Читать книгу: «Сказ о жарком лете в городе Мороче, и чем всё кончилось», страница 4

Подойдя к своему столу, директор сказал:

– Уважаемые коллеги! – обращение было подано с иронической паузой между двумя словами, его составляющими. Некоторые из собравшихся восприняли это как намёк на то, что они не столь уж и уважаемы, остальные же интерпретировали иронию как указ на то, что они плохо работают и, следовательно, мало достойны зваться коллегами выбившегося из сил директора.

– Дальнейшие танцы дождя с вызовом грозы на голову конкурента не уместны, – Семён Семёныч вытер пот со лба и затылка.

– Ситуация требует действий прямых и окончательных, – он сложил платок и положил его в карман.

– Мы не можем спокойно сидеть и смотреть, как у нас из-под носа уводят покупателя, – директор с трудом сел.

Садился он поэтапно. Сначала медленно сгибал колени, держась за край стола двумя руками, начинал опускаться, но терял равновесие, когда между его задом и сиденьем кресла оставалось сантиметров двадцать, и стремительно преодолевал эту дистанцию в свободном падении.

– Какие будут предложения? – выдохнул он, располагая локти на подлокотниках.

Слово взял заместитель по сбыту, не уступающий директору в грузности, краснощёкий Олег Игнатьевич Суриков. В ходе своего доклада он поведал собравшимся, что система формирования политики предприятия по противостоянию конкуренции ещё только начинала выстраиваться. Шла творческая работа, связанная с осмыслением, в том числе, и критериев по зондированию и восполнению незаполненных торговых ниш, шла проработка целесообразных способов создания спроса на новоизобретенный, исторически неизвестный или ранее недоступный покупателю продукт. ММК долгое время сохранял позицию неоспоримого лидера, то бишь фактического монополиста в молочном секторе районной торговли. Появление мелкого бизнеса не только изменило положение предприятия, оно, к тому же, грозило мутациями самой структуры рынка, вследствие чего выработка долгосрочных программ действий могла оказаться непродуктивной. Крупномасштабные инвестиции в ближнесрочной перспективе также были не рекомендуемы. Рекомендуем же, с точки зрения Олега Игнатьевича, был упор на “выигрышные товары”.

С ответным словом выступил заместитель по производственной части Григорий Грушин. Он рассказал об успехах микробиологической лаборатории по выводу и тестированию новых бактериальных культур, о том, что вскоре ММК сможет, при желании, запустить производство ацидофилина – полезнейшего молочнокислого продукта.

Семён Семёныч прервал речь выступавшего, поняв, что сотрудники его не поняли:

– Это всё прекрасно, но не то, – недовольным тоном пробурчал он.

Разочарованным жестом он распустил совещание. Очевидность того, что ему не удалось передать его сотрудникам степень собственного напряжения по Мельниковскому вопросу, рождало в нем чувство донкихотского одиночества. Он достал из секретера коньяк и стопку, откинулся в своем черном, мягком, кожаном кресле на колёсиках. Коньяк был хороший, и стопка по размерам приближалась к стакану. Семён Семёныч открыл бутылку, наполнил сосуд на две третьи и выпил. Снова налил. Со второй рюмки можно было начинать мусолить с видом истинного знатока. Оттолкнувшись ногой от стола, он медленно прокрутился на четверть оборота и, подгребая носками по полу, завершил полуоборот, который открыл ему вид на карту области, висевшую за его спиной.

– Я согласен, – объяснял он воображаемому собеседнику, – коньяк – благородный напиток. Это тебе не водка: пшеничная, простая и прозрачная. Коньяк – это столетние бочки, выдержка, всякие там французские выкрутасы. Его надо пить со знанием дела, так сказать, вкушая аромат, внимая букету. Но русский не может не жахнуть, хотя бы для начала. Нам надо сначала жахнуть, бо душа горит, а потом можно переходить к художественной части.

Наслаждаясь художественной частью пития, директор сощурил один глаз и смотрел другим на следы напитка, стекающего по внутренним стенкам рюмки. Золотистые тягучие струйки медленно возвращались на исходную глубину. Предвечернее летнее солнце ярко подчеркивало разницу между сухой и смоченной частью стекла. Директор от любопытства склонил голову и как завороженный смотрел на игру света в жидкости.

– Вот, светило, – обратился напрямую к солнцу директор, – много лет назад ты светило на виноград в какой-то далекой земле и помогло ему вызреть. А теперь, вот, я пью то, что из этого винограда получилось, и ты опять же оживляешь своими лучами и цвет, и запах. Винограда нет, он переродился в нечто, о чём и не подозревал. Придет день, и меня не станет на этой земле, и кто знает, каким он будет… Моё потомство… А ты будешь также торчать, на этом же небе, вечная твоя морда… – Семён Семёныч не закончил.

Взболтнув коньяк, он допил остатки. Моменты поэтической грусти редко навещали директора, и он не знал, как с ними должно было себя вести. За неимением лучших идей он вернулся к столу и налил снова. Вышла на связь Эллаида с напоминанием о том, что завтра утром у него приём, после обеда торжественная церемония вручения дипломов в сельхозучилище, и вечером банкет по этому же поводу. Поблагодарив её, директор лениво пролистал оставленные на его столе отчеты подопечных, еще раз убедившись, что в письменной форме они были также скучны и бесполезны, как и в устной. Запах коньяка снова привлек его внимание, и он повторил упражнение творческого погружения в себя с полуоборотом вокруг собственной оси, в надежде на то, что на сей раз его посетят не философские, а прагматичные идеи. Дабы катализировать практичность мысли по выработке прибыли, необходимой для оплаты предвыборной кампании Алёшки, директор направил призму коньячного стакана не на солнце, а на карту области.

Среднеморочанская долина заиграла медовыми берегами, и реки все как по команде сделались молочными. Буйный Раскол омывал Гривеньское прихолмье. Мелководная Ломать выдавливала редкие, но жирные удои из Татаринского предместья, недаром там обосновались два крепких фермерских хозяйства. Козюлька подбирала капли у села Большое Городище, полнела, протекая через деревню Сухой Колодезь, и окончательно набирала силу у Урыв-Покровки. Красавица Ызёлка гордо полнела, ярко усеянная дачными и приусадебными участками от Морочи до самого областного центра. Все они вливались в огромное сливочно-коричневое Морочанское молокохранилище. Оттуда млеко поступало в цеха ММК, где, пройдя стерилизацию, пастеризацию и высокочастотную дарсонвализацию – по уникальной космической технологии – получалось новахавское, никогда не портящееся, но совершенно не утратившее своих вкусовых и питательных качеств молоко.

Вот оно! Вот, с таким продуктом можно размахнуться! Запатентовать систему обработки и остаться его единственным производителем. Мельниковы и Лукьяши отдыхают. В гробу. Скоропостижно скончавшись от лихорадочного банкротства. В то время как Семён Семёнович Трубный, изобретатель вечного молока здравствует и богатеет ни по дням, а по часам. Чудо-молоко! Такой товар можно складировать на неограниченный срок, компенсируя неудойные года. Можно построить всероссийский молокопровод, который будет подавать молоко, наравне с горячей и холодной водой, к любому желающему конечному потребителю. В каждом доме, детском саде, школе, ресторане, кафе, больнице, поликлинике и даже парикмахерской установят третий кран. Наравне с горячей и холодной водой люди будут потреблять молоко. Сбудется мечта всех несостоявшихся Клеопатр, они тоже смогут принимать молочные ванны, и нужно будет всего лишь открыть третий кран. В парках заботливые градоначальники водворят молочные фонтаны, которые будут выдавать монопорции летом охлажденного, а зимой горячего с мёдом напитка. Семён Семёныч выведет молочный бизнес на невиданные доселе исторические масштабы. Иностранцы всех материков будут приезжать к нему делегациями, чтобы закупить технологию и перенять опыт. О нём будут писать докторские диссертации по потенциальной экономике развития целостности сбалансированных проектов. О его жизни и деятельности снимут художественные и документальные фильмы. Он станет русским Билом Гейтсом. Он обоснует в Мороче университет, куда пригласит работать все некогда утекшие из России мозги. Среднеморочанская долина переплюнет Кремневую по концентрации высокобиотехнологичных компаний. Заработанные на молоке деньги будут вложены и в разработку новых ноу-хау. Здесь изобретут среди прочего низкокалорийное сало, палочку для самосгущения молока и целительную водку, от потребления которой очищается печень и повышается эластичность сосудов. Неисчислимая прибыль посыплется в карманы Семён Семёныча. От денег ему некуда будет деваться. Чем больше он их будет тратить, тем проворнее будут пополняться его закрома. Он построит внукам замок в Карелии, а правнукам купит маленький Гавайский остров. В Мороче ежегодно будут проводить международный кинофестиваль, и мировые звёзды будут счастливы посетить эту сказочную землю. Алёшку, после стажировки на Мороче, Семён Семёныч сделает сначала губернатором, потом министром (сельского хозяйства или, на худой случай, культуры), а после президентом.

Опустевшая бутылка заставила его очнуться. Уже на выходе из молочно-коньячного транса директор оглянулся на свою изощрённую фантазию и со вздохом покинул её. Какой размах! С его-то амбициями и полётом мысли он вынужден был заниматься мелководничеством с сопливыми Мельниковыми.

– 6 -

Вернувшись домой, Лена застала мать за приготовлением ужина. С тех пор как Лена начала работать, они жили вдвоём с матерью. Бабушка переехала в частный сектор в полуразрушенный дом, доставшийся ей по наследству от умершей двоюродной тётки. Взявшись со свойственной ей энергией за ремонт, она за два года успела превратить рухлядь в сказочный теремок, не без задействования бесплатной рабочей силы её дочери и внучки в ходе реставрационных работ. В последнее время бабушкино-материнская коалиция, некогда сплоченная во имя воспитания Лены, уступила место союзу Лены с мамой, объединившихся для защиты своих прав и свобод от бабушкиных посягательств. Свобод, нежданных, но тут же полюбившихся, возникло много. Лена и Наталья Фёдоровна могли теперь не мыть посуду сразу же после еды, могли неделями не убирать в квартире, могли приглашать к себе друзей и засиживаться с ними допоздна. Они придумывали вероятные и невероятные отговорки для того, чтобы не идти помогать бабушке с ремонтом дома, выгораживая друг друга и подтверждая взаимные алиби. Свобода опьянила их до такой степени, что, вступив на пагубную дорожку вседозволенности, они потеряли чувство меры, переступили порог рационального – и закурили. Разумеется, и эта гибельная страсть скрывалась от Оксаны Викторовны.

Лена рассказала маме о приезде сына директора и о рвении Кристины к плетению сетей. Наталья Фёдоровна уже успела полюбить новую сводническую идею и, не теряя времени, созвонилась со подругой. Та обещала забежать к ней попозже, чтобы подробно и обстоятельно обсудить план. Не успели они докурить сигарету после ужина, как Кристина Вячеславовна уже звонила в дверь. Лена оставила их на кухне и пошла одеваться. Сегодня вечером она шла в театр на премьеру.

– Вот, мы о судьбе её печёмся, а она в театр собралась. Тут серьёзный разговор, столько всего надо обсудить!

– Вот, вы и обсуждайте, даю вам катр-бланш!

– Никуда не убежит от тебя театр! Можешь в другой день сходить.

– Так сегодня же премьера! К тому же мы уже билеты взяли.

– Ой, ну и молодежь пошла! Одни развлечения в голове!

Голосовые интонации матери не прятали наигранной досады и мнимой усталости от упрямого нежелания дочери думать о своём будущем. Лена давно усвоила уловки, позволяющие ей держаться подальше от низменных и никчемных паутиноплетений увядающих, но не теряющих веру в необходимость моделирования чужих жизней по лекалам собственных убеждений баб. Она понимала, что тётки посягали на её свободу из исключительно благих намерений. Но именно эта подлая доброта их благих намерений исключала открытое противостояние поколений. Сколько раз полный трепетной надежды взгляд матери обезоруживал Лену, лишая её воинственного настроя, необходимого для борьбы за возможность самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Обе они хотели одного – Лениного счастья – но понимали они это счастье по-разному.

Лена торопилась покинуть компанию теток и не стала долго задумываться над туалетом. Она натянула дежурное клетчатое платье с золотыми пуговицами, купленное в элитном секонд-хенде, освежила макияж. Разнонаправлено волнящиеся темные волосы туго стянула на затылке. Заглянула на кухню только чтобы попрощаться, но не тут-то было.

– Ну, ты хоть покажись, как ты в театр собралась?

– Ой, ну, без Грыця и вода не освятится!

– Ну, красавица! ну, красааавица! Жаль, что только жених тебя твой не видит, – одобряла мама.

– Леночка, – встряла в разговор Кристина Вячеславовна, – кстати, о женихе, я Ёсичу дала задание. Он на днях сфотографируется с Алёшой, мол, на память, для себя. Ну, как только фотографию проявит, так я тебе её сразу и передам. Чтоб ты хоть знала, как он выглядит! А то охотимся, и сами не знаем на кого! Вдруг по улице мимо пройдешь и не узнаешь даже.

– Хорошо, спасибо. Ну, я пойду. Пока, – девушка помахала им на прощание и удалилась.

Доехав до театра, она стала прогуливаться перед входом в ожидании бывшей одноклассницы Алины, известной так же под прозванием “вроде-не-уродина”. Сей нелестный ярлык изобрела она сама. Подтверждением тому служило картавое произношение обоих “р” в прозвище. Однажды, жалуясь подруге, имя которой легенда не уточняет, на недостаток внимания со стороны противоположного пола к её особе, Алина недоумевала о причинах подобного положения дел:

– Вроде не уродина…

Действительно, Алину нельзя было назвать уродиной. Нос с горбинкой, пористая кожа, чернеющий пушок над верхней губой не делали её красавицей, но элементарные меры ухода за лицом и простой макияж запросто поправили бы дело. При профессиональном подходе из неё можно было бы запросто сделать стильную и интересную девушку. Проблема заключалась в том, что она почти не следила за собой, и многие подозревали, что даже такой общераспространённый предмет подмышечной гигиены, как дезодорант-антиперспирант, не занял достойного места на её ванной полке.

Лена, пренебрегая предрассудками о наружности, разделяла с Алиной любовь к театру, так как больше не с кем было.

Уже прозвенел первый звонок, почти все зрители прошли в зал. На крыльце театра осталась только молоденькая учительница, её подруги всё ёще не было видно. Со стороны главпочтамта к театральной площади подкатила машина, и из неё выскочил молодой человек. Он скорым шагом направился к театру, пробежал вверх по лестнице.

– Девушка, – обратился он к Лене, – вы не меня ждете?

– Нет, не вас, – надменно и нервно ответила Лена.

– Жаль, – Лёша почесал у себя за затылком, – а где здесь у них касса, или что-то в этом роде.

– Касса при входе направо, только билеты все уже давно проданы.

– А у вас лишнего билетика не найдется?

– Нет, к сожалению не найдется.

– Тогда, может быть, вы со мной пройдете в кассу, попытаем счастья вместе, – подмигнул ей Лёша.

– Да вот, бежит моё счастье, – кивнула Лена в сторону палёного Ильича. Оттуда на полусогнутых, непривычных к каблукам, ногах, подмахивая пластиковым пакетом, словно флагом, с усталым улыбко-подобным оскалом, неслась Алина.

– Везёт же вам, – ехидно улыбнулся парень и скрылся за дверью. Оставшись на крыльце, Лена слышала, как он прошел по пустому вестибюлю, остановился у кассы и сказал:

– Добрый вечер, простите, я предполагаю, что мой друг Санин должен был оставить мне что-то вроде билета или пропуска, или что тут у вас полагается в таких случаях.

– Полагается приходить во время, прежде всего, – ответила женщина со свойственным некоторым театральным кассиршам высокомерием. По случаю премьеры она была причесана в стиле Екатерины Второй и надушена духами “Терпкий остров”.

– Вы не поверите, но я только сегодня из Лондона, специально к премьере приехал, торопился, как мог, но все же… извините!

Кассирша, конечно, не поверила, а подслушивающая Лена замерла. Её глаза стали медленно расширяться. Тут наконец подошла запыхавшаяся Алина. Ступеньки дались ей особенно тяжело, и она на момент прислонилась к колонне. Лена стала делать ей знаки, чтоб она затаилась, и продолжала напряженно подслушивать голоса, доносящиеся из фойе театра.

– Фамилия, – спросила у Леши неподкупная кассирша.

– Трубный, – ответил Леша.

Лена побледнела.

– Документ есть?

Прозвенел второй звонок. Алина рванулась к входу, Лена её задержала, скорчив умоляющую мину.

– Женщина, может быть вам еще и справку о несудимости предоставить, – взмолился сын директора, – вы что боитесь, что я бомбу в театр пронесу?

– Идём! – шипела Алина Лене.

– Бомбу, – усмехнулась кассирша, а затем строгим голосом вынесла приговор: – Пройдите к лестнице, спросите Настасью Филипповну, скажите, чтобы она провела вас в режиссёрскую ложу.

– Ну, наконец-то, – произнесла наигранно громко и раздраженно Лена, потом взяла подругу за руку и поспешила вовнутрь.

Войдя в театр, она увидела Лёшу, говорящего в фойе с одной из контролёрш. Когда они с Алиной подбежали к контролю билетов, он уже поднимался вверх по лестнице.

Не смотря в его сторону, девушки повернули в партер. Дверь за ними закрылась, прозвучал третий звонок. Извиняясь перед сидящими, они прошли на свои места. Скоро в ближайшей к сцене ложе открылась дверь и Лена проследила за молодым человеком, чей профиль на мгновение проявился в освещённом дверном проеме.

– В чём дело? – шёпотом спросила Алина.

– Потом, – ответила Лена. Соседние сидения зашикали, девушки умолкли. Свет закончил гаснуть, начал открываться занавес.

Смотрела Лена первое действие, да не видела его. Её внимание захватил Лёша. Она часто косила взгляд на его ложу, но его не было видно. Она думала о том, как мог бы сложиться её вечер, если бы она, неважно в силу каких порывов или обстоятельств, приняла бы его приглашение. Наверное, сейчас они сидели бы там, наверху, одни в пустой режиссерской ложе, и, может быть, комментировали спектакль, или же, не стесненные шикающими соседями хихикали бы над ничего не подозревающими зрителями, подшучивали над прическами и нарядами собравшейся на премьеру публики. Время от времени проскальзывал бы вопрос личного характера. Она дала бы понять, что свободна не только сегодня вечером, но и по жизни, он бы пригласил её не покидать его и после спектакля. Ах, как непростительно далеко отбросил её всего лишь один неправильный ответ, какой-то миг, какое-то неважное слово! Как близка и прыщава была Алина, и как высок и невидим был Алексей! Если бы только можно было вернуться назад и всё заново пережить! Бесполезно, совершенно бесполезно было терзать себя никчемными угрызениями. А вдруг ещё не всё потеряно? Ведь он же сидит в одном с ней театре. Может в антракте она его увидит? И что делать в таком случае? Ненавязчиво атаковать, рискуя дружбой Алины, или же войти в его поле зрения и уже не выходить оттуда ни под каким предлогом. А что делать с вроде-не-уродиной? Придумать всё разрешающего хода у Лены не получалось. Она и не заметила как первый акт закончился, и вздрогнула от неожиданных для неё аплодисментов, разбавленных редкими свистами.

В антракте она объяснила Алине, что задерживалась на крыльце, ожидая, когда уйдет олух, который к ней приставал, пока она ждала её. К сожалению, среди столпившейся в курилке публике олуха не оказалось. Лена рассеянно комментировала отзывы Алины о спектакле. Алина, не получая в ответ остроумных замечаний, которые привыкла слышать от своей театральной подруги, сама того не сознавая, сгущала краски своих откликов, провоцируя собеседницу хоть на какую-нибудь реакцию, но напрасно. Ничего не понимая, Алина обиделась. Лена не стала спасать ситуацию. Она ясно видела, как в этот вечер неискренность и натянутость их отношений повисли балластом на воздушном шаре, готовом унести её навстречу новой жизни. Она не могла открыто рассказать обо всём Алине и вовлечь её в свои переживания. Игнорирующая элементарные правила взаимодействия полов, та не смогла бы вникнуть в логику элегантной охоты на жениха. Лене тоже не нравились эти, отдающие ненавистным сводничеством, приемы. Но любовь всей её жизни улетала от неё, и оставаться равнодушной было невозможно. С другой стороны, невозможно было и отделаться от Алины. Пришлось принять за благо возможность с ней не разговаривать.

Преодолевая боль неминуемой утраты, во время второго действия Лена подключилась к происходящему на сцене. Высмеивание фамусовского сборища отрезвило её, отверженный Чацкий казался олицетворением прямоходящей по жизни Алины. Кончилось тем, что по окончании спектакля, она твердо решила ничего не предпринимать для спасения иллюзорной любви и в знак примирения пригласила подругу поесть мороженного у “Кости унд Лучано”. Алина согласилась, хотя поначалу ещё дула губы. Спустившись с лестницы, она уже улыбалась Лениным шуткам по поводу бальных костюмов, а переходя через дорогу, с энтузиазмом брызгала слюной на тривиальную режиссерскую интерпретацию пьесы. Когда они подходили к кафе, их обогнала машина полковника Сидоренко, спешащего в больницу забрать дочь после смены. Никому из них теплый летний вечер ничего из ряда вон выходящего не заготовил. Девушки, поев мороженного, сядут в разнонаправленные маршрутки, отразятся в заоконной темноте города и погрузятся в неизбежно меланхоличные мысли, ибо ничто так не навевает грусть на девичье сердце, как потрепанная одинокость в цветущей рамке летней ночи. Отец и дочь доберутся до дома, плотно поужинают, устало перескажут друг другу краткое содержание прошедшего дня, вяло полюбезничают с телевизором и разойдутся спать.

Тем временем Лёша уже обнялся и поцеловался с Саней, и поневоле закружился в закулисном пост-премьерном ажиотаже. Все чего-то желали Чацкому и с чем-то его поздравляли. Загримированный и полураздетый он то и дело кого-то благодарил, что-то пил, не забывал подключать Лёшу если не к разговору, то хотя бы к выпивке. Свои цветы он раздарил актрисам, не поскупился на автографы. Друг был сражен его популярностью и понял, насколько он раньше недооценивал талант Санина и недопонимал положения, которого тот добился в обществе. В жертву его славе пришлось принести пару часов времени после окончания спектакля, отчасти ушедшие на спонтанное коллективное празднование.

Когда друзья вышли, наконец, из театра в сопровождении Оли (которую не пришлось долго уговаривать: знакомство с другом Сани из Лондона прельстило её поспешно до неприличия) и Тани (которую приманка друга из Лондона не только не привлекала, а даже напрягала), на улице уже совсем стемнело. Поймав машину, они велели везти их в ресторан “Шишку”.

Пока такси буравил фарами темноту частного сектора и небольшой хвойной лесопосадки, Оля расспрашивала Лёшу о Лондонских тусовках, и между делом сравнивала их с московскими, демонстрировала гламурную сторону своей личности. Саня с пенящимся энтузиазмом комментировал их разговор. Таня тихонько хихикала, но по большей части скучала. Ей хотелось, чтоб вечер поскорее закончился.

В ресторане они выбрали себе столик на террасе, откуда через редкие деревья виднелась серая гладь водохранилища. После нескольких стаканов хорошего красного вина и шикарно вкусной закуски собравшиеся начали расслабляться. Саня, наконец, вышел из утомившего даже его состояния гипертимии, адекватно умолкал, давал другим возможность высказаться и иногда вслушивался в их речи. Лёша сошел с пьедестала заграничного знатного гостя, вспомнил свою не замшевую морочанскую юность. У Тани после подкрепления открылось второе дыхание, она снова зарделась румянцем, подключилась к теме воспоминаний. Лишь Оля не могла найти себя: её двоило. Она ужасно хотела завоевать внимание и симпатию Лёши. Разобравшись в том, кто он такой, она поняла, что в какой бы роли она ни вошла в его жизнь (спектр возможностей разворачивался от тайной любовницы до законной претендентки), ей бы мало не показалось. Но с другой стороны она была приглашена, потому что нравилась его лучшему другу, и по этой самой причине было неприлично рассчитывать на интерес со стороны Лёши. Заглушая эти мысли, она налегала на вино, и время от времени шаловливо смеялась.

Под конец четвертой бутылки она потащила Таню танцевать. Девушки вышли на середину пустой площадки. Одна из них улыбалась и сдержанно двигалась не совсем в такт музыке. Другая с вызовом смотрела в темноту, виртуозно и выразительно воспроизводила фигуры чувственного содержания, ласкала себя и воздух, играла волосами, мастерски задирала ноги.

Парни просто засмотрелись на этот спектакль.

– Дааа, – пьяно выпучил губы Лёша, – умеет девушка себя предложить.

Саня с недоразумением на него посмотрел, и по-дружески спросил:

– Ты что, хочешь сказать, что она блядь?

– Блядь? – Лёша посмаковал это слово, и с философской постановкой ответил – Нет… при всём моём уважении к категории, более того, считаю блядей благородными созданиями… но она не блядь. Она… она – морская пехота. Да. Морская пехота на каблуках, в мини-юбке и саморастворяющихся трусиках, задавшаяся целью взять свою высоту. Девушка с амбициями и претензиями.

– Если бы ты вчера видел её слёзы, ты бы так не говорил.

– Саня, бабе заплакать, всё равно, что два пальца обоссать. И плачут они обычно из жалости к себе, которую выдают за страдания о несчастной любви.

– Эх, Лёха, Лёха, какой ты мужлан всё-таки… – потрепал его Санин. – Хорошо, я откажусь от романтики, но даже тогда она окажется не бабой, а девушкой, и даже…

– Ой, ну это так, терминология, а по сути тебе меня не опровергнуть!

– Не перебивай!

– Ладно, не буду.

– Во-первых, она девушка. Во-вторых, она – актриса! А в-третьих у неё вчера был нервный срыв, ну и понятно, что ей сегодня хочется развеяться и доказать, и показать себе и окружающим, что она чего-то там достойна, на что-то там способна.

Санинские речи Лёшу не убедили, и не потому, что его доводы были спорными, а потому, что Лёша не отказывался так просто от своего мнения. У друга могла быть своя точка зрения, но её соответствие действительности нужно было доказать фактами. А факты могли накопиться только со временем. Тем не менее, уже второй раз за вечер, он отметил про себя несомненные способности друга красиво обставить дело.

– Молодец, Саня, сердечно констатирую, что ты настоящий лох! Но всё равно, когда разбогатею, я подарю тебе подводную лодку.

– Какую подводную лодку?

– Бэушную. И мы выкрасим её в голубой цвет, назло Битлам!

– А зачем мне лодка, Лёха, в нашей-то степи?

– Чтоб было в чём залечь!

– Это как понимать?

Лёша повернул голову в сторону водохранилища.

– Ты в этом году уже купался?

– Нет.

– А хотел бы?

– Девушки! – поняв друга с полуслова, Саня позвал танцующих. – Гимнастика окончена, переходим к водным процедурам.

Парни и Оля со смехом побежали к берегу. Таня улыбнулась и сняла туфли. С наслаждением она опустила разгоряченные ступни на прохладную влажную траву и медленно отправилась вслед за остальными.

– 7 -

Тонкий месяц лениво скучал над жидкой лесопосадкой, разделявшей ресторан и водоём, и Тане приходилось приглядываться к темноте. Но у воды, месяц, отражаясь и множась в её глади, позволил ей разглядеть кучки одежды ребят, их плескающиеся силуэты и босоногую Олю, гуляющую у кромки воды.

– Мальчики, не заплывайте далеко, вы же выпили, – озабоченно кричала она.

Выбежав из воды, парни бросились на девчонок с требованием их согреть. Те с визгами разбежались. Игра в догонялки сделала то, от чего девушки отказывались, и вскоре все четверо лежали на траве, и громко дышали. Саня повернул голову к лежащей рядом Оле. Та мельком бросила на него свой взгляд, и снова уставила глаза в не звездное небо. Лёша встал и пошёл за одеждой.

– Устала, – спросил Санин.

– А ты?

В ответ он провел пальцами руки по её предплечью. Оля слегка дрогнула, но хитро посмотрев ему в глаза, провела пальцами грязных ног по его голени.

– Балуемся? – зашептал он многообещающим шепотом, – сейчас я тебе побалуюсь!

Он повернулся в сторону Оли, но тут вернулся Лёша, озабоченно шикая и призывая к тишине. Рукой он указывал на другую сторону водоёма. Все трое сели и стали наблюдать за необычным зрелищем.

Метрах в трехстах от них, на четверть окружности по берегу озера, с противоположной стороны по отношению к городу, из леса к воде текла цепочка огоньков. Это была молчаливая процессия по большей части взрослых людей, но были среди них и дети. Многие несли в руках зажжённые свечи. Подойдя к воде, они опускали свои свечи на землю, снимали с себя всю одежду и отправлялись в воду. Никто из них, за редким исключением, не плавал, а зайдя примерно по пояс в воду, они начинали мыться, используя принесённые с собой куски мыла. Некоторые женщины помогали детям. Несмотря на то, что ночных купальщиков было около двадцати человек, не было слышно ни одного произнесенного слова. Постепенно они начали покидать водоем.

– Пошли, посмотрим, что это за ерунда, – предложил шепотом Лёша.

– Ой, я боюсь, не ходите, мальчики, – прошептала Оля, – вдруг они вас увидят. А что, если это какие-то сумасшедшие…

– Что сумасшедшие, так это точно, – произнёс Лёша, – ну, ладно. Саня, оставайся ты с дамами, а я гляну.

– Я с тобой, – сказала вдруг Таня. Ею овладело любопытство. Наконец-то за весь вечер происходило что-то из ряда вон выходящее: ей не терпелось поближе посмотреть на действо.

Лёша смерил её взглядом.

– Ни в коем случае не кричать, и вперёд не забегать.

– Так точно, – с нисхождением ответила Таня.

Прячась за деревья, они стали пробираться к месту купания таинственной компании. Лёша шёл немного впереди Тани. Время от времени он оглядывался. Оба они были босиком и их шаги по мягкой траве были совсем неслышны. Лёша не выделялся на фоне леса, в чем ему помогали и темные джинсы, и синяя с длинным рукавом рубашка, и мокрые рыжие волосы. На Тане же была короткая юбка, и её не загоревшие ноги мелькали в темноте. Когда до огоньков оставалось около десяти метров, Лёша остановился и затаился в кустах. Таня подобралась к нему. Видимость была приличной.

Почти все купающиеся уже вышли из воды, вытерлись принесёнными с собой полотенцами, и теперь одевали на себя ту же одежду, в которой пришли – по большей части бесформенные штаны и застиранные рубашки или футболки. Некоторые свечи погасли. Разглядеть лица удавалось с трудом, но те редкие отсветы, которые горящие огоньки бросали на лики копошащихся людей, выявляли закаменелые, ничего не выражающие физиономии. Все они были худыми и бледными, как будто их только выпустили из подземелья. Вялые груди женщин подчеркивали их хилость. Невысокий лысый мужчина закончил приводить себя в порядок, встал возле горящих ещё свечей, сложил руки для молитвы, опустил голову. Один за другим, по мере готовности, к нему присоединялись остальные. Они молились в тишине. Одна из старушек склонилась к свечам и, взяв в руки одну горящую, зажгла ею все погасшие. Закончив молится, лысый взял свечу и пошел по направлению к лесу, туда, откуда они пришли. Его спутники последовали за ним.