Вместе с тем он оставил Суворову звание австрийского фельдмаршала и жалованье в 12 тысяч гульденов. Позже он еще раз повторил Суворову заявление “искреннего своего уважения” к нему и “признательности” за “услуги”, которые, наконец, были-таки признаны.

Упиваясь славой и всеобщим поклонением, величайший из генералиссимусов, проводя рождественские праздники 1799 года в Праге (в Богемии), с юношеским увлечением предавался всевозможным святочным играм и забавам, которые он страстно любил и обязательно справлял всегда со всею ширью русской натуры. Отель, в котором он жил, привлекал к себе всеобщее внимание, осаждаемый множеством посетителей, ловивших каждое слово причудливого хозяина, дороживших малейшим его вниманием. Даже его чудачества и причуды, на которые он был особенно щедр в это время, ничем не затрудняясь и ни над чем не задумываясь, принимались с полной благосклонностью, как одно из доказательств этой беспримерно своеобразной и привлекательной личности, по ее непосредственности, живости, остроумию, обширности и разносторонности познаний. Суворов в это время всех благословлял, — и это установилось само собою, так как обращавшиеся к нему искали его благословений, дорожили ими.

Оставив Прагу, Суворов вскоре же почувствовал себя настолько нездоровым, что вынужден был остановиться в Кракове. Не желая поддаваться болезни, он пробыл в Кракове несколько дней и отправился в Кобрин, где уже окончательно слег. Намереваясь пробыть в Кобрине 4 дня, он, тем не менее, так сильно расхворался, что пролежал там около 40 дней. Болезнь его началась сильнейшим кашлем, но затем осложнилась вередами^[6] по всему телу. Болезнь быстро развивалась и осложнялась. Потеряв, наконец, всякое терпение, он обратился к содействию двух местных врачей. Болезнь, однако, все усиливалась. Ввиду этого остававшийся все время при Суворове князь Багратион уехал с донесением об этом Павлу I. Тот немедленно же прислал к Суворову сына его и лейб-медика Вейкарта. Суворов, однако, упорно отказывался систематически лечиться и есть скоромное (тогда был великий пост), говоря, что он – “солдат”. Доктор напомнил ему, что он генералиссимус. “Правда, – ответил Суворов, – но солдат с меня пример берет”.

В это время Павел относился к нему внимательно и милостиво. В Петербурге же подготовлялся триумф в честь генералиссимуса, о чем весть за вестью неслась в Кобрин.

Для Суворова были отведены комнаты в Зимнем дворце. В Гатчине должен встретить его флигель-адъютант с письмом от государя. Придворные кареты высылаются до Нарвы. Войска выстроить шпалерами по обеим сторонам улиц и далеко за заставою столицы. Они должны встретить генералиссимуса барабанным боем, криками “ура”, пушечной пальбою, при колокольном звоне. Вечером – иллюминация всей столицы.

Конечно, все эти “вести” действовали на Суворова существеннее лекарств Вейкарта, но, к прискорбию, все оказалось миражом… Когда силы Суворова несколько восстановились, его повезли в Петербург, но со всевозможными предосторожностями: крайне медленно; в лежачем положении, в дормезе^[7], на перине, генералиссимуса, который и без того представлял теперь только тень прежнего Суворова, всегда подвижного, как ртуть. Но, пока он был на пути в Петербург, его ждал жесточайший удар. При пароле 20 марта 1800 года было объявлено в Петербурге высочайшее повеление:

“Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии”.

В тот же день последовал и рескрипт:

“Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования вами войсками моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава; то и удивляясь оному, повелеваю вам уведомить меня, что вас побудило сие сделать”.

Все это так мелко и ничтожно само по себе, а главное – неизмеримо ниже той чрезмерной высоты, на которой стоял Суворов по заслугам, признанным всем просвещенным миром! Невыразимо жестокие душевные муки причинила больному Суворову эта несправедливая опала, и он, без того тяжко страдая, горько сожалел, что не умер в Италии… Да, не на радость он ехал в Петербург!.. Все приготовления к торжественной встрече в столице были отменены. Многие из желавших встретить его тайно уехали в Стрельну. Здесь они приветствовали Суворова, остававшегося в дормезе, поднесли ему фрукты и цветы, поднимали детей для его благословения. Растроганный Суворов горячо благодарил приветствовавших. Но нужно было торопиться, так как приехать в Петербург, невесть почему, обязательно было именно в этот день. И вот заслуженнейший, прославленный и почтенный Европой русский полководец тайно въехал в свою столицу 20 апреля в 10 часов вечера, и медленно пробрался по улицам пустынной тогда Коломны в дом к одному из своих родственников на Крюковом канале.

Из дормеза Суворов непосредственно слег в постель. Но его, чуть не умиравшего от душевных и телесных страданий, ждало еще новое и тяжкое оскорбление. От имени государя явился генерал Долгоруков. Родственники Суворова, ввиду измученного его состояния, не допустили генерала к больному. Тогда посланный оставил записку, в которой говорилось, что генералиссимусу не приказано являться к государю. Замечательно, что это передавалось тому именно, которого, “немедля ни мало”, звали в Петербург “на совет и на любовь”, которого, с другой стороны, все западноевропейские государства желали иметь своим полководцем…

Под влиянием всех этих обстоятельств болезнь Суворова, находившегося все время в колебательном состоянии, глядя по душевному его расположению, начала явно, систематически и быстро ухудшаться. Тяжелые душевные муки растравили старые, недолеченные раны: они раскрылись, стали переходить в гангрену, – и исстрадавшийся Суворов скончался 6 мая 1800 года.

Так было “оценено” и “отдано” ему давно обещанное “должное”. О смерти этого гениальнейшего полководца, бывшего гордостью и славой России, прославившего русское имя и в несколько раз возвеличившего политическое ее влияние и значение в ряду всех других государств, не было никакого заявления в печати. Но это только усугубило общественную скорбь по безвременной незаменимой утрате. В погребальной церемонии, происходившей 12 мая (тело было набальзамировано), гвардейские войска не участвовали. Отсутствовали также и люди, привыкшие кривить душой. Но это вовсе не помешало всему остальному Петербургу быть на похоронах Суворова, которые, по свидетельству очевидцев, имели характер глубокого национального траура. Процессия направлялась в Александро-Невскую лавру среди сплошной массы народа, плотно покрывавшего собою даже все крыши. На углу Невского и Большой Садовой находился Павел I с небольшою свитою. Когда приблизился гроб, он снял шляпу, – и “у него из глаз капали слезы”… Пропустивши процессию, он тихо возвратился во дворец, был грустен весь день, всю ночь не спал, и беспрестанно повторял: “жаль”…

При отпевании в лавре не было сказано надгробного слова. Но концерт (“Живый в помощи Вышнего”) был пропет так, что вся церковь плакала, и со стороны присутствовавших потребовались большие усилия, чтобы громко не разрыдаться, так как это считалось опасным… При погребении Суворова ему отданы были военные почести по чину фельдмаршала, хотя, как известно, он имел право и на большие почести....

Суворов так велик, что справедливо признавалось даже невозможным вознаградить его при жизни, – и величие это дает себя чувствовать даже и теперь, через сто лет после его смерти.

6. вереда – чирей, нарыв (словарь В. Даля)

7. в повозке