На крыльце под барельефом

Нина

Утро начало пробиваться сквозь шторы, наполняя их солнцем, как ветром паруса. Нина обожала долго спать, неспешно просыпаться, и двойные шторы должны были ее надежно и долго охранять от слишком расторопного дня. Спешить было некуда. Это был выходной, хотя выходить, в общем, она никуда не собиралась. Лениться и ничего не делать – вот прекрасная программа, написанная прямо для нее. Медленный кофе, неспешный завтрак, бутербродик с сыром, как обычно. Потом? Потом хорошо бы убрать квартиру, но в целом это можно безболезненно отложить и на следующий выходной.

Нина проснулась, но не хотела пока вставать. Ей и просыпаться не хотелось. Так было хорошо – растягивать удовольствие от времени без будильника, от минут, которые идут себе и идут, без этой вечной гонки под ежедневную утреннюю зарядку.

«Начинаем утреннюю зарядку!» – бодрым голосом в традициях Левитана вещало радио. Нина никогда в жизни зарядки не делала. Даже во время учебы в педагогическом институте преподаватели физкультуры водили ее, держа за дрожащие руки, по бревну под стоны трагически наигранные, но действенные – зачет ей всегда ставили.

Однажды, правда, вышла неувязка. Бревно бревном, но сдавать надо было еще и бег – три или четыре круга по огромному стадиону… Кто уже помнил сегодня? Зато все в их веселой студенческой компании помнили, как за Нину в этот день бежала Инна. Инна, спортсменка и гордость института, с легкостью «подменяла» подруг на важных спортивных мероприятиях. Одно только в этот раз было не учтено – на финише их встречал среди других тот самый молодой физкультурник, который с нежностью водил Нину по бревну и получил от нее не только лучезарную улыбку с благодарностью, но и от ворот поворот.

«Кто это так славно бежит?» – спросил он своих коллег, плохо знавших студенток в лицо. Непредвиденным оказался тот факт, что Инна была наполовину китаянкой и сходства с Ниной имела немного. Скандал удалось потушить, и Нина продолжила бегать исключительно на свидания, а не по стадиону.

Сейчас радиогимнастика выполняла роль часов с кукушкой-спортсменкой. Она четко оповещала, указывала на то, что нужно успеть сделать во время «разведения рук в стороны» и приседаний. На втором упражнении следовало уже выйти из ванной, на четвертом (что там – наклоны в стороны?) поставить кофе, на шестом его выпить, параллельно наводя «марафет» перед настольным зеркалом. Под команду «бег на месте», подталкивая где-то периодически зависающую утреннюю Аллу, надо было провести щеткой по волосам и, оглядев себя напоследок в зеркале прихожей, начать уже свой настоящий бег к трамваю.

Дорога до школы предстояла длинная: сначала пешком или на трамвае, потом на метро с пересадкой в переполненном вагоне, который периодически приходилось брать приступом. И напоследок под свежий холодок осеннего или весеннего рассвета – бег рысцой на финишной прямой по бульвару к школьному жизнеутверждающему дню.

Рождение Аллы стало событием случайным, незапланированным, которое произошло после того, как Нина волевым решением в почти последний еще возможный момент не оборвала жизнь тогда еще не видного глазу головастика очередным абортом. После этого, через какое-то, еще по привычке, разгульное время школа и друзья отодвинули, а потом и вовсе уничтожили мужчин в ее жизни. Они, мужчины бывшие и новые, появлялись, конечно, время от времени, увлеченные яркостью театральных красок ее голоса или по старой нестирающейся памяти. Однажды вечером Нина спросила дочь: «А что ты думаешь о том, если бы с нами стал жить один человек, солидный и очень приятный?» Алла от неожиданности испугалась, у нее даже спина вспотела. Потом она совершенно однозначно, с падающим куда-то вниз ужасом в голосе ответила: «Н-н-н-нет, не надо, зачем? Зачем жить с нами? Нам ведь и так с тобой хорошо? Разве нет?»

Больше ни вопросов, ни странных телефонных звонков она не слышала. Были ли у мамы какие-то свидания или романы, Алла не знала. Домой посторонние отношения не приносились. Кто был ее отцом, творцом головастика, Алла тоже так и не узнала.

Удивительно, но Нина, не научившаяся заботиться ни о ком и всю жизнь купающаяся в любви и внимании других, сумела каким-то образом приучить дочь к дисциплине, самостоятельности и добиться от нее вполне достойных оценок в школе. А может, просто повезло – посмотрели там, наверху, при выдаче головастиков и решили по-своему: решили послать того, который как раз и вырастет, чтобы позаботиться со временем о бестолково-театральной маме.

Сейчас многое изменилось. После смерти бабушки, Нининой мамы, в малогабаритной квартирке и привычном мире возникла дыра, даже две дыры. Одна временнАя, когда вдруг ощущаешь иное течение жизни и конечность всего, и другая – самая что ни на есть материальная: темные окна, холодная кухня, нетронутая постель, мамины любимые платья в шкафу, которые нужно куда-то теперь деть, а рука не поднимается.

Эти дыры просто так не затягиваются, не заполняются, поскольку нечем их заполнить, разве что чувством вины. Так и остается навсегда провал на дороге размером с ушедшего человека, когда все становится вдруг слишком поздно. Можно стоять на краю и смотреть в эту пустоту. И смотри – не смотри, ничего не изменится, кроме, пожалуй, оставшейся в одиночестве собственной жизни под внезапно распахнувшимся небом, как на финишной прямой в голубую бесконечность.

Пришлось и жизни Нины совершить снова неожиданный поворот, а ей самой – повзрослеть, если раньше она этого не сделала. Возможно, поэтому она и не впускала больше поклонников в семейное 32-метровое пространство. Впрочем, дочь это воспринимала всегда как обычную жизнь, жизнь без мужчин, жизнь с мамой и ее школой, которая стала потом и Алкиной школой. Сравнивать было не с чем.

Нина, рожденная на обломках разрушенного революцией старого мира, впитавшая порывы вылетевших при первой возможности из разных местечек образованных барышень, не научилась ни жить семейным укладом, ни строить его с кропотливым витьем гнезда. Из пяти выученных в гимназии разным наукам и языкам сестер только две хотя бы попробовали в отголосках традиции или по стихийной случайности что-то создать, построить и родить по дочери в кратких перерывах между восторженным участием в социалистическом строительстве, арестами и войной. Три даже и не пробовали, хотя… Кто сегодня уже в курсе всех тогдашних подробностей и обстоятельств? Героические были сестры, да и двадцатый век не шутка. Результат, впрочем, налицо: на вершине перевернутой генеалогической семейной пирамиды к 70-м годам скользящего уже устало вниз столетия осталась стоять одна Алла. Или если следовать традиционности изображения, то Алла повисла одинокой каплей под генеалогическим алмазом разрушений двадцатого века.

У всего в малогабаритной квартире на втором этаже новостройки было свое место. Если кухня считалась вотчиной, королевством бабушки Аллы, то центром нининого мира, включая ближние и дальние галактики на расстоянии телефонного перекрученного шнура, была тахта. Алла поначалу довольствовалась ковром, по которому перемещались поезда немецкой железной дороги и вышагивали куклы. Позже постоянным и незыблемым пристанищем всех ее интересов стал письменный стол. На кушетке, накрытой потертым покрывалом, сидеть было не принято.

После того, как бабушки не стало, кухня опустела, понемногу теряя свои цвета и запахи, былую, пусть очень скромную, но привлекательность. Кухня остыла. Духовка, в которой самозабвенно когда-то пеклись бисквиты и шарлотки, где тушилось жаркое с черносливом, одичала, заросла – как брошенная земля сорняками – старыми кастрюлями и разными (а вдруг пригодятся?) противнями, формами и формочками для печенья.

Вся жизнь, балансировавшая раньше на двух полюсах, теперь переместилась в гостиную – она же большая комната, она же Нинина спальня, она же столовая, она же торжественная зала, где принимали гостей и где под Новый год устанавливали живую елку с игрушками из тончайшего стекла. В эту комнату непонятно как, в пребывающие, по-видимому, в ином метафизическом измерении 14 метров, помещались не только тахта, стол со стульями, сервант со стеклянными раздвижными витринными стеклами, журнальный столик с двумя креслами, подсервантник с телевизором, но и огромное немецкое пианино. Инструмент со следами сгинувших за долгую фортепьянную жизнь подсвечников был грозным, высоким, черным. Он появивился в доме, когда Алла поступила в музыкальную школу. Под кряхтенье грузчиков его еле впихнули в узкую прихожую и осторожно покатили в большую комнату. Занесли эту немецкую антикварную махину на второй этаж на широких лямках, а за дополнительную заботу и бережное обращение грузчики попросили прибавку: «Добавить бы надо, хозяйка! На руках, можно сказать, несли!» И это было правдой.

И даже при наличии таких благ цивилизации, как пианино и черно-белый телевизор, центром всей квартиры все равно выступала тахта. Она была частью Нины, а Нина – частью ее, ее запахом, ее продавленной формой. У мебели, которую с трудом доставали и покупали, а потом берегли не один десяток лет, были свои домашние имена. Почему тахта? Почему большой комод с откидной стенкой назывался булем, тоже никто не мог объяснить. Туда пряталась постель с подушками и одеялами. Алла, когда была маленькой, туда помещалась тоже. Взволнованные бабушки-сестры не могли ее сразу найти и обвиняли друг друга в недосмотре на каркающем языке, что Аллу очень забавляло. Этот буль имел настолько отдаленное отношение к инкрустированной мебели знаменитого мастера 17 века, что запомнился просто под этим милым, домашним именем.

Нина, сродни кораблю в порту приписки, чувствовала себя на тахте днем и ночью, как в надежной гавани, укрытой от штормов мирового океана. Здесь было ее царство, которое бурлило, удивлялось, возмущалось, устраивало кому-то встречи, договаривалось о подработке, расстраивалось и радовалось.

Главным приложением к тахте и еще одним действующим лицом квартиры, почти одушевленным предметом, был телефон. Он звонил не переставая. Когда он молчал, заботливая хозяйка удивлялась и снимала трубку, проверяя, работает ли он, не случилось ли чего с верным другом. Нина могла говорить часами, не уставая рассказывать последние новости всем подругам в разной пропорции, с появляющимися подробностями и дифференцированным уровнем накала.

«Ритуля, дорогая! Ты сегодня столько всего пропустила! Но ничего, слушай! Я тебе все доложу…»

«Лидочка, конечно же, мы собираемся в эту субботу! А ты позвала Олю? Ты знаешь, у нее там такие дела… Но это все строго между нами!»

Регулярно приезжающие в Москву родственники, тетки, двоюродная сестра Света, гостившие друзья – все, как планеты, вращались по орбите квартиры и шире – по эллипсу Нининой жизни – вокруг Нины и ее тахты. В ее сторону летели флюиды осуждения, непонимания, раздражения. Нине было на все это наплевать – она играла роль солнца, центра вселенной самозабвенно, без тени сомнения в своем неотъемлемом праве. Возможно, она просто и не замечала ничего, что пытались ей показать близкие своим неодобрением.

Зато для всех других она была праздником. На нее невозможно было обижаться. Нина парила над обыденностью, позволяя всем, кто попадал в сферу ее притяжения, о ней заботиться, доставать продукты, делать ремонт, готовить, неожиданно оживляя брошенную на произвол судьбы кухню, водить Аллу по музеям и на концерты в консерваторию. Ее жизнь была театром, который давал гастроли без отдыха, а спектакли могли идти без занавеса, без кулис, без зрителей, даже когда прима, а все чаще единственная актриса на этой сцене, оставалась один на один с тахтой.

Коллеги

Ирина Евгеньевна сидела за столом и проверяла тетради. Ей не нравилось забирать работы учеников домой – лишняя тяжесть, да и вне школы заниматься набившими оскомину обязанностями не хотелось. На этот вечер у нее были планы – посмотреть фильм в 21.30, давно у нее с Толей не получалось посидеть спокойно, без суеты перед телевизором. В школе работалось лучше, без отвлекающих телефонных звонков и дочери, которая постоянно что-то хотела – то почитать, то поиграть, то рассказать, причем срочно, почему листья зеленые, а небо голубое.

Ирине Евгеньевне в этом учебном году оставили шестые, бывшие пятые классы. С них все и началось в новой школе. Дети ее восприняли неплохо, но с осторожным холодком – они привыкли к предыдущей, уехавшей за границу учительнице, попав к ней сразу после начальной школы. А ведь всем известен пиетет и малышей, и их родителей перед первым учителем. За три года он не выветривается, и та же смесь уважения, любви и дисциплины переходит, перекатывается, перетекает и на следующих учителей. Правда, через пару лет дети подрастают, и с ними подрастает осознанность – нежная способность малышей доверять учителям и любить просто так постепенно сходит на нет. Теперь и то, и другое нужно было заслужить.

Нынешние шестые были яркими, особенно шестой «А». С классом любили работать те, кто ценил эту яркость. Другие же преподаватели называли класс сложным и начинали сразу наводить порядок, а именно – старались привести всех к оговоренной в методичках и на педсоветах норме.

Ирине Евгеньевне яркость была точно не нужна. Она и так столкнулась с учениками, которых в ее прошлом не было и быть не могло, но если и появлялись единицы, считающие себя личностями в 12—13 лет, то из них это быстро выбивали. Здесь же таких было полшколы, и с ними приходилось считаться. Ей уже рассказали о достижениях прошлой, бывшей коллеги, но та уехала, и с ней уехала ее слава. У каждого же своя методика, свой опыт, считала Ирина Евгеньевна. Она не умела и не желала придумывать что-то помимо программы: игры, конкурсы, внеклассные занятия… «Глупости какие, – думала она, – есть программа, зачем-то она ведь разрабатывалась умными людьми? Вот ей и надо следовать».

Работа на уроке выполнялась, диктанты писались, стихи учились. А любовь к детям и детей к ней, о которой постоянно твердят некоторые коллеги, никому здесь особенно не нужна, достаточно соблюдения правил и выполнения домашних заданий. Любая любовь, даже школьно-временная, требует сил и душевных затрат. А зачем это нужно? Ведь семье тогда достанется меньше…

Ирина Евгеньевна посмотрела в окно на деревья, погружающиеся в вечернюю темноту. За стеклом, в ощущаемом даже здесь, в тепле класса, синем холоде расстилался невидимый город. Он рос, расширялся, разгорался в свете бледного света фонарей, выпускал жесткие ростки магистралей в разные стороны. Их стрелы быстро и костисто обрастали мясом новостроек, закрепленных на скорую руку пуговицами новых станций метро, неинтересных и однотипных. Это был чужой город. Его можно и нужно было осваивать, обживать, чистить и беречь, как одно-единственное пальто, но любить – вот это уж совершенно необязательно.

«Как рано стало темнеть, – подумала она с тоской, – пора бы уже отсюда и уходить, сколько можно здесь сидеть… Еще остались, правда, эти тетради… Бесконечные тетради…»

В дверь постучали. Пока она размышляла, кто бы это мог быть, в душе радостно звякнуло: не зовут ли ее новые приятельницы выпить чаю и поболтать? Нет, оказалось иное, что, впрочем, тоже отвлекло от надоевшей проверки. В класс вошла боком Ираида Ашотовна. Они, разумеется, уже состояли в неких коллегиально-симпатизирующих отношениях, улыбались друг другу при встрече, но близко пока им общаться не доводилось. В конце прошлого учебного года Ираида подарила Ирине французские духи в знак благодарности – в 5 «А», а теперь в том самом 6 «А», учился ее сын Сережа.

Ирина Евгеньевна впервые получала такие подарки от родителей учеников, по совместительству коллег, и немного в душе потопталась на месте, слегка поотказывалась, да и не была уверена, стоит ли брать. Она не знала наверняка, как следует поступить, хотя «девочки» и обсуждали пару раз такое, в целом, рядовое событие, было дело… Вопрос, как будет дарящим расценена ее готовность взять «подношение», как ядовито отметила сестра Лара. Ирина терялась в догадках и тонула в опасениях. В то же время она не знала, как может быть воспринят и ее отказ. Отказываться, правда, очень не хотелось.

Ираида Ашотовна была настолько откровенна в своем желании отблагодарить за «тройку», на которую сына «вытянула» новая учительница без лишних нервов – не так, как было с предыдущей, – что в результате недолгих взаимных церемониальных па то с протянутой рукой, то с отдергиванием ее же, Ирина Евгеньевна подарок приняла. Позже она с восторгом об этом рассказывала маме и сестре как о знаке признательности и уважения. «Она настояла, прямо вот да, насильно заставила меня взять!» – говорила Ирина, сводя почти незаметные брови к переносице в знак возмущения. Ларочка в ответ, конечно, тут же что-то хмыкнула, дескать, что прибедняешься-то, но спорить особо не стала. Факт подарка оставался фактом – что с жеманностью сестры, что без нее.

Духи были потрясающие, французские – одно слово, в магазине таких не просто не было, но и достать не представлялось возможным. С тех пор у Ирины Евгеньевны и Ираиды Ашотовны установились теплые, дружелюбные, но разделенные этажами отношения. Они даже сидели рядом на последнем педсовете, вместе выбрав серединку, и потом вовсю крутили головами, улыбаясь, раскланиваясь, вслушиваясь и вглядываясь. Возможно, женщины почувствовали симпатию друг к другу как новенькие в белой школе и не присоединившиеся еще к группам «по интересам». Впрочем, внимание Ираиды Ашотовны к Ирине, похоже, стало довольно быстро понятно, но она не отказалась бы от более тесного личного контакта и без связи с Сережей.

– Ирочка Евгеньевна, дорогая! Можно к вам зайти на огонек? Все трудитесь, трудитесь допоздна…

– Добрый вечер, Ираида Ашотовна, конечно, заходите. Очень приятно, проходите, пожалуйста, хорошо, что вы вот тут… зашли… Как бы поздно, но да, еще работаю… Проверки этой, тетрадей много…

– Мы с вами вместе здесь работаем уже столько времени и все никак не поговорим, не посидим вот так, в спокойной, душевной атмосфере, как говорится, тет-а-тет, в общем…

– Да, точно, никак не поболтаем просто так, не о делах… Хорошо, Ираида Ашотовна, что вы как бы заглянули… вот так запросто. Всегда вам рада.

– И я тоже, Ирочка Евгеньевна, просто замечательно, что вы еще не ушли. Вот тут в пакете долма. Это вам.

– Да-алма? Мне? А что это? Это что-то сладкое? Ну что вы… Не стоит…

– Не знаете, что такое долма? О! Это очень вкусно! Национальное армянское блюдо – маленькие такие, вот такие, м-м-м, как его, такие, как голубцы, но в виноградных листьях…

– О! Какая вы милая! Спасибо. Ой, а оно горячее… Я это, я домой возьму, можно? Хорошо?

– Конечно! Конечно! Она горячая, можете сейчас покушать. А можете и дома… Это все вам, а то сидите допоздна, небось и готовить не успеваете – пока еще до дома доедете…

– Да уж, и не говорите. Я далеко живу… Спасибо вам. Какая вы умелица, Ираида Ашотовна! Как вкусно пахнет! Как, вы говорите, называется? Долма? Первый раз слышу…

– Долма, долма! Ах, да что уж тут! Мне это просто. Готовить очень люблю! Да мне это в радость! Я ведь рядом живу, классы у меня начальные, заканчиваю рано. Так я успеваю домой – все приготовить, всех покормить, с детьми побыть, позаниматься, последить, как там они и что, сами понимаете – надо руку постоянно на пульсе держать! А потом можно и обратно прибежать. Вот вам принести долму горячую. А то на школьных-то обедах можно с голоду умереть! Там такие котлеты… даже кошкам не дашь.

– И не говорите! Котлеты – одно название, но я почти не ем тут, дома меня муж ждет… Вы такая милая. Как вы все успеваете? Я совсем вот тут, с этими расстояниями, тетрадями, ну ничего не успеваю… У вас же дети? Сережа…

– Да, у меня и муж, и двое детей. Еще родственники часто наезжают, подолгу живут… Семья наша большая, дружная. Все помогают, если что… А дети – да, Сережа старший. Такой золотой ребенок! А какой способный! Какие у него, знаете, ну просто золотые руки!

Ирина Евгеньевна почувствовала себя свободнее, села за учительский стол по привычке и предложила стул коллеге. Она поняла, что раз зашел разговор о детях, то это надолго. Впрочем, она была рада поболтать, отвлечься.

– Это да, – покивала она головой, – Сережа недавно кран в туалете на третьем этаже починил. Говорит: не зовите как бы никого, я тут быстро. Сам, сам, сам. Только к учителю труда сгоняю за инструментами. И правда: не успели оглянуться – пятнадцать минут, и все раз – и заработало. Какой он у вас молодец!

Ираида Ашотовна расплылась в улыбке, которая буквально затопила ее саму и выплеснулась брызгами гордости и радости на коллегу.

– Спасибо вам! Вы такая добрая, такая умная! А как все подмечаете! Да, он и дома все делает. Какой хороший мальчик вырос! Не нарадуемся. А еще дочка у меня есть, младшая. У нее, знаете, талант к музыке. Это уже всем понятно – она станет великой скрипачкой. Правда, она только начала играть, но всем уже ясно, что впереди ее ждет большой, большой успех. Только надо хорошего преподавателя найти, чтобы все ее способности раскрыть как надо. А разве оно, они раскроются в этой, обычной, музыкальной школе? Только в хороших правильных руках увидят все ее грани, все грани таланта…

– Точно! Только в правильных! Вы прекрасная мать, Ираида Ашотовна! Хорошо, что видно сразу способности. И как бы вот, вы тоже заметили! Не даете им, это, пропасть!

Ирина Евгеньевна почувствовала маленький, чуть заметный укол зависти. Ее дочь ничем и ни в чем пока не показывала своих талантов. Ей тоже хотелось бы рассказывать о ее успехах – это ведь и есть материнская гордость, смысл жизни любой женщины. «Надо будет ее отвести куда-нибудь на прослушивание – может, тоже найдут способности к музыке?» – подумала она.

– А у вас, Ирина Евгеньевна, дети есть? Вы как-то говорили, но я не запомнила, отвлеклась, наверное, работа, заботы… Дочь ведь у вас? Вот хорошо бы познакомить наших девочек, мы бы смогли вместе их водить… в разные театры-концерты…

– Да, дочь, маленькая еще. Но ей скоро в школу.

– Девочка – это так хорошо! Мы хотели второго девочку, так хотели. У мужа в семье одни парни, у его брата трое мальчиков, у двоюродного брата тоже одни мальчишки… А тут нам опа-хопа и повезло – девочка родилась. Мы так были рады! Это просто потрясающая удача – как мы все были рады! И она талантливая к тому же, сразу было видно, почти с рождения! Удивительный ребенок. А вот мои родители, они так всегда трудно жили, мечтали все о мальчиках, чтобы помощь была в семью, а не из семьи…

Ирина поняла, что если ей и хотелось внеклассного общения с англичанкой, которая может быть полезной во многих сферах, то лучше сразу определиться, поставить рамки, иначе можно утонуть в потоке слов и сладких обещаний, поддавшись словоохотливой и жадной до разговоров коллеге.

– Хотели девочку? Да, это очень хорошо… Девочка… Это того, прекрасно… Так о чем вы хотели спросить, Ираида Ашотовна? Или так просто заглянули?

Ирине Евгеньевне стало вдруг не по себе. Еда в пакете, обволакивающие улыбки почти вплотную к ней подбирающейся дамы, разговор о детях… Она встала, чтобы показать движение к завершению разговора, немного отодвинула стул.

Ираида Ашотовна, переливаясь обаянием и энергией, как наэлектризованная искрящаяся ткань, наступала и зависала большим мягким облаком.

– Ах, да, да, конечно, я хотела… Я вот тут хотела спросить, попросить… Ирочка Евгеньевна, дорогая вы моя, понимаете, очень уж трудно Сереже дается русский язык… Сами знаете, переехали мы недавно, сложно всем было. Да и вы сами в курсе небось, как эти все переезды, приезды-отъезды не просто пережить. А про детей и не говорю – только кажется, что им прямо все легко. А на самом-то деле все не так и легко, а прямо-таки сложно: перестраиваться, приноравливаться, да еще и новые требования у каждого педагога, куда ни посмотри… И школа наша такая непростая, дети особенные ведь… Вы, наверное, тоже заметили…

– Да, конечно, Ираида Ашотовна. Я понимаю, это все так непросто… И Сереже, наверное, трудновато…

Она снова отодвинулась немного, уже на стуле, куда буквально плюхнулась, отступив. Получилось довольно резко. Ирине стало неудобно. Она тут же решила исправить оплошность и немного придвинулась, но стул дернулся и снова издал звук несмазанных тормозов. Она покраснела, решила больше стул не трогать и сидеть, как сидела.

Ираида сделала вид, что не заметила ее движений, и повернулась в пол-оборота к окну.

– Ох, как тяжело, – сказала она со вздохом, глядя на качающиеся голые ветки деревьев, – как же трудно воспитывать мальчиков! И как сложно привыкнуть к Москве! Какой негостеприимный город! Какие холодные люди! Никому ни до кого нет дела. Вот то ли дело у нас… У нас все совсем иначе. Все рады друг другу, все в гости приглашают, все открытые, добрые, готовы помочь, все бескорыстно… Улыбаются…

Она поцокала языком, качая головой с идеальной прической, и тут же проверила, не сбился ли начес случайно набок.

– Вот и вы с мужем и дочкой должны просто обязательно к нам заглянуть! – продолжала Ираида Ашотовна, уверенная, что завоевала сердце важного для себя и своего сына человека. – А можно и вот так, просто, запросто – после школы. Мы люди открытые, без всякого там церемонства, но всегда есть чем угостить!

– Спасибо, спасибо большое, Ираида Ашотовна! Да вы не расстраиваетесь, – Ирине Евгеньевне очень захотелось домой, а от нескончаемого потока слов, душных приторных духов и физической близости радушной коллеги начала болеть голова. Она была готова на все, готова пообещать любую помощь, только чтобы уже уйти отсюда. – Я обязательно помогу Сереже. У меня есть такие уроки, как бы дополнительные занятия, так он может и даже должен на них ходить.

Она наконец сумела встать, втиснувшись из последних сил в пространство между Ираидой и стулом, и начала собирать лежащие на столе ручки и недопроверенные тетради в сумку, показывая всем своим видом, что все решено, договоренность достигнута и пора по домам.

Ираида Ашотовна тут же немного отступила, держа на руках, как младенца, пакет с угощением. Естественно, она все поняла, почувствовала небольшое разочарование из-за недовыговоренности, но в целом осталась визитом довольна и больше задерживать коллегу не смела. Она посмотрела на нее с благодарностью:

– Какая вы хорошая! Я всегда это знала! Чувствовала! Как мало кто… Спасибо большое! Я вам так признательна! А вот там у него в последнем диктанте больше 20 ошибок… Двойка ведь, да?

– Ну, я могу сказать, что это зависит от… Но да, это много ошибок, да, – Ирине Евгеньевне стало неудобно. Надо было войти в положение, тем более что отношения с Ираидой открывали явные перспективы. Она знала, что у коллеги есть связи, да и дочь можно было показать на предмет музыки… Очень ей захотелось, чтобы Алина тоже оказалась талантлива. А Сережа… Что ж, мальчику плохо дается русский язык. Правда, говорят, что и английский, и математика тоже не очень даются…

– Я посмотрю, как ему, ну, помочь. Правда посмотрю, мальчик такой хороший у вас, – Ирина решила не спорить.

– Посмотрите! Посмотрите, пожалуйста! Ирочка Евгеньевна, дорогая! Я вам так… мой муж тоже… И в гости к нам… Если что нужно… Мы же тут недалеко живем! Так что у нас всегда и гостеприимно, и тепло, и покушать…

Ирина Евгеньевна уже начала движение к двери, опасаясь повторного рассказа о гостеприимном и открытом доме коллеги.

– Спасибо, Ираида Ашотовна, спасибо за приглашение, за долму. Обязательно зайду. А сейчас мне бы уже идти… Знаете, ехать далеко… Тетрадки вот эти проверять еще…

Ираида Ашотовна, следуя за ней уже в коридор и дотрагиваясь до руки, восторженно провозгласила:

– А мой муж тут, у стадиона стоит. На машине на своей. Мы машину тут купили. Такая машина замечательная! Белого цвета, мы такую и хотели, и тут подвернулся случай, вот нам и досталось… Досталась… Так он отвезет вас, Ирина Евгеньевна! Будет легче до дома добраться с сумками-то! Вот, и долма не остынет! Пойдемте вместе, я ему скажу, провожу вас, мне только в радость. С вами поеду…

– Как это мило, спасибо. Я прямо и не знаю даже… Это же так далеко… Ну что вы…

«Не стоило бы, конечно, пользоваться сразу их услугами. Тут и долма эта тебе, и машина до дому, – размышляла Ирина, спускаясь вместе с Ираидой Ашотовной по лестнице. – А и ладно. Что такого, если я помогу им? И если они помогут потом мне? Так, собственно, все и делается. Хорошие ведь как бы люди. Без высокомерия… Нырнуть сейчас в теплую машину, смотреть всю дорогу в окно, а потом выйти прямо у подъезда… Ничего не случится, если позволю себе хоть разок такой прямо-таки неожиданный комфорт… Один раз можно… Да я и заниматься с ним буду, за просто так… пару раз».