Читать книгу: «Странствующий оруженосец», страница 2

Он посмотрел на мать, и вдруг мелькнула мысль – отец кинулся догонять ее. Она уходит и может никогда не вернуться, но папа непременно догонит ее и вернет. Иначе быть не может. Мишель спокойно прошел мимо тихо плакавших слуг, спустился во двор и сел на землю возле ворот. Все будет хорошо. Отец обязательно вернет маму. Сколько раз на прогулках верхом они гонялись друг за другом, и барон всегда настигал весело смеющуюся жену, прямо на скаку стаскивал ее с лошади и сажал в свое седло, осыпая поцелуями разрумянившиеся щеки…

Барон вернулся поздно ночью, тяжело хромая и подволакивая больную ногу, измученный, мокрый от пота и росы, без лошади, которую загнал до смерти в бешеной скачке. Терпеливо ждавший Мишель встретил его у ворот, заглянул в посеревшее, отчужденное лицо и тихо спросил:

– Ты догнал маму?

Барон Александр долго смотрел на него, покачиваясь от изнеможения и хрипло дыша, а потом еле слышно ответил:

– Нет. Она ушла навсегда.

– И никогда-никогда не вернется?

– Никогда.

Отец прошел мимо него, неровные шаги гулко отдавались в ночной тишине. Внезапный порыв ветра теплыми крыльями обнял мальчика, одиноко стоявшего посреди двора перед донжоном, и улетел ввысь, в низкое облачное небо…

Мишель был уверен, что жить ему осталось недолго. Больные, зябкие дни предзимья ползли столь медленно и мучительно, что скоро должны были совсем остановиться без сил. Похороны, визиты родственников, друзей, соратников, соседей, соболезнования, сочувствия, утешения – мальчику казалось, что в их тихом замке вдруг стало невыносимо многолюдно, будто он стоит на обочине большой дороги, а мимо, словно купеческие обозы, тянутся вереницы людей, знакомых и не очень, и все к нему обращаются и что-то хотят от него, но у него нет сил вникать, а хочется просто лечь прямо в придорожную траву и уснуть навсегда. Но незаметно, истекая по капле день за днем, уходила боль, уступая место природной детской жизнерадостности. Если в первые недели после смерти матери Мишель мог часами сидеть, уставившись в стену, или лежать, не вставая, уткнувшись лицом в подушку, и несчастный Жак умолял барона Александра позвать или лекарей, или отца Фелота, но барон хорошо знал по себе – такие болезни не лечат ни лекари, ни священники, только время, то дальше, день ото дня, оцепенение начало проходить. Мишель вдруг ловил себя на смутной улыбке в ответ светлому воспоминанию, которое раньше вызывало боль, на желании с кем-нибудь поговорить, выйти на прогулку, чем-нибудь заняться, и постепенно стал забывать о тоске. Боль затаилась, лишь изредка давая о себе знать: стоило младенцу попасться на глаза, как горечь утраты вспыхивала с прежней силой.

Отец Фелот, да и мать тоже, всегда говорили Мишелю, что месть греховна. А он и не собирался мстить, потому что не умел держать зло в душе. Но боль держалась цепко. Он уходил, когда в зал вносили маленького Эдмона, наотрез отказывался присматривать за ним. Когда он стал учиться ходить, Мишель относился к малышу, точно к собаке – перешагивал через него, встретив на пути, отвергал наивные попытки ребенка подружиться с ним. Поначалу пытался отвратить от него сестру и среднего брата, но те не понимали и не желали слушаться его, тогда Мишелем была объявлена война и им. Подкладывания в постель лягушек и пауков, подножки, подзатыльники и игры в охоту, когда брат с сестрой становились оленями, а он – охотник – гонял их по всему замку, пришлось прекратить после отцовского сурового наказания, но высокомерное равнодушие во взгляде, короткие презрительные фразы вытравить оказалось невозможным. И отец стал постепенно отворачиваться от сына, избегать общения с ним, считая, что он растет жестоким и бездушным негодяем. И в кого только? А быть может, основной причиной отчуждения был неприятный контраст между ярким сходством Мишеля с матерью и его отвратительным характером. Барон Александр сам страдал от неутихающей боли утраты, как когда-то от раны, но теперь уже без всякой надежды на исцеление, и не находил в себе сил простить и принять.

Вытерпев год, отец принял решение отправить Мишеля в замок своего родственника, хорошего друга и покровителя, а так же крестного отца Мишеля, барона Рауля де Небур в качестве пажа. Барон, имевший во владении много земли, большой замок, а также множество выгодных знакомств, в том числе и при дворе, с радостью согласился принять в дом своего крестника и сына близкого друга, тем более, что своих детей Бог ему не даровал. Мишель до поры не знал об оживленной переписке, о достигнутой договоренности, да и в ту пору внутренняя жизнь замка мало его интересовала, он даже не заметил сборов, проводя большую часть времени в одиноких прогулках по лесам Фармера. Лишь, когда его, разодетого во все лучшее, в сопровождении верного Жака, отправлявшегося вместе с ним в чужой дом, ранним утром вывели во двор, и он увидел нетерпеливо перебирающих ногами лошадей, туго набитые седельные сумки, собравшуюся провожать челядь, – то словно бы очнулся и понял, что покидает дом, где каждый уголок помнил дыхание матери, где можно было найти вещи, все еще хранящие ее запах, куда, в конце концов, она могла бы вернуться, ведь он так просил Господа вернуть ее… Это было бы равносильно предательству – никто не возвращается туда, где не ждут. Он вывернул ладонь из руки Жака и бросился к входу в башню, но барон Александр преградил ему путь. Тогда Мишель вцепился обеими руками в его широкий пояс, уперся лбом и закричал: «Я не хочу никуда уезжать! Не хочу! Не хочу!». Барон с трудом оторвал его от себя, поднял на руки и начал объяснять, что его отправляют к любимому крестному, в его большой замок, где он столько раз бывал, где живет много его друзей и ровесников, бывает много славных рыцарей, увидеть которых он мог только мечтать, там его будут обучать множеству интересных вещей, там часто останавливаются известные труверы и жонглеры – его ждет прекрасная новая жизнь. Но Мишель не слышал его и продолжал кричать «Не хочу уезжать!», отбиваясь руками и ногами. Кое-кто из челяди принялся истово креститься, полагая, что в невинное дитя внезапно вселился дьявол, дети прислуги расплакались. Барон прижимал Мишеля к груди, бормотал слова утешения, встряхивал, хлопал по щекам, но все было тщетно. В конце концов, окончательно растерянный и оглохший от криков, он отнял его от себя и, держа на вытянутых руках, прокричал:

– Да никуда ты не поедешь! Слышишь меня? Никуда не едешь, дьявол тебя раздери!

Разжав руки и не заботясь о дальнейшем, барон круто развернулся и ушел со двора. Мишель упал на колени, завалившись на бок, и тотчас же замолчал. Перепуганный Жак бросился поднимать его, отнес в постель и целый день, до вечера сидел рядом с ним, обессиленно уснувшим, пока не пришел отец Фелот служить вечерню. Узнав о случившемся, он посоветовал не обманывать больше Мишеля и оставить все, как есть. Сиру Раулю де Небур было послано письмо, в котором описывался припадок Мишеля и приносились многочисленные извинения. Сильно опечаленный барон Рауль не смог ограничиться ответным посланием, приехал сам и привез с собой своего личного лекаря, чтобы он осмотрел бедного мальчика. Однако, истинную причину всего произошедшего ему объяснил отец Фелот, и добрый дядюшка, проникшись до глубины души горем ребенка, объявил, что отныне и всегда он ждет его в своем замке и рад будет по мере сил помогать ему в жизненных трудностях. Мишель остался его заочным пажом, и живя в родном доме, нес службу своему сеньору. Барону де Небур была знакома неумолимая боль потери, – его жена, после многолетних неудачных попыток выносить ребенка, ушла от мира в монастырь.

С того дня барон Александр прекратил всякое общение со старшим сыном, перепоручив его дальнейшее воспитание отцу Фелоту и Виглафу, передавал с Жаком короткие сухие записки и задания, и изредка приглашал его в свой кабинет для строгих разговоров и объявления наказаний. В остальное же время Мишель был предоставлен самому себе.

Со временем и челядь стала относиться к Мишелю с холодком и пренебрежением, и жизнь в замке стала невыносимо тоскливой и скучной. Когда не было занятий с отцом Фелотом, Виглафом или монахом из аббатства Святой Троицы, он слонялся по двору и замку, мешая всем и докучая мелкими пакостями: подкидывал горьких листьев одуванчика в кашу, отнимал у кошки, живущей на кухне, отловленных ею мышей и горстью кидал в столпившихся у очага стряпуху с помощницами, а однажды поймал курицу, забредшую на второй этаж донжона, обвинил в ереси, прочел над ней приговор, отрубил тесаком голову и отпустил с Богом. Поливая кровью траву, обезглавленная птица бегала по двору, распугивая ребятишек, пока не была схвачена собакой.

В конце концов, отец Фелот сумел внушить Мишелю, что подобные шутки отнюдь не смешны, но жестоки и недостойны его благородного происхождения, хотя сам с трудом сдерживал смех, когда молодой Фармер, ничего не скрывавший от святого отшельника, рассказывал ему, какой переполох случился в кухне, когда будто бы с неба свалились околевшие мыши с прогрызенными головками, и про физиономию стряпухи, попробовавшей кашу, заправленную «монашеской головой». Но довольно быстро Мишель придумал себе новую забаву.

Он с детства любил играть с мальчишками прислуги и деревенскими, обитавшими в замке, – бойкими, смышлеными, легко соглашающимися на всяческие авантюры, и даже организовал собственный отряд, без всяких сомнений поставив себя во главе. Барон Александр не возражал против игр своего сына с детьми крестьян – пусть учится командовать войском, пригодится. Кроме того, они были самыми искренними и непредвзятыми слушателями всех тех правдивых и не очень историй, который рассказывал им Мишель.

Все больше времени стал проводить Мишель со своим отрядом, уходя на рассвете и являясь домой затемно. Чаще всего они играли в крестовый поход, нередко оставались ночевать в лесу, совершали набеги на деревни, изображая нападение на сарацинские лагеря, ловили кур и жарили их на костре в лесу. Эти развеселые набеги продолжались в течение пары лет, несмотря на жалобы крестьян и следовавшие за этим наказания Мишеля и порки его «рыцарей». Конец веселью пришел в день, когда доблестный предводитель был пойман отцом Фелотом за жаркой «отвоеванного у сарацин гуся» и строго отчитан. Мишель в одиночестве («верные рыцари» резво разбежались по домам, едва завидев отшельника) выслушал длительную проповедь, сулившую вечные муки за грабеж и разбой средь бела дня. Не на шутку перепуганный он получил отпущение грехов только, когда покаянно обещал никогда в жизни больше не устраивать подобных разбойных налетов.

Но не прошло и полугода, как Мишель опять нашел куда менее безобидное, и гораздо более интересное развлечение. Ему уже исполнилось четырнадцать лет, и внешностью он больше напоминал мать, нежели отца. Приезжавшие к барону Александру в гости и на охоту соседи и друзья всегда отмечали, что наследник уродился на редкость породистым – высокий благородный лоб, правильный овал лица с четко очерченной линией скул, в обрамлении золотисто-русых вьющихся волос до плеч, прямой тонкий нос, крупные губы, ничуть не портящие лица, серо-голубые глаза, точно такие же, как у Юлианы ван Альферинхем. Он не мог похвастаться высоким, как у отца, ростом, но этот кажущийся недостаток с лихвой восполнялся широкой костью и сильной, пропорционально сложенной фигурой, а также легкостью движений и природной ловкостью. Крестьянские девушки охотно привечали у себя благородного красавца и с радостью дарили ему свою любовь, а он и не думал отказываться.

…Мишеля разбудило длившееся уже давно постукивание собачьих когтей по деревянному полу и тихое поскуливание – Сал, который оказался запертым в комнате, заскучал, проголодался и требовал выпустить его наружу. Увидев, что хозяин зашевелился и приподнял голову, пес завилял хвостом, побежал к двери и уперся в нее мощными передними лапами. Мишелю пришлось встать и выпустить собаку.

На душе лежала смутная горечь. Мишель некоторое время сидел в полумраке на кровати, глядя на темное пятно на подушке, потом поднял руку к лицу и потрогал запекшуюся корку крови возле носа. Холодная вода из кувшина освежила слегка отекшее лицо, все еще горевшие щеки и вернула ясность затуманенным тяжелым сном мыслям. Отец произнес те самые слова, которые Мишель боялся сказать сам себе, о чем старался забыть, целиком отдаваясь радостям молодой жизни. «Мать Юлиана и представить себе не могла, что ее первенец станет… Неужели все это правда? Неужели я действительно превратился в разгильдяя, бездельника и прелюбодея, ведь так все это называется? А ведь меня из дому выгнали – убирайся, мол, видеть не хотим. И что поделаешь – придется идти: „Почитай отца и мать свою“. Сказано – уходи, надо исполнять…»

«Ты можешь стать всем, кем только пожелаешь, главное, будь свободен перед самим собой и никогда не лги своей душе», – только сейчас он до конца понял смысл этих слов, сказанных ему Юлианой незадолго до смерти. Честно признавшись себе, Мишель убедился, что вовсе не жаждет взять на себя скучнейшие обязанности владельца фьефа, похоронить себя заживо в стенах замка, хозяйственных заботах, обречь на вечное общение с занудными соседями, применять силу и доблесть свою на турнирах и в бессмысленных войнах с ними. А больше всего он мечтает о жизни иного свойства – путешествия, приключения, поединки, сражения, служение прекрасной даме, отважные подвиги. Одним словом, о жизни странствующего рыцаря. Сейчас ничто уже не удержит его, нити, привязывающие его к дому, истончились уже настолько, что лишь малое усилие понадобилось для разрыва. Детская вера в возвращение матери тихо отошла вместе с детством.

Посмотрев в сторону окна, в миндалевидной прорези между ставнями Мишель увидел сплошные серые тучи, укрывавшие небо. В горницу тихо вошел Жак.

Не ответив на расспросы слуги о своем самочувствии, Мишель коротко произнес:

– Жак, собирайся. Завтра на рассвете выезжаем.

– Как выезжаем? Куда? – Жак приложил обе ладони к груди, испуганно глядя на Мишеля – уж не повредился ли умом бедный мальчик, напуганный гневом отцовским.

– Куда – потом решу, главное – далеко и надолго. А сейчас – собирай мои и свои вещи, распорядись на кухне насчет еды и питья в дорогу, скажи Виглафу, пусть лошадей готовит, – отдавая Жаку приказания, Мишель подошел к окну, раскрыл ставни и, прищурив с непривычки глаза от дневного света, подставил лицо волне свежего воздуха, влившегося в душную комнату. Обернувшись, он увидел, что слуга все еще стоит на месте, осознавая услышанное.

– Жак, ты плохо слышишь?

– Но помилуйте, сир Мишель, как же так… – протянув руки в мольбе, Жак сделал несколько шагов к нему.

– А вот так! – Мишель со злостью пнул ногой табурет. – Иди, делай, что тебе сказано!

Когда Жак, сокрушенно качая головой, вышел из комнаты, Мишель подошел к стене, где висело его воинское снаряжение, подаренное ему сиром Раулем: однослойная кольчуга, доходившая ему до середины бедра, миндалевидный деревянный щит, обтянутый толстой кожей и окованный полосками жести, кольчужные чулки, шлем в виде стальной конической шапочки с плотной кольчужной бармицей, наручи и поножи, и, наконец, меч с простой крестообразной рукоятью, вложенный в кожаные, укрепленные стальными пластинами ножны. До сих пор все доспехи Мишелю приходилось использовать лишь на турнирах, ему захотелось немедля облачиться в них и в полном вооружении выехать из замка, как будто прямо за его воротами его ждали не мирные холмы, леса и поля, а полчища врагов. Однако, недруги были лишь в его воображении, а тяжесть боевых доспехов существовала на самом деле, и Мишель бережно уложил свое снаряжение в дорожную сумку из мягкой замши.

Слуга же не спешил выполнять приказания своего воспитанника – первым делом он поспешил к барону Александру. Тот, осунувшийся и бледный от бессонной ночи, выслушал Жака, устало закрыв ладонью глаза, и только рукой махнул:

– Пусть убирается куда угодно и делает что хочет, лишь бы не в моем доме. Отправишься вместе с ним. Я дам тебе денег, но не смей отдавать их Мишелю – он в мгновение ока расстанется с ними в ближайшем трактире, я уж его знаю… Будешь присматривать за ним, хотя бесполезно… В случае чего – привезешь тело или что там от него останется… Все, иди, собирайся.

Старому слуге показалось, будто мир в одну проклятую ночь полетел в преисподнюю. Отец отпускает старшего сына куда глаза глядят, да еще напутствие дает – привезти останки! Все сошли с ума!

Когда Жак покинул покои барона Александра, тот, стараясь сохранять спокойствие, подошел к столу и сел, намереваясь вернуться к хозяйственным подсчетам. Некоторое время он рассеянно покачивал пальцами перо над скрутившимся свитком, и вдруг, перехватив стержень обеими руками, переломил и отшвырнул обломки.

ГЛАВА ВТОРАЯ
НАЧАЛО ПУТИ

 
Мне для своей довольно правоты,
Чтобы мою все признавали веру,
Но коль дурному следую примеру,
Во скорби смерть пошли мне, Боже, Ты.
Мне на пути довольно прямоты,
В неведомом искать не стану меру,
Но я не уподоблюсь ли неверу
И грешнику во мраке суеты?
 

Пейре де Бонифациис³

– Куда же вы едете? – нудил Жак, тщетно пытаясь вытянуть хоть слово из Мишеля. – Я же не могу так, ехать неизвестно куда, неизвестно зачем! И где мы только будем сегодня ночевать, что есть?..

– Вообще спать не будем. И есть тоже – Великий Пост на дворе! – огрызнулся Мишель, которому надоели причитания слуги, отвлекавшие его от выбора пути. Для начала нужно, несомненно, отправиться к крестному, ведь он у него в оруженосцах состоит. Да и зовет сир Рауль его к себе уже давно.

– Вот встречу рыцаря на дороге – сразу на поединок вызову! – неожиданно для самого себя вслух воскликнул Мишель.

Жак чуть не упал с лошади от испуга и удивления, но ничего не сказал. Известное дело, у молодого хозяина в голове ветер дует, поединки… А все он, Виглаф, только и знал, что с малолетства мальчишке рассказывал про войны да разбои, а попробуй ему слово поперек скажи – так глянет, что впору к священнику бежать за причастием! Куда только барон Александр смотрел! Упустили вот первенца, теперь не перевоспитаешь – хорошо если пальца или глаза в схватке лишится, а то ведь могут и голову отхватить. Что ж, голову отдельно от тела обратно везти? Барон строго наказал – в любом виде, что останется, все домой привезти, дабы достойно останки упокоить в фамильной усыпальнице…

Жак и не заметил, как уже давно утирает рукавом слезы, безвременно пролившиеся по несчастной судьбе молодого хозяина.

Дождь, начавший моросить, едва только Мишель с Жаком покинули окрестности Фармера, тихо иссяк, но двигавшиеся по лесной дороге путники не заметили этого: ветви деревьев то и дело осыпали их каплями воды. Тропа, достаточно широкая, чтобы по ней могла проехать большая крестьянская телега, была густо усыпана прошлогодней листвой, сейчас превратившейся в бурое месиво, жирно чавкающее под лошадиными копытами. Потемневшие от сырости деревья протягивали к обложенному плотными серыми тучами небу черные ветки, словно моля его о солнечном тепле.

Мишель рассеянно глядел по сторонам и вдруг заметил узкую пешую тропку, уходившую вглубь леса от основной дороги. И сразу созрело решение, заметно облегчившее душу, – надо непременно заехать к отцу Фелоту. Исповедь – исповедью, но ведь он еще и добрый совет сможет дать. Да и на ночь у него можно будет остаться, а завтра, бог даст, распогодится.

Но истинная причина такого решения была иная. Начавшееся путешествие все еще казалось недалекой прогулкой, как в соседний фьеф на именины, или вместе с отцом объехать угодья. Но постепенно крепла мысль, что в этот раз возвращение будет нескоро, если вообще случится, и события грядут посерьезнее, чем турнир или скучное светское времяпрепровождение. Как не пытался Мишель отгонять эти мысли подальше и на потом, занимая себя пустопорожними размышлениями, постепенно крепло осознание чего-то непоправимого, необратимого, и от того страшного и тоскливого. Потому и пришлась по душе мысль об отсрочке окончательной разлуки со всем родным, знакомым с детства.

Мишель резко дернул повод, заставив лошадь сойти с дороги на едва приметную тропку.

– Куда? – испуганно вскрикнул Жак.

– К отцу Фелоту, – коротко ответил Мишель.

* * *

Мишель не мог, конечно, помнить дня собственного крещения, но отец Фелот помнил эти крестины, пожалуй, лучше, чем сотни других.

В новой деревне госпитов Сен-Рикье, которая располагалась на границе владений барона де Фармер и его ближайшего соседа барона де Бреаль, участвовавших на равных в ее обустройстве, была своя церковь и свой священник, – последние лет пять там служил молодой отец Дамиан, имя предыдущего настоятеля церкви св. Томаса отец Фелот припоминал с трудом, много их тут сменилось за четыре десятка лет, которые святой отшельник прожил в своей лесной келье. Мало кто знал, как и отчего он решил поселиться именно здесь, а сам отец Фелот об этом особо не распространялся – некие деяния бурной молодости монаха плохо сочетались с его нынешней репутацией святого. Старожилы говорили, что привез его отец барона Александра барон Фридрих де Фармер, а откуда и зачем – забыли, отец Фелот, опять же, не воскрешал из забвения минувшее. Впрочем, кому какое дело до прошлого лесного отшельника, когда в течение многих лет он вполне заслужил доброе отношение селян и почитание хозяев близлежащих фьефов, два поколения которых выросли у него на глазах и не без его активного участия.

Если к отцу Дамиану ходили только на воскресные мессы и по разным мелким надобностям, вроде обычного у крестьян спора о потраве посевов скотом да у чьей телеги кобыла ожеребилась, то к отцу Фелоту бегали по всем остальным поводам, будь то крещение младенца (особенно прижитого во грехе), непонятная хворь или любая другая личная беда. Так что держал в памяти святой отшельник всех крещеных им детей, знал их отцов, даже когда сами они своими отпрысками не интересовались, помнил поименно почти каждого из местных и хранил тайны многих исповедей.

С обитателями замка Фармер у отца Фелота были особые отношения. Часто захаживая в замковую церковь, отшельник медленно, но верно выжил, одного за другим, всех капелланов и стал сам творить богослужение, а регулярные прогулки в замок и обратно, как он любил говорить, шли на пользу его без того крепкому здоровью. Только ему доверяли трудные роды у матери Мишеля, баронессы Юлианы. Отец Фелот крестил всех четверых ее детей – старшего Мишеля, дочь Маргариту, среднего Робера и маленького Эдмона.

Отец Фелот хорошо помнил радость, царившую в замке, когда родился первенец – наследник, которому достанется все богатство и слава рода Фармер. На крестины собрались знатные гости из соседних фьефов, в замок пригласили отца Фелота, тогда еще не служившего мессы в замковой капелле. Капеллан оскорбился до глубины души тем, что такое важное дело было поручено полудикому лесному отшельнику и покинул замок, не дожидаясь начала церемонии. Отец Фелот освятил заранее приготовленную купель. Пока младенец лежал на коленях у баронессы Юлианы, которая, еще не оправившись от тяжелых долгих родов, была слаба и полусидела в широком кресле, обложенная волчьими шкурами, все шло, как положено – торжественно, строго и со сдержанной радостью. Но едва Мишеля передали из рук матери отцу Фелоту, зал тотчас же огласился плачем да таким громким, что под окнами залились неистовым лаем гончие, прибывшие вместе со своими хозяевами на охоту, которая должна была состояться после крестин. Поначалу благородные сеньоры добродушно посмеивались, кивая счастливому, но немного смущенному отцу, дескать, добрый получится рыцарь из эдакого крикуна, дамы умильно улыбались белой, как мел, матери, которой отчаянный плач ребенка как ножом резал по сердцу. Но когда младенец умудрился опрокинуть купель, облив с ног до головы святой водой отца Фелота, а, заодно, окропив ею и гостей, последним уже было нелегко держать на лице улыбки. Если учесть, что к безысходно воющим собакам присоединились разревевшиеся дворовые дети, то светлое и важное событие превратилось в сплошной кошмар для всех – младенца, едва не захлебнувшегося в купели, священника, облитого с ног до головы святой водой, родителей, сгоравших со стыда, и гостей, едва не оглохших и оскорбленных в душе. А когда все кончилось, и Мишеля вернули, наконец-то, матери, он тут же замолчал…

– Вот ты тут смеешься, а мне потом через весь лес пришлось идти промокшим, да еще в твоем… – ворчал отец Фелот, недовольно глядя, как Мишель, уронив голову на руки, трясется от беззвучного смеха, ибо смеяться вслух сил уже не осталось. – Лучше бы я тебе и не рассказывал, неблагодарный! – стукнув пустой кружкой по столу, святой отец резко поднялся из-за стола, опрокинув скамью, и вышел из своей землянки.

Прошло уже порядочно времени с тех пор, как Мишель и Жак подъехали к земляному домику, торчавшему как низенький пухлый гриб между деревьев, и отец Фелот с радостью принял их, мгновенно усадив за стол и выставив бочонок с элем. Одного только взгляда на хмурое и испуганное выражение лица «Фармера-старшего из младших», как величал его отшельник, было достаточно, чтобы догадаться – неспокойно и безрадостно сейчас на душе юноши, и воистину его святая обязанность освободить страждущую душу от смятения. Своеобразным способом, но интуиция еще никогда не обманывала святого отца, отлично знавшего, что одной молитвой да причащением сыт не будешь. Вот и старался он веселыми воспоминаниями отогнать грустные мысли, отвлечь от тоски. Перестарался на свою грешную голову, – мальчишка совсем уважение к святому потерял, выпил две кружки эля и ржет, как жеребец…

Пока отец Фелот сердито гремел чем-то в погребе, Жак поставил на место скамью и укоризненно посмотрел на Мишеля, приподнявшего голову и утиравшего слезы.

– Нехорошо, ваша милость, зачем же так смеяться?

– А тебе разве не смешно? – всхлипнул Мишель и оглянулся на отца Фелота, который вошел с караваем хлеба и куском сыра в руках, все так же продолжая злиться, правда, больше уже для порядка – ну, что с юнца желторотого возьмешь, к тому же, по совести, и в самом деле веселенькое крещеньице получилось!

– Простите, святой отец, я не хотел вас обидеть, честное слово! И тогда тоже! – добавил он, снова прыснув со смеху.

– Ладно, ладно, – пробурчал отец Фелот, пряча в клочковатую бороду улыбку. – На-ка лучше, закусывай.

Мишель с удовольствием накинулся на кушанье. Отец Фелот, отбросив веселость, серьезно посматривал то на баронета, уплетавшего за обе щеки желтый ноздреватый сыр с хлебом и прихлебывающего эль из деревянной кружки, то на Жака, который не сводил глаз с баронета и, казалось, готов был расплакаться старческими, легко отзывающимися слезами – изголодался-то как ребенок, ведь даже не позавтракал как следует с утра, а все из-за упрямства! Наконец, он нарушил установившееся молчание:

– Что ж, дети мои, выкладывайте, что все это значит. Куда собрались, почему плачем, что случилось?

Мишель едва не подавился, с трудом проглотил кусок и, быстро глянув на отца Фелота, уставился на нетесаные доски стола.

– Я решил уйти, – выдавил он, наконец, и вдруг с отчаянием осознал, как нелепо это звучит. Почему уйти, куда? Его били, истязали, держали взаперти? С чего ему бросать отца, сестру и братьев, родной замок? Зачем идти наперекор от века установленным обычаям и правилам бытия? Ну, повздорили, наговорили друг другу всяких обидных гадостей, так ведь сколько раз уже подобное повторялось! С ужасом Мишель наблюдал, как растворились в щенячьем страхе покинуть теплое гнездо все прекрасные, гордые, рыцарственные намерения, которые этим утром легли на пергамент замечательными словами под заунывное воркование горлиц и посапывание любимого пса Сала. Воспоминание о собаке окончательно расстроило Мишеля, и он спрятал лицо в ладонях. Пес выбежал за ворота и недвусмысленно пристроился рядом с лошадью Мишеля, твердо намереваясь и в этот раз сопутствовать хозяину. Ведь сколько раз, бывало, они вдвоем выбирались в лес, там Мишель стреноживал лошадь и подолгу бродил по лесной чаще, тогда как Сал весело носился, гоняя по кустам птиц. Как он любил неожиданно выныривать из кустов и серым вихрем проноситься совсем рядом, заставляя хозяина шарахаться в сторону! Теперь Сал тоже решил, что предстоит очередная веселая возня в лесу, и долго не хотел понимать, почему же хозяин приказывает ему «Домой!», машет на него руками и сердится. Когда же Мишель спешился, нагнулся, вырвал с обочины клок пожухлой травы с землей и швырнул в собаку, Сал, отклонив голову от мокрого комка, совершенно растерялся, уселся прямо на дороге, да так и остался сидеть неподвижно, приподняв вислые уши и неотрывно глядя вслед хозяину, который вновь вскочил в седло и поехал дальше, ни разу не обернувшись и не позвав его. Неужели он так и сидит там под вновь зарядившим дождем?

– Да вот, решили, – пришел на выручку Мишелю Жак. – С отцом они вчера повздорили, тот и скажи ему в сердцах: «Убирайся из моего дома!». А все Виглаф, все он! Говорил же я, плохому он вас научит, плохому!

– Да причем тут Виглаф! – вскинулся Мишель, с озлоблением оттерев ладонью слезы. – У меня своя голова на плечах есть!

– Причем, причем, – продолжал гнуть свое Жак. – И не спорьте со мной, ваша милость! Он забил вам голову этими своими сагами про всяких там разбойников да пиратов, а вы и уши развесили. Нет, чтоб у отца хозяйству поучиться, ведь вам же фьефом управлять!

– Да отстань ты со своим фьефом! – Мишель вскочил, едва не опрокинув стол и, не обратив внимания на упреждающий окрик отца Фелота, раздраженно заходил по землянке. – Все твердят одно и то же, все до единого! А мне надоело! Надоело! Не хочу гнить заживо в этом вашем замке, ну, не для этого же я родился! Не для этого, черт подери!

Он ожесточенно пнул корзинку, подвернувшуюся под ноги, и лежавшие в ней луковицы брызнули в разные стороны. Мишель с силой наступил на одну из золотистых головок, – с глухим хрустом луковица треснула, стрельнув струйками сока.

– Ваша милость, что вы, ну зачем же так? – Жак вскочил, испуганно замахав руками, он был бы рад теперь забрать свои слова обратно, только бы не видеть бедного мальчика в таком отчаянии. – Ну, простите меня, дурака старого!

– Жак, сядь, посиди, – спокойно сказал отец Фелот. – А ты, Мишель, продолжай, мы тебя внимательно слушаем.

Мишель, казалось, не заметил чуть насмешливой интонации в его голосе.

– А я и не намерен заканчивать. Все скажу, все! – выместив кипевшую злобу на луковице, Мишель успокоился и смог сесть на лавку у стены, напротив стола. – Да, Виглаф много рассказывал мне про викингов, про те времена, когда они жили войнами, открытиями и захватами. Да, я хочу быть похожим на них, на своих предков, сумевших покорить своей воле немало могучих держав! Ты, Жак, не любишь Виглафа, потому что боишься, этот страх в твоей франкской крови. Ты думаешь только, что норманны – безудержные захватчики, варвары, жестокие дикари. И не все меня безоглядно восхищает в их истории. Да, представь себе! Но я хочу сохранить в себе храбрость, чувство справедливости, честность, достоинство, чистоту помыслов – вот о чем говорил мне Виглаф! Вот образец рыцарства!