Читать книгу: «Её скрытый гений», страница 3

Глава шестая

8 ноября 1947 года

Париж, Франция

Я откидываю волосы с лица, и понимаю, что, наверное, испачкала щеку и лоб грязью с оборудования для рентгеноструктурного анализа. «Ну и ладно, – думаю я. – Ведь я тут одна». Кто еще придет в labo в субботу, кроме меня?

Я опускаюсь на колени, осматриваю разобранное для чистки оборудование. Рентгеновская трубка лежит справа, а диффузионные насосы – слева. На понедельник и вторник у меня запланировано несколько важных экспериментов, и если я не очищу насосы от накопившихся отходов и не подготовлю вакуум, то не смогу провести тесты в отведенное время. Не говоря уже о том, что я не хочу обременять себя мерами безопасности, которые лаборатория предписывает ученым соблюдать при работе: они замедляют процесс, и к тому же ни одно научное исследование пока не доказало неоспоримый вред радиации и оборудования. Все научные работы, известные сегодня, описывают только крайне тяжелые случаи воздействия.

Хотя я уже хорошо знаю и оборудование, и типы исследований, которые на нем можно проводить, приходить в лабораторию по выходным стало необходимостью. Раньше я всегда была собрана, но в последнее время чувствую, что мое внимание рассеивается в двух направлениях. Весь рабочий день я с головой погружена в исследования, но тем не менее каким-то образом всегда в курсе, где сейчас месье Меринг и чем он занят. В лаборатории ли он или в своем кабинете, изучает ли результаты своих проектов в одиночестве или консультируется с другим исследователем – я точно знаю, где он и с кем. Хотелось бы покончить с этой слежкой, но я не в силах. Хоть эта рассеянность и не сказалась на качестве моей работы, она повлияла на ее темп – отсюда и работа по выходным в качестве компенсации.

«Дело движется, и я начинаю видеть закономерности», – утешаю я себя, когда остаюсь одна в своей комнате в квартире вдовы, и злюсь на себя за то, что позволила мыслям о мужчине – неважно, что он блестящий, забавный и добрый – отвлечь мое внимание. На самом деле рентгеновский анализ углеродов и графитов оказался настолько информативным, что я планирую подготовить доклад о своих выводах, если месье Меринг, конечно, согласится. Возможно, даже не одну статью.

Когда я тянусь за бензолом, чтобы очистить трубки, хлопает дверь. Я подпрыгиваю, чуть не проливая прозрачную, легковоспламеняющуюся жидкость. Не вставая с колен, я ставлю бутылку обратно и оборачиваюсь, чтобы узнать причину шума.

– Розалинд, – слышу я голос, и мое сердце начинает биться чуть быстрее. Может, это месье Меринг? Это была бы наша первая встреча наедине в лаборатории. Или вообще первая встреча наедине.

– Да? – отвечаю, вставая и закалывая выбившиеся по бокам пряди волос. Я пытаюсь стереть пятна со своего белого халата, но понимаю, что удалить черные разводы сможет лишь стирка. Может, снять халат? Нет, думаю я. Тогда будет заметно, что я решилась прийти на работу в брюках. Я не хочу хоть в чем-то разочаровать месье Меринга.

– Что вы здесь делаете, Розалинд? – снова слышу я голос, и по носовому звучанию понимаю, что это не месье Меринг. Это Мишель, новенький среди наших chercheurs. – Вы не видели табличку «вход воспрещен»? – спрашивает он.

Разумеется, я видела на дверях табличку, что labo закрыта на выходные. Я просто перевернула ее и зашла. Видимо, Мишеля заинтриговала болтающаяся бумажка, и он перевернул ее, чтобы прочитать.

Я смеюсь над вопросом коллеги:

– А вы ее разве не видели? Похоже, вы тоже вошли в лабораторию.

– Туше, – отвечает он, и мы оба смеемся. – Похоже, мы оба не умеем следовать правилам.

– По крайней мере, когда дело доходит до работы.

Мишель внимательно рассматривает мое лицо.

– Вы вся в какой-то пыли.

– Это не пыль. Это отработанные материалы из оборудования для кристаллографии. Я его чищу.

– А это не могло подождать до понедельника? Кажется, многие chercheurs собирались отправиться в Шантильи на выходные, а вы говорили, что обожаете пешие прогулки. Вы же ездили этим летом в Верхнюю Савойю?

Я не могу сдержать улыбку, вспоминая наш недельный поход по «Ла Вануаз», потрясающей и сложной гряде ледников. Шестнадцатимильный поход вдоль хребтов Пекле-Польсет начался еще до рассвета, мы шли в облаках и тумане за проводниками с факелами, а закончили путь с восходом солнца на леднике – одно из самых драгоценных моих воспоминаний.

– Да, мы поднимались на хребты Пекле-Польсет, – говорю я и вижу, как брови Мишеля ползут вверх при упоминании об этом походе, известном своей сложностью. – Я бы с удовольствием отправилась в Шантильи, но мне нужно почистить приборы, чтобы быть в понедельник с самого утра во всеоружии.

Он выглядит смущенным.

– Ваша преданность делу восхищает. Неловко признаться, что я пришел в офис лишь за забытым пальто. Завтра будет холодно, – говорит он, указывая на коричневое твидовое пальто. – Кстати, как дела у Жака? Есть какие-нибудь новости?

Мой разум так переполнен мыслями о мсье Меринге, что на мгновение мне кажется, будто Мишель спрашивает о нашем руководителе, которого тоже зовут Жак. Но затем я осознаю, что он, наверное, имеет в виду моего студента-исследователя, Жака Майера, который на прошлой неделе обрабатывал рентгеновские пленки и по неосторожности повредил руку. Протоколы по использованию реактивов четко прописаны по результатам убедительных исследований, и Жак должен был следовать установленным правилам. Хотя это не уменьшает моего сочувствия его травме.

– Он планирует вернуться к работе завтра.

– Это радует.

– Да, – отвечаю я со вздохом. – Хотя я беспокоюсь, что он возвращается слишком рано: он всегда так торопится. Не хочу, чтобы у него была незаживающая рана, особенно этого пальца.

– Вы говорили ему о своих опасениях?

– Да, но он только развел руками и сказал, что я беспокоюсь напрасно. Ему ужасно хочется вернуться.

– Похоже, он работает с правильной chercheur, – говорит Мишель.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вы тоже не всегда соблюдаете меры безопасности. Вы перевернули табличку на двери и, не обращая на нее внимания, зашли в лабораторию. А что, если бы произошло химическое загрязнение?

Я не могу удержаться от смеха. Мишель работает здесь недавно, но он уже хорошо меня узнал.

– Теперь моя очередь сказать «туше».

– Не говоря уже о том, что вы пренебрегаете собственной безопасностью.

– В каком смысле?

Он указывает на стол у входа в лабораторию, где выложены результаты из наших дозиметров. Мы все носим эти устройства для мониторинга радиации, созданные Эрнестом Волланом для защиты ученых, работавших над Манхэттенским проектом, и по окончании недели пленка внутри устройства проявляется, чтобы измерить количество радиации, которой мы подверглись. Я забыла проверить стол, когда вошла сегодня утром.

Я подхожу к столу. Среди всех пленок, показывающих безопасные уровни радиации, я вижу одну, где показатели крайне высоки. Прищурившись, чтобы разглядеть владельца, я узнаю свое имя внизу пленки.

Если об этом станет известно, меня могут отстранить от работы в лаборатории на несколько недель – ради моей безопасности, скажут они. Этого нельзя допустить, особенно учитывая, что нет четких доказательств вреда такой радиации. Мы все знаем ужасные истории о последствиях избыточного облучения, например, о Кларенсе Далли, одном из стеклодувов Эдисона, который умер из-за частого облучения рентгеновскими лучами – куда более трагичный исход, чем неприятности со зрением и пищеварением, которые испытывал сам Эдисон. Тем не менее, несмотря на показания дозиметра, я уверена, что со мной все в порядке. Я никогда не испытывала столь интенсивного или продолжительного воздействия рентгеновских лучей, какому подвергались люди вроде Эдисона или ученых, работавших над Манхэттенским проектом во времена войны. Именно такое воздействие – масштабное или, в некоторых случаях, экстремальное – привело к созданию оборудования для мониторинга безопасности, а не мизерные повседневные контакты с рентгеновскими лучами, как у меня.

Бросив взгляд на Мишеля, я быстро сую пленку в карман своего грязного халата. Он удивленно распахивает глаза, и я вспоминаю, что он новичок в лаборатории. Многие из нас игнорируют или, как я сейчас, специально прячут дозиметрические пленки. Мы не хотим, чтобы наши эксперименты сорвались из-за дозиметров. Но нельзя допустить, чтобы Мишель сообщил о моем поведении: мсье Меринг, возможно, готов закрыть глаза на такое отношение исследователей к правилам безопасности, но он не сможет быть столь снисходительным, если кто-то другой привлечет к этому внимание.

– Давайте это будет нашим маленьким секретом?

Глава седьмая

17 ноября 1947 года

Париж, Франция

Взбежав на три лестничных пролета к квартире вдовы, я поспешно вставляю ключ в замок, а затем замедляю шаг, пересекая главные комнаты, направляясь к узкой лестнице, ведущей в мою мансарду. Хотя я не опасаюсь столкнуться с мадам Дюма – она в основном не выходит из своих комнат, решила так после смерти мужа, а не из-за моего приезда, – она воплощенная благопристойность и пришла бы в ужас, услышав, как я бегаю по ее квартире. Интересно, опубликуют ли мою статью в Acta Crystallographica? Я уверена в своих силах и надеялась, что мое исследование попадет на страницы этого журнала, но голова кружится при мысли, что месье Меринг так высоко ценит мою работу, что предложил ее этому уважаемому изданию. Это само по себе комплимент.

Почти перепрыгивая последние крутые ступеньки, я прокручиваю в голове сцену, которая только что произошла в лаборатории.

Месье Меринг подошел ко мне в конце рабочего дня.

– Мадемуазель Франклин, как продвигается проект?

Я протянул ему только что заполненную таблицу, в которой классифицировала углероды, которые превращаются в графит при нагревании, и те, которые этого не делают.

Он просмотрел и сказал:

– Впечатляющая идентификация закономерностей среди разных типов углерода. У вас есть теория, почему некоторые типы углерода преобразуются, а некоторые нет?

Указывая на конкретную колонку, я ответила:

– Все дело в структуре – типе молекул, из которых состоит углерод.

– Что вы имеете в виду?

Закрыв глаза, я описала ему то, что видела своим мысленным взором:

– Полагаю, что углерод, который не графитируется, богат кислородом, но беден водородом, с прочной внутренней структурой поперечных связей, которая предотвращает графитизацию. Противоположное верно для другого типа. – Он молчал, и я нервно добавила: – Но, конечно, мне необходимо провести дополнительные тесты и сделать гораздо больше снимков. Это всего лишь предположение, основанное на первоначальных результатах. И, как я, кажется, уже говорила, я не люблю догадок. В основе моих теорий всегда эксперименты и объективные факты.

– Как вы смотрите на то, чтобы опубликовать эти результаты в Acta Crystallographica?

Кажется, у меня рот открылся от удивления.

Он продолжил:

– Я представляю серию статей: сначала одну, обобщающую эти результаты – конечно, когда они будут окончательно подтверждены. Затем пара последующих статьей, где вы расскажете о рентгеноструктурных методах, которые использовались для получения этих данных, и, возможно, заключительная статья, излагающая вашу теорию.

– Я была бы более чем счастлива, – проговорила я, едва веря услышанному.

– Прекрасно, – сказал он, улыбаясь своей неповторимой широкой улыбкой.

Он потянулся ко мне рукой и на мгновение мне показалось, что он собирается погладить меня по щеке. Вместо этого он нежно потер мне нос:

– Не могу позволить моей звездной исследовательнице ходить с графитом на кончике носа.

* * *

Добравшись до верхней ступеньки, я распахиваю дверь на лестничную площадку, мне не терпится заскочить в свою комнату и переодеться для сегодняшнего похода в театр. Ален, Женевьева и я собираемся посмотреть «Генриха V» с Лоуренсом Оливье в главной роли. Я уже в третий раз смотрю эту самую патриотичную пьесу Шекспира, в которой блистает Оливье, и рада, что несколько коллег наконец-то согласились посмотреть ее вместе со мной.

– Ой! – раздается у меня за спиной.

Кто здесь? Горничная ушла на весь день, а вдове и в голову не пришло бы забираться на чердак. Я всегда одна на этом этаже.

Я поворачиваюсь и вижу долговязого темноволосого мужчину с оливковой кожей, который стоит на лестничной площадке, зажимая нос. Хрупкая светловолосая женщина выбегает из пустующей мансардной комнаты:

– Витторио, est-ce que ça va?⁹

– Ça va, ça va¹⁰, – отвечает он. – Кровь не пошла? – добавляет он с улыбкой.

– Ох, простите! – восклицаю я. – Не знала, что у вдовы появились новые жильцы. Я думала, эта комната пуста. Иначе я бы никогда…

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – отвечает он. – Мне надо было предупредить вас.

– Ужасно. Вы точно нормально себя чувствуете?

Воздев руку вверх, он провозглашает:

– Этот нос хорош, как никогда.

Как удержаться от смеха рядом с этим дружелюбным, необычным человеком? И между прочим, нос у него действительно особенный – как у ястреба.

– Какое необычное знакомство! – говорю я. – Позвольте мне еще раз извиниться и представиться. Я Розалинд Франклин.

– Витторио Лузатти к вашим услугам, – произносит он, отвешивая церемонный поклон, затем жестом указывая на женщину. – А это моя прекрасная жена, Дениз.

Мы пожимаем друг другу руки, и я отмечаю, что, хотя его французский безупречен, у Витторио небольшой акцент. Однако его жена, по всей видимости, родом из Франции.

– Вы только что прибыли в Париж? Или переехали из другого района города?

– И так и не так! – заявляет Витторио, на что и Дениз, и я смеемся. – Я эмигрировал в Буэнос-Айрес из Генуи в начале войны…

– А-а-а, вы не поклонник Муссолини? – перебиваю я, и тут же корю себя за неосторожное замечание. Ни в чем нельзя быть уверенной, когда заговариваешь о политике, а нам предстоит быть соседями.

Однако он добродушно и прямо отвечает:

– Нет. Так же как Муссолини и Гитлер не были поклонниками моего народа, евреев.

– Понимаю. Это мой народ тоже.

Мы киваем друг другу в знак взаимопонимания, и он продолжает:

– В Аргентине, я встретил это потрясающее французское создание, – он поворачивается к своей жене и целует ее в щеку, – Она приехала туда на медицинские курсы. Когда проклятая война наконец-то закончилась, мы вернулись в Париж, где выросла Дениз. И вот мы здесь!

– Приятно видеть вас обоих здесь. Добро пожаловать в Париж и в ваш новый дом, – говорю я, обводя жестом лестничную площадку.

Они стоят рядом, обнявшись за талии, и буквально светятся благополучием и дружелюбием. Какое счастье, что здесь поселились именно они.

– Как вам удалось убедить вдову сдать вам комнату? Она такая разборчивая, – едва произнеся это, я осознаю, что мои слова можно понять неправильно и пытаюсь исправиться. – Я не имела в виду…

Витторио жестом останавливает меня:

– Думаю, комната досталась нам так же, как и вам. Адриенн Вайль.

– Вы знаете Адриенн?

– Конечно. И знаю о вас.

– От Адриенн?

– Она упоминала вас, но подробности мне известны не от нее. А от месье Меринга.

– Вот это совпадение! Откуда вы знаете месье Меринга? – спрашиваю я, чувствуя, как щеки вспыхивают при упоминании его имени.

– Я тоже занимаюсь рентгеноструктурным анализом. Более того, я буду работать с вами в Центральной лаборатории государственной химической службы. И наш общий начальник отзывается о вас как об исследователе с золотыми руками.

Глава восьмая

8 марта 1948 года

Париж, Франция

Я кутаюсь в свой легкий голубой плащ из габардина, и несколько смущенно хихикаю в ответ на замечание Женевьевы.

– Я не пуританка.

– Правда? – подшучивает надо мной Женевьева. – Тогда почему вы не согласны с основным тезисом Симоны де Бовуар, что женщины исторически подчинялись мужчинам, потому что порабощены своей репродуктивной ролью?

– Не то чтобы я не согласна, но… – я спотыкаюсь, пытаясь ответить. На самом деле во многом из-за того, что статус женщины неразрывно связан с материнством, я решила избегать брака и детей, но тема секса и гендера сама по себе вызывает у меня внутренний дискомфорт. Зная это, мои коллеги-исследователи полюбили дружески подтрунивать надо мной, заставляя смущаться.

– Но что? – с усмешкой уточняет Витторио. Мой сосед так гармонично влился в ряды исследователей – и в работе, и в подшучиваниях, – что я уже не могу вспомнить, как мы жили до его появления.

– Н-но… – заикаюсь я, когда мы все идем к выходу из лаборатории. Я тяну время, чтобы не ляпнуть что-нибудь постыдное, и они прекрасно это понимают. Меня смущает, что в свои двадцать восемь я так и не избавилась от детской неловкости при разговорах о сексе, который мои коллеги называют основой биологии.

Вдруг я слышу свое имя.

– Мадемуазель Франклин? – Это месье Меринг.

Он чередует обращения «Мадемуазель» и «Доктор», но делает это в такой пленительной манере, что невозможно сердиться.

– Спасена начальником, – шепчет Женевьева со смехом.

– Можете уделить мне минутку? – обращается он ко мне.

– Конечно, – отвечаю я и оборачиваюсь к друзьям. – Идите. Встретимся у «Шез Соланж».

С волнением я иду мимо рабочих столов и оборудования к кабинету месье Меринга, дверь его офиса выходит прямо в labo. Мне не впервой оставаться наедине с начальником, но непривычно, что он просит кого-то из нас о разговоре с глазу на глаз. В лаборатории царит непринужденная и дружелюбная атмосфера, на удивление без споров и конкуренции, и я не могу припомнить случая, чтобы месье Мерингу понадобилась конфиденциальность для разговора. Даже возможную публикацию моих результатов мы обсуждали в общей лаборатории, в присутствии других chercheus и ассистентов.

– Oui, месье Меринг? – спрашиваю я, стараясь не уставиться в его зеленые глаза.

– Мадемуазель Франклин, я уверен, что вы заметили, насколько мы довольны вашими успехами здесь.

Я озадачена его похвалой. Не потому, что он не умеет признавать достижения своих сотрудников, просто обычно он высказывает благодарность спонтанно, прямо на рабочем месте, чтобы все слышали.

– Вы очень великодушны, как и месье Матьё, – отвечаю я, не придумав ничего лучшего.

– Вы этого заслуживаете. Очевидно, за короткое время вы стали экспертом в рентгеноструктурном анализе, и уверен, ваша статья заслуживает публикации в Acta Crystallographica.

– Спасибо, сэр, – заикаясь, отвечаю я, все еще в растерянности. Это что, внезапная оценка работы?

– И в связи со всем этим, – он прочищает горло, – я хотел бы, чтобы вы сопровождали меня на Лионскую конференцию в мае.

– Лион? – я поражена. Многие мои коллеги работали здесь годами и так не получили приглашения ни на одну научную конференцию, которые снова начали собираться по всей Европе после окончания войны. – Я?

– Да, вы, – отвечает он со своей обезоруживающей улыбкой. Я не могу не улыбнуться в ответ. – Вы это заслужили. С нетерпением жду возможности представить вас всем.

* * *

Я иду несколько кварталов до «Шез Соланж», яркие головки тюльпанов выглядывают из проталин, но я их почти не замечаю. Я разрываюсь между радостью из-за того, что месье Меринг выбрал меня для участия в конференции, и беспокойством о том, что могу совершить ошибку. Я не боюсь выступлений, презентаций и общения с коллегами-учеными. Я переживаю, что могу невольно проговориться, когда мы с ним останемся наедине.

Заново сколов волосы, растрепанные весенним ветром, я захожу в «Шез Соланж». Знакомые клетчатые скатерти и теплое свечение камина в центре ресторана успокаивают. Возможно, я придаю неоправданно огромное значение этому приглашению; возможно, другие chercheurs тоже ездили на конференции до моего появления.

– Что он хотел? – спрашивает Женевьева, едва я усаживаюсь на стул, который они заняли для меня. Предо мной аппетитный цыпленок в вине, но есть расхотелось.

– Пригласил меня сопровождать его на конференцию в Лионе.

Друзья непривычно стихают, и я понимаю, что быть выбранной для участия в конференции действительно важно. Злятся ли они из-за того, что выбрали не их? Неужели они думают, что я недостойна такой чести? Или зависть, свойственная научной среде, наконец пробралась и в эту уникальную поддерживающую компанию? Участие в конференции в Лионе не испортит отношений между коллегами и мной, убеждаю я себя.

– Поздравляю, Розалинд. Отличная работа, – прерывает молчание Витторио.

Женевьева тянется через стол, чтобы пожать мне руку.

– Ты гений, – говорит она, и со всех сторон слышится «молодец».

Пока я наслаждаюсь своим цыпленком в вине, бурная беседа группы течет как обычно и касается тем гораздо более значимых, чем мои достижения. Я позволяю своим мыслям плыть по волнам их разговоров – от ужасного убийства Ганди в Индии до возможности принятия Америкой плана Маршалла для помощи европейским странам в экономическом восстановлении, от вероятности создания государства Израиль до перспективы получения Патриком Блэкеттом Нобелевской премии по физике за исследования космических лучей. Я уже почти успокоилась по поводу их реакции на Лион, когда до моего слуха донеслось имя месье Меринга.

– Думаете, слухи правдивы? – тихо спрашивает Габриэль Алена на противоположном конце стола.

– Какие именно? – словно усмехается Ален.

Голос Женевьевы становится громче – она спорит с Лукасом, кто выиграет Нобелевскую премию, и я не могу расслышать ответ Габриэля. Черт побери, думаю я. Почему Женевьева и Лукас не могут говорить чуть тише, хоть раз? Кроме часто пересказываемой истории о том, что в военное время он скрыл свое еврейское происхождение и покинул Париж, чтобы работать в более отдаленном и, следовательно, более безопасном регионе Франции (что вполне понятно), я не знала никаких слухов о месье Меринге. Совсем никаких. Но, с другой стороны, стоит разговору коснуться начальника, как я всегда стараюсь сменить тему или заняться чем-то другим. Опасаюсь, что мои тщательно скрываемые чувства вдруг проявятся помимо моей воли.

Я изо всех сил прислушиваюсь к разговору Алена и Габриэль, но дебаты о Нобелевке продолжаются. Когда мы встаем и отправляемся обратно в лабораторию, даже Габриэль и Ален втягиваются в дружеский спор о премии, и я остаюсь в недоумении: какие же слухи ходят вокруг месье Меринга?