Тим Бёртон: беседы

Предисловие Марка Солсбери к дополненному изданию

Примерно десять лет прошло с момента выхода первого издания «Тим Бёртон: беседы». Когда-то начинавший в качестве режиссера-фантазера, превращающего в золото все, к чему бы ни прикоснулся, Бёртон теперь узнаваемый бренд: термин «бёртоновский» применяется к любому, чья манера снимать мрачна, остра или причудлива, а то и все вместе. Эта трансформация принесла свои плоды – например, уважение Голливуда, – и породила целый ряд трудностей, не в последнюю очередь обусловленный ожиданиями, которые студии и зрители возлагают на его фильмы. Сам же Бёртон остается режиссером, в основе работ которого лежат личные переживания. Чтобы взяться за проект, ему необходимо почувствовать эмоциональную связь с персонажами, будь то его собственные создания (Эдвард руки-ножницы, простак с заточенными пальцами), герои комиксов (Бэтмен) или реальные люди (эпатажный режиссер Эд Вуд). Эти связи, что признает он сам, далеко не всегда очевидны. Например, «Эдвард руки-ножницы» стал «криком души», рисунком подростковых лет, выразившим внутренние терзания режиссера, порожденные невозможностью общаться с окружающими, особенно со своей семьей; многие фильмы Тима Бёртона несут на себе отпечаток детства в пригороде.

Выросший в 1950-х и 1960-х годах в Бербанке, пригороде Лос-Анжелеса, в тени павильонов студии Warner Bros., Бёртон искал спасения от яркого ослепляющего внешнего мира в сумраке кинотеатра, эмоционально привязываясь к мелькавшим на экране изображениям. Его страстью были фильмы о монстрах, его кумиром был Винсент Прайс. В дальнейшем Бёртон отдаст ему дань уважения в своей анимационной короткометражке «Винсент» и в фильме «Эдвард руки-ножницы», где Винсент Прайс сыграет отца главного героя. И хотя многие повторяющиеся темы и образы в его произведениях могут показаться лишь оммажем юношеским увлечениям – в частности, фильму Джеймса Уэйла «Франкенштейн» 1931 года, – в реальности все гораздо сложнее. «Образ не всегда буквален, – сказал однажды Бёртон, – он привязан к чувству».

Персонажи Бёртона часто являются аутсайдерами, непонятыми и неправильно воспринятыми, неудачниками, обремененными своего рода двойственностью и выброшенными на задворки общества. Окружающие их, может, и терпят, но в конечном итоге они предоставлены сами себе. Во многих отношениях это противоречие воплощает сам Бёртон. Хотя он и продолжает удерживать позицию на самом верху списка ведущих голливудских режиссеров, участие которых в проекте гарантирует не только зрителя, но и зеленый свет от студий, во всех остальных отношениях Бёртон и Голливуд сохраняют уважительную дистанцию. Невзирая на сумму более миллиарда долларов, собранную его фильмами по всему миру, они по существу далеки от конвейерных продуктов коммерческого кинематографа настолько, насколько сам Бёртон далек от принятия системы голливудских студий, в которых он продолжает работать с тех пор, как пришел мультипликатором в Disney в 1980-х годах. Несмотря на огромные бюджеты, вверенные ему, почерк Бёртона остался таким же оригинальным и неповторимо творческим, как и прежде. Он работает на деньги Голливуда, снимает для него летние блокбастеры и развлекательные фильмы, но делает это по-своему. И потому бёртоновское кино нас так трогает и интригует.

Новость о том, что Бёртон станет режиссером новой версии «Планеты обезьян», в равной мере обрадовала его фанатов и вызвала скепсис у тех, кто сомневался в мотивации и способности здраво рассуждать режиссера, посягнувшего на всеми любимую классику. В действительности Бёртон прекрасно понимал все риски такого проекта: «Я знал, что направляюсь в ловушку». Его «переосмысление» материала, по словам 20th Century Fox, было чашей с ядом. Оригинальная «Планета обезьян» вышла на экраны в 1968 году в очень специфическую эпоху, в условиях весьма конкретного политического климата – война во Вьетнаме, расовые беспорядки в Штатах – и одновременно работала как остросоциальное высказывание и первоклассный развлекательный фильм. Тогда мир был совсем другим. В 2000 году студия Fox не интересовалась социальными вопросами; ей нужна была франшиза. Фильм Бёртона получил зеленый свет без готового сценария и был запущен в производство в спешном порядке, чтобы премьеру можно было назначить на лето. Это привело к ряду компромиссов, и готовый фильм, в котором не обошлось без по-своему изобретательных и стильных решений (в число которых вошел потрясающий грим Рика Бейкера), стал заметным разочарованием даже для закоренелых поклонников Бёртона. В главе, посвященной «Планете обезьян», режиссер сам рассказывает об этом опыте, в том числе затрагивая трудности в его отношениях со студией. Что касается необходимой ему личной связи с материалом, в «Обезьянах» поднимается несколько извечных бёртоновских тем: обмен социальными ролями, аутсайдеры. Кроме того, ему выдалась возможность поработать с Чарлтоном Хестоном, исполнившим главную роль в оригинальном фильме. Но, как позже признается Бёртон, к этой работе у него попросту не лежала душа: он был «больше заинтригован идеей, чем ее воплощением».

Затем Бёртон вернулся в кинотеатры с «Крупной рыбой», своим наиболее мейнстримным и, по иронии судьбы, самым личным фильмом на сегодняшний день. Сценарий по одноименному роману Дэниела Уоллеса был адаптирован Джоном Огастом и стал для Бёртона идеальным материалом, который не только предоставил режиссеру возможность поэкспериментировать с манерой повествования, но и позволил продемонстрировать талант к рассказыванию притч. Что еще более важно, центральная сюжетная линия фильма – сын пытается примириться со своим умирающим отцом – оказалась для Бёртона очень личной, и работа над «Крупной рыбой» помогла ему выразить чувства по поводу смерти собственного отца, который скончался в 2000 году. Фильм строится вокруг отношений между Эдвардом Блумом, бывшим коммивояжером, и его сыном Уиллом. Картина начинается с неприятия сыном отца, вечно пребывающего в мире фантазий. Заканчивается – осознанием, что за воображаемыми историями скрывается подлинная личность и глубокое понимание жизни. «Крупная рыба» стала триумфальным сочетанием фантастического и сентиментального, эмоционального и волшебного, а Бёртон получил шанс работать с лучшим сценарием со времен «Эда Вуда». Зритель смог увидеть Америку яркой, героической и мифической: населенной оборотнями и гигантами, сиамскими близнецами и огромными сомами; Америка стала местом, где романтики и храбрецы в конце концов одерживают победу. Как отметил Питер Трэверс из журнала Rolling Stone: «Напряжение, присущее этой сказке, выявляет здоровую зрелость Бёртона и придает фильму солидность, которая западает в душу. По мере того, как сын учится разговаривать с отцом на его языке и при этом ясно видеть его, “Крупная рыба” обретает преобразующую силу искусства».

Решение Бёртона взяться за постановку новой версии детской классики Роальда Даля «Чарли и шоколадная фабрика» казалось неизбежным, почти предопределенным судьбой. Два невероятных таланта, Бёртон и Даль, отличающихся жестоким остроумием и желанием переворачивать все с ног на голову, уже однажды пересекались, когда Бёртон продюсировал «Джеймса и гигантский персик». Еще более захватывающей была новость о том, что фильм воссоединит режиссера с Джонни Деппом впервые со времен «Сонной лощины». Их тандем привел к созданию лучших работ в фильмографии обоих, хотя подобный союз и влечет за собой определенную степень ожиданий, которую Бёртон находит обескураживающей. «В начале карьеры ты из кожи вон лезешь, чтобы добиться цели, но есть удивительная свобода в том, когда от тебя ничего особенного не ждут, – говорит Бёртон. – Труднее удивить людей, когда у них есть определенные ожидания».

И все же союз режиссера и актера в очередной раз привел к появлению чего-то не просто удивительного, но и ни с чем не сравнимого. Как объясняет Депп в предисловии и Бёртон в посвященной фильму главе, в процессе создания своего Вилли Вонки они опирались на воспоминания о детских телеведущих, и результат получился действительно поразительным, странным и даже немного жутковатым – но таким, который позабавил бы самого Роальда Даля, доживи он до этого момента. И даже то обстоятельство, что версия «Чарли и шоколадной фабрики» Бёртона является чрезвычайно точной адаптацией оригинала, не мешает фильму быть квинтэссенцией бёртоновского стиля: это буйство великолепных красок, удивительных декораций и восхитительного воображения. Фильм оправдывает ожидания фанатов книги (а их миллионы), но совсем не так, как они себе это представляли.

Несмотря на то, что «Кошмар перед Рождеством» едва ли мог соперничать с хитами Pixar в прокате, со временем он надежно обосновался в сетке телевещания по праздникам и стал источником вдохновения для создания сувенирной продукции, которая до сих пор пользуется популярностью. Длительные поиски другого проекта, в котором можно было бы дать выход любви режиссера к кукольной анимации (в частности к фильмам Рэя Харрихаузена), привели Бёртона к созданию «Трупа невесты», сказки, неподвластной времени по тону и стилю. В мире, где доминирует компьютерная графика, Бёртон продолжает возвращаться к этому чрезвычайно кропотливому ремеслу, к искусству, созданному вручную, которое, по его мнению, способно передать подлинные эмоции. «Это что-то невысказанное, подсознательное, но именно поэтому мне оно нравится, – говорит он. – Это невозможно выразить словами, здесь есть определенная магия и осязаемая тайна. Я понимаю, что такое кино можно сделать на компьютере (и сделать даже больше), но работа вручную задает фильму особый эмоциональный резонанс, во всяком случае, для меня. Может, дело просто в ностальгии, но я действительно верю в силу такого формата».

На создание «Трупа невесты» Бёртона вдохновило восточноевропейское стихотворение XIX века, которое рассказывало о Викторе, застенчивом, нервном женихе, который оказывается привязанным к «трупу невесты» накануне свадьбы с его возлюбленной Викторией и проваливается в царство мертвых. В этом фильме есть много узнаваемых черт творчества Бёртона: тематические переклички с «Битлджусом» и «Сонной лощиной»; Виктора, который является типичным персонажем Бёртона, озвучивает Джонни Депп; кроме того, инверсия двух миров – страна живых в фильме «мертвее», чем царство мертвых – успокаивающе знакома. Не случайно и то, что Виктор похож на повзрослевшего мальчика из «Винсента» – то есть очень напоминает самого Бёртона. «Я и сам это вижу, – говорит режиссер. – Я определенно подмечаю такие параллели и впоследствии сам себе о них напоминаю. В каждый проект я пытаюсь вложить частицу себя».

Марк Солсбери

Детство в Бербанке – Калифорнийский институт искусств^[4]

Тим Бёртон родился 25 августа 1958 года в Бербанке, штат Калифорния, и был первым сыном Билла и Джин Бёртон. Его отец работал в Департаменте парков и зон отдыха Бербанка, а мать владела сувенирным магазином Cats Plus, в котором все товары были так или иначе связаны с кошками. У них был еще один ребенок, Дэниел; он на три года младше Тима и работает художником. Дом Бёртонов располагался рядом со взлетной полосой аэропорта Бербанк, и Тим часто лежал в саду: над головой у него пролетали самолеты, и он прослеживал взглядом тянущиеся за ними полосы выхлопных газов. В возрасте 12–16 лет Тим жил у своей бабушки, которая обреталась в том же районе, позднее он перебрался в небольшую квартирку над гаражом, которым она владела, и платил за аренду, работая в ресторане после школы. Расположенный в черте Лос-Анджелеса, Бербанк тогда, как и сегодня, был аванпостом Голливуда. Там до сих пор находятся студии Warner Bros., Disney, Columbia и NBC, но во всем остальном речь идет о типичном американском провинциальном пригороде. Однако это была та среда, от которой Тим Бёртон с ранних лет чувствовал себя отчужденным и которую он позднее воспроизведет в фильме «Эдвард руки-ножницы». В самом деле, несложно узнать молодого, замкнутого Тима Бёртона в Эдварде: чужак в чужой стране, переехавший из замка на холме в маленький город. В детстве Бёртон, по его собственному признанию, был в меру деструктивным. Он отрывал головы своим игрушечным солдатикам и терроризировал соседского ребенка, убеждая его, что на Землю приземлились инопланетяне. Тим спасался от реальности в кинотеатре или смотрел фильмы ужасов по телевизору^[5].

Если вы родом не из Бербанка, то наверняка рискуете впасть в заблуждение, что тамошние киностудии делают его почти мировой столицей кино. На деле же он был и всегда останется провинциальным пригородом. Пока другие районы в округе становятся все современнее, сам Бербанк каким-то образом остается прежним. Я не знаю, как и почему, но создается такое впечатление, словно вокруг этого города возведен своеобразный щит. Можете представить на его месте любой американский пригород.

Я был замкнутым ребенком, но мне нравится думать, что при этом я не чувствовал себя каким-то другим. Я любил то же, что и другие дети: ходил в кинотеатры, играл, рисовал. В этом нет ничего необычного. Однако необычно то, что я продолжал хотеть заниматься всем этим на протяжении жизни. Мне кажется, в школе я был тихоней, хотя у меня нет четких воспоминаний о себе. Я правда не помню. Я как бы плыл по течению. Лучшими годами своей жизни я это точно не назову. Помню, что не плакал на выпускном и не думал, что все пойдет под откос. У меня были друзья. Я никогда по-настоящему не конфликтовал с людьми, но сохранить дружбу у меня не получалось. Не берусь ничего утверждать, но у меня такое ощущение, словно в какой-то момент у людей просто возникало желание оставить меня в покое по какой-то абстрактной причине. Я будто бы излучал ауру, которая говорила: «Оставьте меня, черт возьми, в покое!» Какое-то время я выглядел так, словно проходил кастинг в «Семейку Брейди»: носил штаны-клеш и коричневый выходной пиджак. Панк-музыка стала спасением, она помогала мне в том числе и в эмоциональном плане. Друзей у меня было все же немного, но я в них особо и не нуждался: в мире хватало странных фильмов, от просмотра которых у меня возникало ощущение, что со мной говорят.

В Бербанке было пять или шесть кинотеатров, но они систематически закрывались. На несколько моих подростковых лет кинотеатров не стало вовсе. Но раньше существовали такие места, где можно было посмотреть три фильма подряд по цене одного: «Кричи, Блакула, кричи», «Доктор Джекилл и сестра Хайд» и «Годзилла, парад монстров»^[6]. Хорошие были времена для кинематографа, замечательные времена трех по цене одного. И неважно, ходил ли я в кино один или с парочкой соседских детей.

Недавно я впервые за долгие годы побывал на острове Санта-Каталина, который часто посещал в детстве. Там есть по-настоящему классный кинотеатр «Авалон», декорированный невероятными ракушками в стиле ар-деко. Когда-то я смотрел там «Ясона и аргонавтов». В воспоминаниях остались и сам кинотеатр, и фильм, на тот момент показавшиеся мне единым целым: дизайн кинотеатра слился с кинокартиной и мифологией, лежащей в основе истории. Это было невероятно. Один из первых фильмов, который я запомнил. Давно это было, мне еще и пятнадцати не исполнилось.

В те годы по телевизору фильмы показывали в послеобеденное время по субботам. В том числе такие фильмы, как «Мозг, который не мог умереть»: парню отрывают руку, и прежде чем умереть, он трется культей о стену, пока голова на тарелке хохочет над ним. Сейчас такое по телевизору не увидишь.

Я всегда любил монстров и фильмы о монстрах. Они никогда меня не пугали, я был заворожен ими столько, сколько себя помню. Родители рассказывали, что я никогда их не боялся и смотрел все подряд. И такого рода вещи запали мне в душу. «Кинг-Конг», «Франкенштейн», «Годзилла», «Тварь из Чёрной Лагуны» – все они почти одинаковые и отличаются лишь резиновыми костюмами и гримом.

Но в этом отождествлении было нечто особенное. Любой ребенок реагирует на какой-то образ, сказочного героя, и мне казалось, что в большинстве своем монстры – существа недопонятые. Обычно у монстров куда более искренние души, чем у большинства окружающих их людей.

Поскольку я никогда не читал сказки, то, вероятно, мне их заменили те фильмы о монстрах. По-моему, между ними довольно много общего. Сказки могут быть чрезвычайно жестокими и наполненными символизмом и ужасами даже в больше степени, чем Франкенштейн и ему подобные произведения, которые по своей сути мифичны и тоже могут восприниматься как сказки. А вот подлинные сказки, например написанные братьями Гримм, по своей грубости, жесткости и причудливому символизму куда ближе к таким фильмам, как «Мозг, который не мог умереть». Думаю, мое пристрастие к ним было реакцией на среду, в которой я рос. Мы были пуританской нуклеарной семьей 50-х годов, которая следовала определенным правилам: все должно было быть разложено по полочкам. Я сопротивлялся этому, потому как видел истинную суть вещей. Могу предположить, что мне всегда так нравились идеи сказок и народных преданий, поскольку они символизируют что-то другое. В них есть основной сюжет, но помимо этого есть нечто большее. К тому же сказки можно по-разному интерпретировать. Мне всегда это нравилось – смотреть на что-то и иметь об этом свое собственное представление. По этой причине, как мне кажется, я не очень любил сами сказки. Скорее мне больше нравилась идея о сказке.

Какое-то время я хотел стать актером, исполнителем роли Годзиллы. Мне нравились подобные фильмы и идея выплескивания гнева с таким размахом. Я был тихим и привык подавлять эмоции, а те фильмы стали моей формой освобождения. Думаю, я с самого начала в значительной степени шел наперекор обществу. У меня нет знакомых детей, у меня самого нет детей^[7], и мне не нравится выражение «оставаться ребенком», потому что я воспринимаю такое поведение как умственную отсталость. Остается один вопрос: в какой момент у вас формируются идеи и в какой момент вы формируетесь сами? Я думаю, что мое стремление к разрушению общества сформировалось очень рано.

Я ходил почти на все показы фильмов про монстров без разбору, но по-настоящему живой отклик во мне вызывали картины с Винсентом Прайсом^[8]. Я рос в пригороде, в приятной и обыденной атмосфере (так принято думать, хоть у меня на этот счет имелось иное мнение), и эти фильмы были способом вызывать в себе противоположные чувства. Да, я связываю свое увлечение ими с тем местом, в котором рос. Думаю, по той же причине мне так сильно понравились работы Эдгара Аллана По. Помню, когда я был младше, в моей комнате было два окна: то были совершенно замечательные окна, из которых открывался вид на лужайку. По какой-то причине мои родители решили замуровать их, наградив меня окошком-щелью, через которое можно было выглянуть, только взобравшись на стол. До сих пор я так и не узнал, зачем они это сделали; надо бы спросить. Зато я обнаружил у себя много общего с человеком из рассказа Эдгара Аллана По: героя замуровали и похоронили заживо. Это был мой способ взаимодействовать с окружающим миром. Таинственное место этот Бербанк.

Винсент Прайс был тем, с кем я мог отождествлять себя. Когда ты моложе, все выглядит масштабнее, ты находишь свою собственную мифологию, ты находишь то, что психологически тебе откликается. И эти фильмы, их поэтичность, и этот невероятный герой, который проходит через множество испытаний – в основном воображаемых – просто отзывались во мне так, как Гэри Купер^[9] или Джон Уэйн^[10] отзывались в ком-то другом.

Вместе со своими друзьями я снимал кино на камеру «Супер 8». Один из таких фильмов назывался «Остров доктора Агора». Мы снимали истории про оборотней, безумных докторов, а также короткий кукольный мультфильм, где использовали фигурки пещерных людей. Это было сделано действительно плохо, что лишь показывает, как мало тогда было известно об анимации. У пещерных людей были съемные ноги – одна была выпрямлена, а другая – согнута, будто человечек делает шаг, – и мы просто меняли эти ноги. Это была самая дерганая анимация, какую только можно представить. Раньше я любил все фильмы Рэя Харрихаузена – «Ясон и аргонавты», «Седьмое путешествия Синдбада», – они были невероятными, а еще – кукольную анимацию. Став старше, я понял, насколько это искусное кино – и его мастерство во мне откликнулось.

Я закончил школу, но учеба меня не интересовала. Я принадлежу к тому поколению несчастных, которые предпочитали смотреть в телевизор, а не читать. Я не любил читать. И все еще не люблю. Не лучше ли получить хорошую оценку, сняв собственный фильм? Я помню, как однажды нам задали прочитать книгу и написать сочинение на двадцать страниц, но вместо этого я решил снять фильм под названием «Гудини». Я заснял себя в ускоренном темпе на «Супер 8». В кадре я сбегал с железнодорожных путей, оказывался в пруду, но и оттуда благополучно выбирался – воссоздавал дурацкие трюки Гудини. Это было по-настоящему весело. К книге я так и не притронулся, предпочтя чтению возможность порезвиться на заднем дворе. Это был самый простой способ получить пятерку, которой я бы вряд ли удостоился, пытаясь изложить свои мысли на бумаге. Это случилось в начале средней школы. Мне, должно быть, было около тринадцати. В старшей школе я так же сдавал сочинение по психологии. Я просто заснял несколько разных книг, а на заднем плане играла пластинка Элиса Купера «Добро пожаловать в мой ночной кошмар» – очень глубоко психологично. А в конце я покадрово анимировал сюжет, где кресло-мешок нападает на меня во сне.

На самом деле я никогда не думал о том, чтобы зарабатывать на жизнь съемками фильмов. Может быть, изредка я позволял себе пофантазировать о чем-то подобном, но никогда не говорил об этом вслух. Мне просто нравилось снимать. Кроме того, это помогло мне окончить школу. До того как студия Universal стала тем, чем она является сейчас, они водили простенькие экскурсии. Я помню, как в юности ходил посмотреть на улицы, где снимали «Дракулу» и «Франкенштейна». Это произвело на меня сильное впечатление и романтизировало мое представление о профессии. Осознанно я никогда не думал о создании фильмов, но мне повезло заняться этим после пары лет работы в Disney. Может быть, это была самозащита – я не люблю делать громкие заявления. Я предпочитаю все обдумывать про себя.

Несмотря на то что Бёртон не проявлял особых талантов к учебе в школе, его художественный потенциал был очевиден. В девятом классе он выиграл десять долларов и первый приз в общественном конкурсе на разработку антимусорного плаката, который в течение двух месяцев украшал мусоровозы Бербанка. На Рождество и Хэллоуин Тим зарабатывал дополнительные деньги, рисуя и украшая окна жителей пригорода то снежными пейзажами, то фонариками из тыкв, пауками и скелетами – в зависимости от сезона.

В каком-то смысле я разрываюсь. Иногда я гиперактивен и не могу фокусироваться на чем-то одном. Но у каждого есть то, что помогает ему сконцентрироваться и почувствовать себя лучше. Если я рисую, то могу сосредоточиться и, как бы смешно это ни звучало, успокоиться. И это то, о чем я никогда не забывал. Любовь к рисованию я пронес через всю свою жизнь. В школе ты можешь рисовать днями напролет. Это просто великолепно. В детском саду все рисуют одинаково, никто не выделяется, но что-то меняется, когда дети становятся старше. Общество выбивает из тебя все, что можно. Я помню, как учился в художественной школе, от меня требовали рисовать с натуры, и это была настоящая пытка. Вместо того чтобы поощрять самовыражение в творчестве, как было в раннем детстве, вас заставляют следовать правилам общества. «Нет, нет. Ты не можешь так рисовать, – говорят они. – Ты должен рисовать вот так». Помню, что был глубоко разочарован: я так искренне любил рисовать, а теперь выяснилось, что делаю я это неправильно. Но однажды в моем мозгу что-то щелкнуло. Я сидел делал наброски и подумал: «Черт возьми, мне все равно, умею ли я рисовать или нет. Мне нравится это делать». И клянусь Богом, с каждой секундой я чувствовал себя все свободнее, чего раньше никогда не было. С того момента мне было все равно, был ли мой нарисованный человечек похож на реального. Мне было все равно, нравится это кому-то или нет. Это чувство свободы напоминало наркотик. Я неизменно противостою тем, кто говорит: «Ты не можешь это сделать. Это какая-то бессмыслица». Каждый день – это борьба за то, чтобы сохранить определенную степень свободы.

В 1976 году, когда Бёртону исполнилось восемнадцать, он выиграл стипендию для обучения в Калифорнийском институте искусств (Cal Arts; колледж в Валенсии, штат Калифорния, основанный Уолтом Диснеем), по программе, которую годом ранее студия Disney создала для подготовки будущих мультипликаторов.

В старшой школе у меня был учитель, поощрявший мои увлечения, и я получил стипендию в Калифорнийском институте искусств. Там мы работали на восьмимиллиметровой пленке: мы сняли фильм о мексиканском монстре и фильм о серфинге просто для развлечения. Анимацию я рассматривал как способ заработать на жизнь. В Disney работали те же мультипликаторы, что приложили руку еще к «Белоснежке», и они очень неторопливо подходили к обучению новых людей. Я поступил на второй курс программы, финансируемой компанией; нас, нетерпеливых молодых новобранцев, пытались научить быть мультипликаторами. Это напоминало службу в армии; хотя сам я никогда не служил, программа корпоративного института искусств хорошенько окунула меня в схожую среду. Вас обучают люди из Disney, вам прививают философию Disney. Атмосфера была довольно забавной, я впервые оказался в обществе людей с такими же интересами, как мои. Все мы принадлежали к одному типу изгоев, над которыми насмехаются за то, что им нравятся фильмы наподобие «Звездного пути».

Материалы, к которым у нас был доступ, пропагандировали метод и идеологию Disney. Если кому-то из нас было интересно, как нарисована Белоснежка, мы могли получить доступ к рисункам, на которых видно даже линии под платьем. Нас обучали диснеевскому стилю местные художники, мультипликаторы и оформители. В то время в анимации не было того разнообразия, которое существует сейчас, так что Disney были возведены на пьедестал романтического идеала. И я бы сказал, что 90 % нашего класса мечтали там работать.

В конце года каждый делал по небольшому мультфильму, которые потом представляли диснеевскому наблюдательному совету. Это напоминало вербовку. Они смотрели все фильмы и брали на работу в студию людей из любого класса, начиная с первокурсников и заканчивая выпускным курсом, уделяя последним особое внимание. Но, по сути, им было все равно. Брали тех, кто подавал большие надежды. Поэтому конкуренция и пересуды, кого возьмут, были всегда. Обстановка была напряженной, то и дело случались неожиданности. Я проучился там три года. Не знаю, пошел бы я на четвертый курс, потому что весь третий я почти каждый день проводил в финансовом отделе, так как сначала они дали мне стипендию, а потом забрали ее. Обучение было дорогим, и платить за него самостоятельно я не мог. С годами конкуренция лишь усиливалась, фильмы становились все более продуманными – в них появились звук, музыка, хотя, по сути, это пока была лишь проба пера. Последний мультфильм, который я сделал, назывался «По следам монстра-сельдерея». Очень глупая работа, но меня взяли. На самом деле мне повезло, потому что это был неурожайный год – им действительно нужны были люди.