Приключения Гекльберри Финна

Глава III

Ну, утром я, конечное дело, получил хорошую взбучку от старой мисс Ватсон из-за моей одежды. Но вдова не ругалась вовсе, а только смыла жир и глину, и выглядела так жалко, что я подумал, что буду вести себя некоторое время как маменькин пай-мальчик, если, конечно, смогу. Потом мисс Ватсон поставила меня в чулан замаливать грехи, но у меня ничего не вышло. Она сказала мне молиться каждый день, и если я буду слушаться её, то что бы я тогда ни попросил, то получу это. Какая лажа! Я честно попробовал. Только и делал, что лупил головой в землю, вымаливая удочки. Что бы вы думали?.. Только один раз я получил леску, да и ту без крючков. И какая мне польза от лески без крючков? Я пытался помолиться за крючки три или четыре раза, но как-то и это не выгорело. Однажды я попросил Мисс Ватсон попытаться помочь мне, и помолиться без меня за меня, но она сказала, что я дурак. Она никогда не поясняла мне, почему я дурак, и я никак не мог это понять.

Однажды я присел в лесу и долго думал об этом. Я спрашивал себя, если некто может получить назад всё, о чем молился, почему тогда Дякон Винни не вымолил и не вернул себе деньги, которые потерял на свинине? Почему вдова не может вымолить у Господа украденную серебряную табакерку? Почему мисс Ватсон не попросит Господа Бога сделать её толстухой? Нет, я тогда понял, что тут какая-то засада! Вернее, я ничего не понял, честно говоря! Я пошел и рассказал об этом вдове, и она сказала, что обильной молитвой можно заполучить только «Духовные Дары». Эка невидаль! Ха-ха-ха! «Духовные дары»! И кто это всё выдумал? При этом она ещё одним словечком блеснула – «Скрепы», да тут я вовсе не стал прояснять что это такое, и так понятно – полная лажа и отстой! Это было слишком неподъёмным для моей головы, но она сказала мне, что она имела в виду – я должен помогать другим людям, и делать все возможное для других людей, всё им раздать, что накопил за всю жизнь и заботиться о них все время, и никогда не думать о себе, хоть подыхай на их глазах. Я должен был заботиться в том числе и о мисс Ватсон, как я понял. Я долго ходил по лесу и вращал всё это в голове, но не увидел в этом никакой пользы – кроме как для других людей, поэтому, потом я подумал, что выкину всё это из головы, пока она всё ещё цела, утро, мол, вечера мудренее. Иногда вдова сажала меня рядом с собой и говорила о Божьем Промысле, или… как… Божественном Провидении… да так, что у неё слюни летели изо рта в разные стороны, но, бывало, на другой день мисс Ватсон снова ухватится за это и снова все разрушит. Я решил, что вижу всё как есть, что есть два Божьих Промысла, и если бедный чёрный парень как-то выдержит Божий Промысел вдовы, то если попадёт в цепкие клешни Божьего Провидения мисс Ваттсон, тут уж тут никакой пощады не жди. Я подумал обо всем этом и решил, что лучше пока податься к Божьему Промыслу вдовы, если он захочет меня приютить, хотя я не мог понять, зачем я ему могу оказаться нужнее, чем был раньше, потому что я всегда был невежественный, невоспитанный, низкий и злобный ублюдок.

Моего папулю не видели уже больше года, и это было удобно для меня, я больше, честно говоря, совсем не хотел его видеть. Он всегда был, когда трезвый, мастак распускать руки и меня лупить, поэтому я по большей части жил в лесу, когда он был рядом. Ну, примерно в это же время его нашли утонувшим в реке, примерно в двенадцати милях за городом, так во всяком случае многие говорили. Во всяком случае, они рассудили, что это был он, сказали, что этот утопленник был просто один —в -один его размера, и был такой же оборванец с точно такими же длиннющими космами на голове, с таким же волосатым брюхом, точно – мой ненаглядный папаша, но они не могли ничего сказать о его лице, потому что оно было в воде так долго, что совсем не походило на чьё-то лицо. Ясно, что его раки съели, пока он в реке плашмя плавал. Они сказали, что он плавал в воде на спине. Тогда они забрали его труп и похоронили где-то на берегу. Но моё счастье не могло продолжаться долго, потому что мне вспомнилось кое-что ещё. Я прекрасно знал, что утопленники плавают лицом не вверх, а наоборот. Ну, я тогда и смекнул, что это был совсем не мой ненаглядный папашка, а какая-то баба, одетая в мужскую робу. Так что мне снова стало довольно дурноватенько. Я опасался, что старикан вот-вот оживёт и заявится ко мне из ада, что уж совсем не могло радовать меня.

Мы играли в разбойников время от времени примерно с месячишко, а потом я отвалил в отставку. Всё, мальчики! До свидания! Мы так никого и не ограбили и не убили, всё только притворялись разбойниками. Раньше мы выпрыгивали из леса и с криками кидались на свиноматок и женщин в повозках, которые везли на рынок урожай, но мы никого из них пальцем не тронули. Том Сойер назвал этих свиней «слитками», а репу и овощи «халявой», набрав еды, мы отправлялись в пещеру и хвалились там перед друг другом своими подвигами и подсчитывали, сколько людей мы сегодня убили и захватили в плен. Но я не видел в этом никакой прибыли или навара. Однажды Том послал мальчика бежать по городу с пылающей палкой, которую он назвал паролем (который был знаком, чтобы собраться вместе), а затем он сказал, что у него были секретные вести от его тайных шпионов, что на следующий день огромный караван испанских купцов и богатых арабских щейхов собрался расположиться в пещере, и у них двести вьючных слонов, шестьсот двугорбых верблюдов, и более тысячи мулов, все они были нагружены алмазами, и их охраняли всего только четыреста вооружённых мушкетами, пушками и аркебузами солдат, и поэтому мы устроим им хорошую засаду, как он это называл, и прикончим их всех разом и захватим добычу. Алмазы и слоны нам, вроде, ведь не помешают! Он сказал, что мы должны наточить наши мечи и пушки, и изготовиться к бою. Он так и сказал «изготовитбся», и у меня при этом почему-то побежали по спине холодные мурашки. Он никогда не мог отнять ни у кого даже простую репку, не наточив все мечи и пушки, хотя на деле они были только палками и мётлами, а вы могли бы сколько угодно точить их, пока бы они не сгнили, всё равно они бы не стали ни на грош острее, чем были раньше. Я не верил, что мы могли бы вырезать такую толпу испанцев и арабов, но хотел увидеть верблюдов и слонов, поэтому я засел на следующий день, в субботу, в засаде; и когда кто-то крикнул клич, мы выбежали из леса и бросились вниз с холма. Но там не было ни испанцев, ни арабов, и тем более ни верблюдов, ни слонов. Это не было ничем иным, как воскресным школьным пикником, да и то для первого класса. Мы кинулись т разогнали какую-то толпу, и преследовали детей по округе, но нам не досталось ничего, кроме пончиков и варенья, хотя Бен Роджерс захапал ещё и старую тряпичную куклу, а Джо Харпер получил драный молитвенник и ещё какую-то неведомую святую книгу, а когда учитель разъярился и погнался за нами, мы всё бросили, кинулись в разные стороны и скрылись в кустах.

Я в упор не видел там никаких алмазов, и я сказал об этом Тому Сойеру. Он посмотрел на меня с жутким презрением и сказал, что я ничего в упор не вижу, потому что слеп, и что там алмазов просто куры не клюют, а к тому же там были и арабы, и слоны и всё-всё-всё. Я спросил, а почему никто их не видел? Он сказал, что если бы я прочитал мировую книгу под названием «Дон Кихот», я бы не задавал таких дурацких вопросов. Тут, говорит, вся фишка в колдовстве.. Он повторил, что там на самом деле сотни солдат, слоны и сокровища, ну и так далее. Да! Но у нас масса врагов, и их все зовут магами, и они превратили всё это безобразие в воскресную школу для новорожденных, только из-за злобы. Они отомстили нам. Я сказал, что тогда все в порядке, но нам нужно срочно напасть на магов. Том Сойер сказал, что я полный идиот и мне лечиться надо.

– Ты что? – заорал он, – Маги могут вызвать сразу столько духов, что ты не очухаешься, и прежде чем ты мог слово пикнуть, они изрубили бы тебя на мелкие кусочки, фарш бы из тебя сделали, и слова брякнуть не дали. «Суета сует и ловля перца»! Так один человек у нас говорил. Потом выяснилось, что он жил в сумасшедшем доме. «Высотой они выше самых высоких деревьев, и толстые, как церковь в Фаллосбергене! И вообще, плотники, стругайте выше стропила, и входит мужик выше самых высоких …в!»

Видно было, что его так и подмывает поделиться своим знанием, и он бы это сделал даже если бы был мёртвым, как кузнецик!

– Что ж, – говорю я, – а если мы вызовем себе на подмогу своих верных джиннов, – тогда мы сможем порубать их?

– Как же ты их вызовешь?

– Я не знаю! А как их маги вызывают?

– Как-как, трут-трут ветошью старую оловянную лампу или большое железное кольцо, и духи сразу слетаются к ним толпой, тут и гром гремит и молния сверкает, и дым, короче, коромыслом, и всё, что ты прикажешь духам, они тут же и исполнят, как миленькие. Им ничего не стоит вырвать оружейную башню с корнем из земли и шарахнуть ей по голове директора воскресной школы. Ну, или любого другого трахнуть, кого попросишь!

– И для кого они так шелестят?

– А для того, кто трёт лампу или кольцо! Они принадлежат тому, кто трёт лампу или кольцо, и они потом должны выполнять все, что он им прикажет. Понятно? Если он повелит им построить дворец длиной в сорок миль из золота и бриллиантов и наполнить его жевательной резинкой или чем хошь, или прикажет выкрасть дочь китайского императора

Ху Пу, чтоб взять в жёны, они поневоле должны это сделать – и должны сделать это не позднее утра следующего дня… (Он, похоже, так волновался, что стал говорить так криво, что, кажется, они уже совсем не понимали, что он там говорил) И еще: они должны поставить этот дворец в любом месте, где бы ты им ни указал пальцем, понимаешь?

– Эка невидаль, – говорю я, – я думаю, какие же это кретины, если они таскают дворцы для кого-то, вместо того, чтобы самим жить в них! Более того, если бы я был одним из этих духов, я бы никогда бы не стал бросать свои дела и мчаться к какому-нибудь кретину в каком-нибудь Иерусалиме только потому, что этот кретин научился тереть какую-то дрянную оловянную лампу грязной тряпкой!

– Что ты говоришь, Гек! Как ты можешь не явиться, когда кто-то потёр её, ты уж точно должен заявиться, хочешь ли ты того или нет!

– Как я могу быть кому-то должен, если я высотой с дерево и толщиной с церковь? И нет таких ворот, притолоку которых я не смогу сшибить головой! Ну, тогда – порядок! Я-то явлюсь, попомни моё слово, я-то загоню этого человека на самое высокое дерево, какое есть в стране!

– Фу, Гек, бесполезно говорить с тобой! Кажется, ты ничего не хочешь понять, как настоящий идиот!

ГЛАВА IV

Ладно, три или четыре месяца быстро пролетели, ищи-свищи, и теперь была уже зима. Я все это время проучился в этой проклятой школе и уже мог понемногу разбирать слова, в общем, немного подучился читать и писать, и к тому вызубрил наизусть таблицу умножения так, что шестью семь – тридцать пять отскакивало от меня, как горох от стенки. Я думаю, что даже если бы я буду жить вечно и при этом ходить в школу, всё равно в мою голову больше ничего не влезет!. Во всяком случае, с математикой я до сих пор особенно не дружу. Честно говоря, начала я люто ненавидел эту чёртову школу, но потихоньку пообвыкся и стал приноравливаться к ней. Всякий раз, когда мне особенно сильно надоедала эта ахинея, я давал дёру с уроков, и следующий день получал от учителя хорошую взбучку, что очень, надо признать, меня бодрило. Поэтому чем дольше я ходил в школу, тем легче это было для меня. Я скоро привык к примочкам вдовы, и они уже не раздражали меня, как раньше. Живя в большом доме, для меня тяжелей всего было привыкнуть спать в кровати. Нет уж, это не для меня! Лучше положить голову на плаху, чем спать в кровати! Это спаньё в кровати давалось мне очень тяжело, и до белых мух я иногда бегал в лес, чтобы хорошо поспать, и это было для меня истинным отдохновением. Старое житьё я бы не променял бы на такое ни за что на свете, но когда я стал привыкать к новой житухе, она мне тоже потихоньку стала даже нравится. Вдова сказала, что я медленно, но уверенно «делаю очень большие успехи». Она сказала, что ей больше не стыдно за меня. В общем, она считала, что я «делаю очень большие шаги и скоро стану настоящим человеком». Лучшей училки, чем вдова, как оказалось, было не сыскать! Оказывается, она только тем и занималась, что краснела за меня! Однажды утром мне за завтраком довелось опрокинуть солонку на скатерть. Только я стал горстью сгребать в кучу рассыпанную соль, чтобы бросить её через плечо на удачу, как мисс Уотсон опередила меня и стала истово крестить воздух направо и налево, как будто за спиной у меня сам горящий чёрт суетился. Я молчу. Тут она говорит мне, вежливо так, ласково, как будто убить меня на месте хочет: «Убери свои кривые клешни, Гекльберри! Какой беспорядок ты здесь навёл!» Вдова сделала всё, что смогла, сказала доброе слово для меня, но это уже не могло предотвратить беду. Я это хорошо понимал тогда. Как говорил мне один знакомый ниггер – «Пришла беда, а ну, отворяй ворота!» Беды в одиночку не ходят, это уж закон такой! Сначала, после завтрака, я почувствовал какое-то беспокойство и дрожь в ногах, и стал раскидывать мозгами, откуда оно может свалиться на меня, и что это будет такое? Говорят, есть уйма способов обмануть неудачу, но эти были из рук вон плохие, так что я в тот момент не пытался ничего сделать, а просто в большом унынии и тоске шлялся по городу и плевался по сторонам.

Я спустился в сад по кривым ступенькам и в конце его перелез через высокий забор. На земле лежал свежий снег, такой чистый, что на него блевануть хотелось, и я увидел на нём чьи-то пьяные следы. Они шли от карьера, потоптались возле забора, а затем обогнули сад. Было смешно, что они не вошли внутрь сада, а топтались снаружи, как обычно топчется бродяга, когда ему отлить захотелось. Но тогда я не мог этого понять. Это было очень любопытно. Я собирался проследитьза ними, и тут наклонился, чтобы лучше рассмотреть. Сначала я ничего не заметил, но в следующий раз кое-что рассмотрел. Я ведь совсем не такой дурак, как многие обо мне думают! В левом ботинке на каблуке, был крест, сделанный большими гвоздями, чтобы, видать, понадёжней предостеречься от козней дьявола.

Я встал на секунду и свернул с холма. Я время от времени посматривал через плечо, но никого не видел. Я хотел попасть к судье Тэтчеру так быстро, как только мог. Он сказал:

– Мой мальчик, – сказал он, – почему ты бежал так, что аж запыхался? За тобой кто-то гнался? Ты пришёл по делу? За процентами?

– Нет, сэр, – говорю, – А что, для меня что-то есть?

– О, да, за полгода в эту ночь поступило более ста пятидесяти долларов. Приличное состояние для тебя! Вот что я тебе скажу! Тебе лучше позволить мне вложить деньги вместе с твоими старыми шестью тысячами, потому что, если ты возьмёшь их, ты их спустишь разом! И даже не заметишь, как!

– Нет, сэр, – говорю, – я не люблю тратить деньги! Мне вообще ничего не нужно – ни шести тысяч, ни цента, вообще ничего! В общем… Я хочу, чтобы вы вложили их! Я хочу отдать их вам – все, какие есть!

Казалось, он был удивлен. Казалось, он ничего не понял. Он тогда говорит:

– Что ты имеешь в виду, малыш?

Я говорю:

– Не спрашивайте меня об этом, пожалуйста! Прошу вас! Вы возьмёте их – или нет? Вам они нужны, не так ли?

Он говорит:

– Что ж, я очень озадачен! В чём дело, малыш?

– Пожалуйста, возьмите их все, – говорю я, – и не спрашивайте меня ни о чем, чтобы мне не пришлось врать вам!

Некоторое время он внимательно смотрел на меня, как будто муху изучал свкозь увеличительное стекло, а затем говорит:

– Ого-о! Кажется, я вижу! Хитрец-мудрец! Вы, сударь, похоже, хотите ссудить мне весь свой капитал – а не подарить его! Так ведь? Если так – это верная идея! Затея, что надо!

Затем он что-то написал на бумаге, перечитал всё и говорит:

– Так… Ты видишь, здесь написано «за вознаграждение». Это означает, что я купил его у вас и заплатил вам за это! Вот вам доллар! Теперь, сударь, подпишите вот это!

Я подписал бумагу и тут же ушёл.

Ниггер мисс Уотсон, Джим, имел волосяной шар размером с кулак, который он вынул из воловьего желудка, и теперь всем гадал на нём. Джим уверял всех, что внутри шара живёт дух, и он всё обо всех знает. Поэтому я пошел к нему той же ночью и сказал, что здесь был мой покойный отец, и я видел его следы на снегу. Единственное, что я хотел знать, жив ли он, и что он собирается делать? Джим достал свой волосатый шар, и что-то зашептал над ним, а затем поднял его к самому потолку и бросил его на пол. Он шмякнулся почти как камень, и откатился только на какой-то дюйм. Джим попробовал еще раз, а затем в третий, и всё повторилось то же самое. Чушь какая-то! Что это за мяч, который даже отскочить толком не в состоянии? Джим встал на колени, приложил ухо к шару и прислушался. Но всё было бесполезно, Джим сказал, что шар отказывается говорить. Он сказал, что иногда шар отказывается говорить без денег. Я сказал ему, что у меня есть старая пятнистая фальшивая четверть доллара, которая не годится, потому что медь немного просвечивает через серебро, и она никуда не годится, но даже если бы латунь не просвечивал, всё равно, грош ей была цена, потому что она была такой скользкой, как будто её мазали салом, сразу видно, что это лажа полная, а не монета.. (Я, само собой, не стал ничего говорить про доллар, который получил от судьи, о таких вещах в такой компании лучше не говорить!) Я сказал, что это были дерьмовые деньги, но, возможно, волосяной шар милостиво примет их, потому что, возможно, не поймёт разницы. Джим, как собака, понюхал монету, лизнул её, куснул, потер в пальцах, и сказал, что он попытается сделать так, чтобы волосяной шар подверил, что она настоящая. Он сказал, что надо разрезать сырую картофелину и оставить монету в ней на всю ночь, а на следующее утро не будет видно никакой латуни, и она больше не будет жирной, и поэтому любой в городе возьмёт её за милую душу, а уж о шаре вообще разговора нет! Ну, раньше я знал, что картофелина может натворить такие чудеса, только забыл об этом!

Джим положил четвертак под волосатый шар, снова опустился и прислушался. На этот раз он сказал, что шар на тот раз не собирается хорохориться и перескажет всю мою судьбу, если я этого захочу. Я говорю, продолжай. Итак, волосатый шар стал беседовать с Джимом, и Джим сообщил мне эту благую весть. Он говорит:

– Йо-оле-отец не знает, что ему сделать. Он мечется, уйти ему или остаться! Ему некуда податься! Не беспокойтесь, пусть он сам решит, что ему делать! Двое ангелов летают вокруг него. Один из них белый, блестящий, другой – черный, как сажа. Белый зовёт его к благому, а черный всё поганит и грязнит. Неясно пока, кто кого одолеет.. Но с тобой всё в порядке. У тебя в жизни будет много неприятностей, но и много такой радости, что ты ошадеешь. Иной раз тебя будут обижать, иногда ты будешь болеть, так что едва дух не испустишь, но всё вырулит к хорошему.. На твоём пути тебе встретятся две красотки. Одна блондинка, другая – брюнетка. Одна богатая, как Крез, другая – бедная, как церковная крыса. Ты сначала женишься на бедной, а потом на богатой. Ты должен держаться подальше от воды, а то не дай бог что-нибудь случится, потому что тебе на роду написано в конце твоих дней кончить жизнь на виселице.

Неплохое предначертание!

Когда я зажег свою свечу и поднялся в свою комнату той ночью, там сидел мой ненаглядный папаша собственной персоной!

ГЛАВА V

Я притворил за собой дверь. Затем я обернулся, и вот, нате вам, он. Тут он молча уставился на меня мутными глазами. Я все время его боялся, он так раньше лупил меня, что мало не покажется, как сидорову козу! Я подумал, что сейчас точно испугаюсь, но через минуту, вижу, что ошибся, после первого потрясения, как вы могли бы сказать, когда мое дыхание спёрлось в груди от неожиданности, я как-то сразу пришёл в себя, и вижу, всё, я его не боюсь. Ему было всего под пятьдесят, и выглядел он так же. Его волосы были длинные и спутанные, и свисали жирными космами, как какие-то коричневые водоросли, только его глаза сияли, как бешеные звёзды в ночи между чёрными деревьями. Чёрные густые бакенбарды свисали вместе с клочьями седины. Лицо его было почти совсем не видно за густой шевелюрой, и было совсем бледным, но не просто бледным, а белым, болезненно белым, как будто это было не лицо человека, а брюхо какой-то мерзкой гадины, рыбы или лягвы. Что касается его одежды – это были просто гнилые тряпки, вот и всё. Голая лодыжка лежала на колене, сапог на ноге был разодран в пух и прах, и оттуда в разные стороны торчали два грязных пальца, которыми он время от времени шевелил. Его шляпа лежала на полу – старая черная с провалившимся верхом, как крышка ржавой кастрюли без дна. Я стоял, глядя на него, он пристально зыркал на меня, слегка подавшись вперёд на колченогом стуле. Я поставил свечу на пол. Я заметил, что окно было открыто, понятно, он залез в комнату с крыши сарая. Он продолжал пристально смотреть на меня. Потом он и говорит:

– Ну, ты и вырядился – франт, нечего сказать! Вы думаете, милостивый государь, что вы такая большая шишка из королевского дворца, не так ли?

– Может быть так, а может, и нет! – нашёлся ответить я.

– Ну, ты не очень-то дерзи мне, щенок! – говорит тут он, – С тех пор, как я тут не появлялся, похоже, наглости у тебя прибыло, немерено просто, я разберусь с тобой, щенок, дай только время! Уже ты, видать, наверх пошёл, сказывали, можешь уже читать и писать. Думаешь, так лучше? Лучше, лумаешь? По боку тебе отец родной, думаешь, он никто теперь? Я выбью из тебя эту дурь! Кто тебе вбил в голову такую ахинею, эй? Что молчишь, бревно? Кто тебя подучил, а ну, говори?

– Вдова! Она сказала мне!

– Ха! О, как! Вдова?! И кто сказал вдове, что она может совать свой длинный мерзкий нос в чужие дела?

– Никто ей никогда ничего такого не говорил!

– Хорошо, я научу её, как вмешиваться! Она у меня попляшет! Сиди здесь – и забудь про эту дурацкую школу, слышишь? Я научу этих жалких людишек, этих грязных подонков, как надо воспитывать маленького мальчика, чтобы он не смеялся над своим отцом и думал, что он лучше, чем он! Ты ещё поймёшь, какой я учитель – лучше и не надо! Не дай бог увижу, что ты околачиваешься у этой дурацкой школы, слышишь? Твоя мать не умела ни читать, ни писать до самой смерти. И я не могу, а вот ты надулся как индюк! Я этого не могу допустить, как твой отец! Я тебе не позволю этого, слышишь? Ну-ка, плут, давай, читай, хочу послушать, как ты читаешь эту дребедень!

Я взял книгу и начал читать что-то о генерале Вашингтоне и о тех войнах. Когда я прочитал примерно с полминуты, он выбил у меня книгу из рук страшным ударом и хрястнул кулаком по столу. Тут он и говорит озверелым голосом:

– Вот так! Читать ты можешь! Сначала я думал, что ты инее всё врёшь! Но ты не очень-то задавайся, модник эдакий, я тебя отучу от вредных привычек и этих излишеств! У меня не забалуешь! Я тебя умник, буду держать в ежовых рукавицах, и если поймаю тебя в этой школе, тогда, щенок, пеняй на себя! Шкуру сдеру, но воспитаю! А такой сын мне не нужен!

Он схватил маленькую синюю книжку с картинкой, на которой был мальчик с коровой и сказал:

– Что это такое?

– Это то, что мне задали на уроке!

Он разорвал книжонку и говорит:

– Я задам тебе кое-что получше – я задам тебе бычьих плетей!

С минуту он что-то бормотал и рычал про себя, а потом говорит:

– Нет, никто не поверит в такое! Какого изнеженного денди я произвёл на свет! А все думают, что у меня сын, как сын! Кровать тут у него, и крахмальное бельё, зеркало, хмырь, обзавёлся, кусок ковра на полу – а его родной отец спит рядом со свиньями на кожевенном заводе и у судьбы кусок сухого хлеба вымаливает! Нет! О таком сыне можно только мечтать! Ха-ха! Бьюсь об заклад, я выбью из тебя эту дурь! Я тебя просто размажу! Какая важная фря, говорят, ты разбогател? Эй? И каким же образом, позвольте полюбопытствовать?

– Они всё врут! Вот как!

– Послушай, сынок, сам пошевели мозгами, как ты говоришь со мной? Я терплю, как паинька, сижу тут, уже сам не рад, как я терплю, и мне терпеть больше в лом. Я в городе всего два дня, и я не слышу ничего, кроме россказней про твоё несусветное богатство, которое тебе на голову с неба свалилось. Я слышал об этом ещё на реке. Вот поэтому я и пришёл. Завтра ты мне отдай все денежки – мне они не помешают!

– У меня нет денег!

– Сынок, что с тобой? Лгать мне? Судья Тэтчер получил их от тебя! Не так ли? Давай, шевелись! Не зли меня понапрасну! Мне нужны деньги!

– У меня нет никаких денег, истинно говорю вам! – что было сил клялся я, – Спросите у судьи Тэтчера – он скажет вам то же самое!

– Отлично! Я спрошу его, он у меня заговорит! Я узнаю правду-матку! Скажи-ка теперь, сынок, а что у тебя в кармане? Давай-ка сюда всё!

– У меня ничего нет, только один доллар, и я хочу, чтобы…

– Мне плевать, что ты там хочешь, быстренько раскошеливайся!

Я вывернул карманы.

Он взял монету и укусил, чтобы убедиться, что она не фальшивая, а потом сказал, что сейчас идёт в город пить виски, потому что у него якобы с утра не было во рту и маковой росинки. Когда он спрыгнул на сарай, то снова всунул свою голову в окно и стал поливать меня руганью за то, что я такой – сякой немытый модник и пытаюсь быть лучше его, и когда я уже хотел вздохнуть свободно, думая, что на сей раз наконец не увижу его, полагая, что он ушел, он вернулся и снова всунул голову в отверстие, и снова сказал мне всякие гадости о моей школе и предупредил, что подстережёт меня в ней и наваляет мне, как следует. На следующий день он был пьян в стельку, и в таком виде подкатил к судье Тэтчеру, и там тоже поносил его всячески, а ещё попытался заставить его отказаться от денег, но у него на сей раз ничего не выгорело, и тогда он поклялся всеми святыми, что заставит судью отдать мои деньги по суду. Судья и вдова подали в суд, чтобы суд лишил моего отца отцовства и позволил одному из них быть моим опекуном, но там был новый судья, которого только что назначили, и он не знал моего старикана, поэтому он сказал, что суды не должны вмешиваться и разделять семьи, и последнее дело отлучать ребёнка от его родного отца. Поэтому судья Тэтчер и вдова бросили эту затею.

Эта победа так окрылила моего мерзкого старика, что он стал выкипать. Он вышел на улицу и стал орать во всю глотку, что отделает меня так, что на мне не будет живого места и я весь стану синим или даже чёрным, если через пять минут не добуду для него денег. Я одолжил три доллара у судьи Тэтчер, и папуля взял их и тут же напился, пошел шататься по городу, ругался, горланил что ни попадя, стращал всех чугунной сковородой до ночи, и его быстренько сцапали в тюрьму. То, что его посадили на цугундер немного привело его в чувство, хотя на следующий день его доставили в суд и снова посадили в тюрьму на неделю. Но там он заявил, что решением суда удовлетворен полностью, и добавил, что теперь он босс над своим чадом, и отделает его под орех. Когда его выпустили из тюряги, новый судья сказал, что собирается сделать из моего папаши человека и займётся его воспитанием. В итоге, судья отвел моего отца в свой дом, одел его там с иголочки в новую одёжу, и посадил завтракать за свой стол, как человека, а потом приютил обедать и даже ужинать за одним столом со своей семьёй, в общем, почти облизал его с ног до головы. После ужина сулья стал беседовать с папашей о благе воздержания и о всяких таких высоких вещах, пока старик не расчувствовался и не пустил пьяную слезу, после чего заверил, что он был дураком и профукал свою жизнь ни за понюх табака, но теперь он собирался начать типа с чистого листа, как младенец, чтобы снова стать человеком, которого никто не стыдится, и он надеялся, что судья, как человек благородных кровей, поможет ему в этом благом деле, и не будет смотреть на него сверху вниз, как на изгоя общества и ублюдка. Судья сказал, что готов обнять его за такие золотые слова, и при этом заплакал от умиления, тут и его жена тоже разрыдалась. Разыграв такую немудрёную интермедию, мой папуля сказал, что он был человеком, которого раньше превратно поняли разные плохие, тупые люди, и судья сказал, что он этому поверил всем сердцем. Старик сказал, что злодеи лишили его сочувствия и любви, а судья согласился с этим, после чего они зарыдали уже в два голоса. Утром старик поднялся и, протянув судье руку, сказал:

– Дамы и господа! Посмотрите на эту руку! Ещё вчера это была рука свиньи, но всё переменилось, теперь это рука человека, идущего к новой жизни, и этот новый человек скорее нарежет кони, чем вернётся к старой, грешной жизни! Пувсть исправления нелёгок, но это единственная дорога, ведущая в рай! Истинно говорю вам! Дамы и господа! Запомните же слова, сказанные мной ныне! Раньше это была грешная, грязная лапа! Теперь это чистая рука человека! Пожмите же её с чистым сердцем! Все двинули пожимать ему клешню его, один за другим, и все при этом пускали трогательную слезу. Жена судьи даже поцеловала его. Вслед за этим старикан дал зарок не квасить почём зря, и в знак своего пробуждения к новой жизни поставил вместо подписи жирный крест на бумаге. Судья сказал, что это самый святой момент в его жизни, или что-то в этом роде. Ясно, что их слёзы при этом затопили почти весь дом. Затем они препроводили старикана в самую красивые апартаменты в доме, которые берегли для самых важных гостей, а ночью, когда он исходил от сильной жажды, он не выдержал, и забрался на крышу, спустился вниз, и обменял обнову на кувшин сорокаградусного пойла, влез на крышу и вернулся назад пьянствовать и куролесить. К утру он допился до чёртиков, и когда снова зачем-то полез в окно, свалился с крыльца и сломал левую руку в двух местах, валялся перед домом и так и замёрз бы, если бы кто-то не нашёл его на рассвете. А когда пришли проведать его в гостевую комнату, у них у всех отвалились челюсти – в комнате можно было учиться плавать – он всё залил водой.

Тут, надо признать, судья наконец проснулся и пришёл в совершеннейшее неистовство. Он стал вопить, что бедного старика может исправить только пуля из дробовика в его тупую башку, потому что других способов воспитания в данном случае не существует.