Читать книгу: «Её скрытый гений», страница 2

Глава третья

14 марта 1947 года

Париж, Франция

Месье Меринг не сводит с меня глаз, пока я устанавливаю образец кристалла на угломер, в точности как он велел.

Затем я настраиваю угломер, чтобы кристалл располагался так, как мы договорились: нам нужно, чтобы рентгеновский луч прошел через него под определенным углом, мы зафиксируем отражения и получим узоры, на основе которых создадим трехмерную модель атомов этого кристалла, используя метод преобразования Фурье. Я возвращаюсь к начальнику, горя нетерпением открыть внутреннее царство этого кристалла и разгадать его давние секреты.

– Не встречал никого, кто учился бы рентгеновской кристаллографии быстрее вас, – шепчет месье Меринг, подводя мою руку к детали кристаллографического аппарата, которая запускает рентгеновский луч – к своему стыду, после нескольких недель в лаборатории я все еще не знаю, как она называется. Я представляю, как луч проникает в кристалл, а затем рассеивается в различных направлениях, оставляя на пленке узоры, которые мы будем изучать. Я думаю о возможностях, которые открывает этот невероятный инструмент, о мире мельчайших частиц, которые он позволит нам рассмотреть. Хотя процесс трудоемкий, а оборудование – не волшебная палочка, это немного похоже на научную магию, хотя и медленную, поскольку процесс может занять часы или дни, пока мы ждем завершения обработки изображения.

– Спасибо, – отвечаю я, пытаясь спрятать за оборудованием свое раскрасневшееся лицо.

Эта похвала дорогого стоит: ведь она от человека, который научился этой технике у месье Матьё, который, в свою очередь, научился ей у самого основателя рентгеновской кристаллографии, лауреата Нобелевской премии Уильяма Генри Брэгга, в Королевском институте в Лондоне. Но щеки быстро перестают пылать, потому что, по правде говоря, мое основное внимание сосредоточено на микромирах, которые откроются с помощью этой методики. Интересно: можно ли с ее помощью изучать не только кристаллы, но и другие вещества? Или какие вещества мы могли бы сделать кристаллическими, чтобы использовать этот метод?

– Не говори остальным, – добавляет он, понизив голос, и, заговорщицки подмигивая, обводит взглядом оживленный зал. Неумолкающий гул голосов ученых и звон стеклянных мензурок подобен симфонии. – Некоторые до сих пор не совсем в этом разбираются.

– Не беспокойтесь, сэр, – отвечаю я.

Хотя я и не подумала бы нарушить слово и рассказать своим новым друзьям о его пренебрежительном отзыве, я чувствую, что готова броситься защищать их умения и с трудом удерживаю себя от того, чтобы открыто за них вступиться. И пусть мы знаем друг друга всего шесть недель, чувство товарищества так сильно, что уверена – они сделали бы то же самое для меня.

– Когда это я успел стать «сэром»? – наши взгляды встречаются, в его глазах читается усмешка. Впервые за сегодняшний день я осознаю, что имею дело не только с наукой, но и с другим человеком. – Может, я и руководитель этой лаборатории, и мы официально находимся в компетенции Министерства обороны, но я не веду военную операцию. Я не «сэр», и никогда им не буду.

– Понятно, сэ… – я осекаюсь, пытаясь побороть привычку, приобретенную в безрадостные годы учебы у профессора Норриша в Кембридже. Мне не удалось от нее избавиться даже когда я попала в БИАПИУ, где в те дни более добродушный доктор Бэнгем ратовал за неформальность и независимость. Теперь придется постараться все-таки справиться с ней, если я не хочу прослыть чужачкой. – Месье Меринг.

Интересно, кто он на самом деле – этот человек с приветливыми манерами и острым умом? Во время одного из наших традиционных обедов в «Шез Соланж», другие chercheurs поделились слухами, что на самом деле он еврей, но, как и многие французские ученые-евреи во время нацистской оккупации переехал из Парижа в лабораторию в сельской местности, где было безопаснее, и помалкивал о своем происхождении. Хотя жить без документов во время войны было рискованно, все-таки альтернатива была еще опаснее. Мы все знали про евреев, арестованных нацистами и погибших в концентрационных лагерях; моя семья приняла в своем доме еврейских беженцев, которым удалось спастись. По дороге в лабораторию в более узком кругу две chercheurs – Женевьева и Мари – шептались, что, несмотря на его отличный французский, месье Меринг на самом деле родом из России. Они также признались, что считают его привлекательным, и их слова заставили меня покраснеть. Я тоже так думаю, но не хочу в этом признаваться даже самой себе. Кроме того, никто не знает подробностей о сегодняшней личной жизни месье Меринга, что странно, учитывая, насколько он общителен с коллегами по лаборатории и с людьми за ее пределами.

Так кто же такой Жак Меринг? Очень хотелось бы узнать.

Почему я чувствую себя девчонкой, когда думаю о нем, хотя мне уже двадцать шесть лет?

– Итак, – говорит месье Меринг, напуская профессорский тон. – Расскажите, что вы видите на этом снимке?

Он протягивает мне снимок, который мы сделали ранее на этой неделе; образец, который мы подготовили для рентгеновского аппарата сегодня, будет подвергаться бомбардировке рентгеновскими лучами более суток, пока получится изображение.

Я изучаю точки, рассыпанные на пленке, и концентрические кольца в центре – все в оттенках серого, белого и черного. Я слегка расфокусирую взгляд – странный дар, который был у меня всегда – и узоры сами выстраиваются передо мной.

– Конечно, мне необходимы новые измерения, но то, как меняется интенсивность точек говорит, что рентгеновские лучи в одних областях концентрируются, а в других задерживаются структурой кристалла, – я указываю на точки на пленке. – И это может дать нам представление об архитектуре атомов.

– Что вы видите?

Я тянусь за карандашом и листом бумаги, набрасываю трехмерный чертеж.

– Если строить догадки, чего я не люблю, так как предпочитаю работать с полными данными, с этой точки зрения структура может выглядеть так. – Я мгновение сомневаюсь, прежде чем передать ему набросок.

Как я могу рисковать, выдвигая предположения? Это противоречит моим научным принципам доводить исследования до конца и добывать убедительные доказательства; это противоречит перфекционизму, свойственному мне с детства, я терпеть не могу небрежность. Но я не могу отказать ему, не хочу его разочаровать. Поэтому я протягиваю чертеж.

Его глаза широко распахиваются при взгляде на рисунок, но вместо комментариев он спрашивает:

– Вы планируете что-то изменить при работе над следующим снимком?

– Существует множество углов, под которыми можно навести рентгеновский луч, чтобы изменить дифракцию, и мне кажется, я знаю, как расположить кристалл, чтобы с большей вероятностью запечатлеть всю структуру. – Я пишу несколько расчетов и показываю ему свой план рентгеновской кристаллографии образца.

– Incroyable⁵, – произносит он, не сводя с меня глаз. – И ваше умение подмечать закономерности просто поразительно. Не терпится увидеть, что вы откроете – с вашим опытом в подготовке материалов для изучения, умением анализировать и инновационными методами. Представьте только: то, что вы узнаете о внутреннем строении веществ, многое расскажет нам об их свойствах и характеристиках.

– Надеюсь оправдать ваши ожидания, месье Меринг.

Смех, обычно таящийся в уголках его глаз и губ, гаснет и на мгновение мне кажется, что я разочаровала его. Но потом он произносит:

– Розалинд. – У меня перехватывает дыхание, когда я впервые слышу, как он произносит мое имя. – Как вам такое в голову могло прийти? Вы уже превзошли все мои надежды.

Глава четвертая

22 марта 1947 года

Париж, Франция

– Вижу, вы влюбились в Париж, Розалинд. Вы расцвели, совсем не то что в Кембридже. Даже одеваться стали совсем по-французски, – говорит Адриенн, отпивая послеобеденный эспрессо.

Принимая комплимент, я разглаживаю свою пышную изумрудно-зеленую юбку, в которую заправлена белоснежная блузка модного кроя. Обычно Адриенн отдает должное только моему уму.

Она продолжает, обводя жестом свою довольно скромную, но уютную квартиру, в которой на видном месте выставлены семейные фотографии – ей удалось их вывезти из Парижа в Лондон незадолго до прихода к власти нацистов, а потом, когда можно было безопасно вернуться, она привезла их обратно. Адриенн прозорливо догадалась, что еврейские корни и увлечение наукой могут сделать ее мишенью для нацистов, и, к счастью, вовремя сбежала.

– Я ожидала, что вы будете заглядывать ко мне каждое воскресенье на ужин, но не так-то просто вписаться в вашу… – Она замолкает, подыскивая слово. – Бальную книжечку, кажется, так говорят англичане?

Я смеюсь над утонченной Адриенн, примеряющейся к английскому разговорному выражению. Конечно, оно ей не подходит, потому что интеллект и мировоззрение Адриенн слишком широки для узости английского общества.

– Простите, Адриенн. Просто другие chercheurs не дают мне покоя по выходным. Пока было холодно, мы немного покатались на лыжах, теперь, когда потеплело, ходили в поход в лес Шантильи, а дождливыми днями осматривали экспонаты Гран-Пале.

– Звучит чудесно. И полностью соответствует вашему возрасту и интересам. Надеюсь видеть вас почаще весной, когда потеплеет и вы присоединитесь ко мне и моим друзьям на теннисном корте, – говорит она, напоминая, что мы обе любили этот спорт, когда жили в Кембридже.

Она заносит вилку над пудингом, что я принесла к ужину, приготовив его из скудных продуктов, которые сейчас можно достать на рынке: из консервированного молока, сливочного сыра, сахара, щепотки тертого шоколада, присланного из дома, и банана.

– Хоть я и обожаю вас, не могу пожелать, чтобы вы проводили выходные со старухой.

Я чуть не фыркаю от этого замечания. Никто никогда не назвал бы Адриенн Вайль старухой. Правда, ей далеко за сорок, и научную подготовку она получила у самой Марии Кюри, но она – блестящий физик и инженер и вовлечена в общественную жизнь сильнее, чем большинство людей моложе ее лет на двадцать. Занимая должность металлурга в военно-морской исследовательской лаборатории, спонсируемой правительством, она тесно связана не только с развитием науки, но и с политикой.

– Я полагаю, ваша семья уже навестила вас? И им тоже пришлось записываться в вашу «бальную книжечку»? – спрашивает она с улыбкой. Наша семья близко общалась с Адриенн и ее дочерью Марией, когда они жили в Лондоне. Мы всегда приглашали их на еврейские праздники, а мои братья и сестры искали повод навестить меня в Кембридже, где я жила в пансионе, который Адриенн открыла для своих студентов вдобавок к преподаванию. Моя жизнь была бы совсем другой без этого неповторимого друга, примера насыщенной жизни, которую может вести женщина-ученый. «Подумать только, – размышляю я. – Что, если бы я не постучала в ее дверь в Кембридже с просьбой об уроках французского, которые она давала тем, кто делал взносы в фонд ее профессорского жалованья?»

– Пока что только Дженифер и Колин, – я рассказываю ей о визите Колина, старшего из двух моих младших братьев, и моей сестры Дженифер, которая на девять лет младше меня, все еще учится в школе Святого Павла и порой кажется мне племянницей, а не сестрой. – А мама собирается приехать на следующей неделе, когда мадам уедет на две недели, я собираюсь постелить ей в гостиной.

– Мама не собирается останавливаться в отеле? – удивляется Адриенн.

– Она хочет прочувствовать, как я живу, а это значит жить там, где я живу, есть вместе со мной и побывать в labo. Ну или по крайней мере она так говорит.

Бровь Адриенн неподражаемо изгибается:

– Но вы думаете, что дело не в этом?

– Вы же знаете, родители были против моего переезда в Париж. Они переживают, что город еще не оправился после войны и что я не смогу…

– Поддерживать те стандарты жизни, в которых вас растили, – перебивает Адриенн.

В дружеском разговоре я не скрываю, что Франклины – часть довольно привилегированной англо-еврейской общины. Наша семья ведет свою родословную не только от великого пражского раввина XVI века Лёва, но и от царя Давида, основателя Иерусалима и царя Израиля в 1000 г. до н. э. Вскоре после того, как мои предки переехали из Польши в Англию в 1700-х годах, они вошли в мир бизнеса и финансов, положив начало вековому изобилию и высоким государственным должностям, включая пост в кабинете министров. Но хотя семья Франклинов накопила огромное богатство, папа всегда настаивал на том, чтобы мы жили бережливо, относительно скромно, без всякой показухи. Например, хотя у нашего деда были большой городской дом в Лондоне и поместье в Бакингемшире, мы с братьями и сестрами ездили на метро, росли в комфортном, но консервативном доме в Бейсуотере и много времени уделяли филантропии, особенно помощи еврейским беженцам, спасавшимся от Гитлера, выбивая для них сотни разрешений на въезд и принимая детей из «киндертранспорта». Все это в дополнение к нашей рутинным обязанностям в любимом папином детище – Колледже рабочих, где отец преподавал по вечерам и служил директором, помогая преодолеть разрыв между классами и открыть новые возможности рабочим.

Как всегда при упоминании семьи, щеки мои пылают от смущения и раздражения. Адриенн лучше других знает, что наша семья никогда не выставляла напоказ свое благосостояние; наоборот, отец старается приуменьшить его.

Стараясь не выдать эмоций, я отвечаю:

– Не совсем так. Им просто не нравится, что я так далеко и там, где прошла война.

– Я все понимаю, Розалинд. Вы прекрасная молодая женщина и живете в городе, еще недавно оккупированном нацистами. Совершенно естественно, что Эллис и Мюриэл беспокоятся о вас. – Сделав глоток эспрессо, она продолжает: – И конечно, вы покажете матери, что ей не о чем тревожиться, а наоборот, стоит радоваться тому, что вы живете в Париже.

Я улыбаюсь при мысли, как хорошо Адриенн знает мою семью.

– Именно так я собираюсь поступить. Я до мелочей продумала все четыре дня, что она будет здесь. Собираюсь приготовить несколько французских блюд из продуктов, что в таком изобилии продаются на рынке.

Мы смеемся над продолжающимся дефицитом продовольствия.

– А в выходные мы с ней сходим на выставку импрессионистов и в «Комеди Франсез», – продолжаю я. – И накануне отъезда я устрою ей подробную экскурсию по лаборатории и познакомлю со своими очаровательными друзьями-chercheurs. Так что она сможет сообщить дома, что я занята важными исследованиями и не одинока. Две главных заботы моего отца.

– Parfait⁶, – коротко кивает Адриенн. – Надо ли мне задействовать Марселя во время визита мамы в labo?

– Сомневаюсь, что нужно отвлекать монсеньора Матьё от его важных обязанностей. Уверена, что монсеньор Меринг сможет достойно представить labo и рассказать маме о моей работе.

– Ах, монсеньор Меринг, – Адриенн внимательно всматривается в мое лицо. – Мы же еще не поговорили о labo. О работе и коллегах.

Мне не терпится во всех деталях обсудить свою работу в рентгеновской кристаллографии с той, кто не только понимает, о чем речь, но на самом деле интересуется темой; я начинаю вдохновенно вещать о своих открытиях и шутках коллег. Единственный, о ком я стараюсь не упоминать – собственно месье Меринг. Со временем я обнаружила, что испытываю к нему сложные чувства, что думаю о нем как о мужчине, а не как об ученом, гораздо чаще, чем хотелось бы.

– Кажется, с товарищами по работе у вас сложились отношения, – улыбается она. – Кто знает? Может, вы, так же как и я, выйдете замуж за одного из них. И останетесь во Франции, что было бы очень хорошо.

– Никогда. У меня не выйдет быть и ученой, и одновременно женой и матерью, – выпаливаю я, не задумываясь.

Адриенн привычна к моей несдержанности, но на этот раз я, кажется, слишком поспешила с таким заявлением.

– Но почему, Розалинд? – пожимает она плечами, и мне хочется поймать в воздухе собственные слова. Почему из всех людей именно Адриенн я заявила такое? Всегда я так вляпываюсь. Даже если я верю в сказанное мною – а я верю – мне не стоило говорить такое той, кто стала для меня образцом успешной жизни женщины в науке и показала, как достичь желаемого.

– Я ученая и мать. А пока был жив мой муж, была и женой.

– Боюсь, вы – невероятное исключение, Адриенн. И вы преуспели, потому что муж полностью поддерживал вас в карьере, так же как Пьер Кюри всегда был на стороне жены. Такие мужчины – редкость. И у вас все получилось, потому что ваше рабочее расписание позволяло вам уделять время и Марианне. Нечестно по отношению к ребенку, когда мать все время отсутствует. Нанятый человек не сможет дать ему заботу и внимание, которые нужны ребенку.

– Вам ли так говорить? Вас, ваших братьев и сестер по большей части воспитывала Нэнни Гриффитс, пока мать делила свое время между отцом и волонтерством – к счастью для английских бедняков и еврейских беженцев – и не похоже, что вы сильно от этого пострадали.

Ее слова жалят, особенно, потому что они правдивы. Разве можно спорить с фактами? И мой характер, и все, чему меня учили, против этого.

– Ох, Адриенн, простите. Я не это имела в виду…

Она отмахивается от меня, это французский сигнал, что дискуссия окончена и статус-кво восстановлен.

– Вы молоды. И невинны. Время и, возможно, любовь, изменят ваше мнение.

Мне хочется возразить, сказать ей, что я уже давно решила, что наука и любовь несовместимы. Но Адриенн не дает мне такой возможности. Вместо этого, как блестящий ученый-исследователь, она улавливает какую-то недоговоренность в моих ответах и готова выяснить, в чем дело.

– Расскажите мне подробнее о месье Меринге. Вы едва упомянули о нем, а ведь в лаборатории наверняка все на нем завязано.

Опять мои щеки пылают, и я не в силах посмотреть ей в глаза.

– Он превосходный исследователь. И учитель.

– А вы, я уверена, превосходная ученица, – негромко и медленно произносит она. – Будьте осторожны, ma chére. Именно такие симпатичные девушки и привлекают его.

Глава пятая

21 мая, 1947 года

Лондон, Англия

Я гляжу на Дэвида и Миртл, дающих друг другу обеты под брачным балдахином⁷. Мой старший брат смотрит на свою невесту с нежностью, он настолько растроган, что у меня самой на глазах выступают слезы – редко застанешь таким бесстрастного Дэвида. Да и вообще кого-либо из Франклинов. Сентиментальность и открытые проявления чувств у нас семье не приняты – они, на самом деле, совсем не приветствуются, и вдруг столкнувшись с такими эмоциями, я сама себе удивляюсь. Если папа заметит, его это шокирует, поэтому я опускаю ресницы, чтобы он не заглянул мне в глаза.

Когда раввин произносит благословение, слезы высыхают и я решаюсь поднять взгляд. Невеста и жених шествуют по проходу под громкие аплодисменты, по одну сторону выстроились многочисленные Франклины, не сводящие взглядов с молодоженов. Мои родители пожимают руки Себаг-Монтефиоре, родителям Миртл, я вижу, как они горды породниться с этой богатой, занимающей заметное место в обществе еврейской семьей. Я вливаюсь в поток гостей, направляющихся в банкетный зал, следом идут сестра Дженнифер и братья, Роланд и Колин, одному двадцать один год, другому двадцать четыре, и сестра Дженнифер. Мы присоединяемся к троим из пяти братьев и сестер папы; они сбились в компанию и любуются, как гости выстраиваются в очередь, чтобы поздравить жениха и невесту, а также их родителей.

– Какая избыточная роскошь. Подумать только, что могли бы сделать с такими деньгами, что потрачены на эту свадьбу, общество Фоссета⁸ или Гильдия городских женщин, – комментирует тетя Элис пышные цветочные композиции, винные бокалы на серебряных подносах, что разносят официанты в белых костюмах, а также кошерные закуски с мясными деликатесами, которые, должно быть, обошлись семье Себаг-Монтефиоре в целое состояние.

Ее точка зрения меня не удивляет, хотя собственные взгляды не сподвигли тетю выехать из комфортной квартиры и изменить привычный образ жизни. Почти сорок лет назад она была представлена ко двору, но быстро променяла высший свет на короткую стрижку, борьбу за права женщин и отношения с соседкой по квартире, о которых все стараются не упоминать. Тем не менее я немного в шоке от того, что она дерзнула высказывать свои заявления здесь.

Глядя на происходящее сквозь толстые линзы очков, дядя Хью фыркает:

– Хорошо сказано, Элис, – говорит он и замолкает.

Хоть он и разделяет точку зрения тети Элис на капитализм и женский вопрос, даже в тюрьме отсидел за свои радикальные суфражистские взгляды после нападения с хлыстом на Уинстона Черчилля, не поддержавшего право женщин голосовать, он понимает, что, находясь посреди семейств Франклинов и Себаг-Монтефиоре, эту тему лучше не развивать. Его представление о благотворительности совершенно не совпадает с тем, чему учил своих детей (из которых мой отец был самым младшим) наш патриарх, дедушка Артур Франклин, ушедший из жизни почти десять лет назад.

Я слышу громкое цыканье, оглядываюсь и вижу тетю Мейми.

– Угомонитесь вы, оба. Это праздник Дэвида и Миртл, начала их совместной жизни как Франклинов, а не критика щедрости Себаг-Монтефиоре. – Тетя Мейми, будучи членом Лондонского графского совета от Лейбористской партии, придерживается более умеренных взглядов, чем Элис.

Годы, проведенные рядом с мужем, моим дядей Норманом Бентвичем, в то время как он занимал пост генерального прокурора Палестины под британским мандатом, приучили ее к сдержанности.

– Особенно учитывая размах их благотворительности. Неужели вы забыли, сколько они сделали для еврейских детей, осиротевших из-за войны?

Мои тети стоят напротив друг друга, щеки их пылают праведным негодованием – одна из немногих эмоций, допустимых в семье Франклинов. Папа будет в ярости, если узнает про стычку на свадьбе Дэвида, поэтому я стараюсь затушить искру, вспыхнувшую между тетями и дядей.

– Это наша первая встреча с вами после моего возвращения из Парижа, – говорю я, слишком явно пытаясь повернуть беседу на более безопасную тему.

– Ах да, Розалинд. Как Париж? – спрашивает тетя Мейми, переключаясь с сестры и крепко пожимая мне руку.

– Замечательно. В лаборатории ведется потрясающая работа – мы ищем новые способы исследовать микромир. А мои коллеги такие умные и веселые…

– Неужели нельзя заниматься лабораторными исследованиями здесь, в Лондоне? – прерывает меня тетя Элис, нахмурившись, словно я сказала что-то глубоко неприятное. Интересно, что вызывает в ней такое отвращение – Париж или моя научная работа? Странно, ведь она всегда выставляет себя человеком, живущем вне рамок и поддерживающим таких, как я. – Зачем ехать так далеко – в Париж? Особенно когда вокруг так много пострадавших от войны англичан, нуждающихся в помощи?

– Я надеюсь, что мои научные открытия принесут пользу людям многих стран, тетя Элис. Возможно, когда-нибудь…

– Нет, Розалинд, – говорит она, – Ты меня не поняла. Я имею в виду, что если бы ты была здесь, то в свободное от работы время помогала бы английским благотворительным организациям, в которых участвует наша семья, поддерживая беженцев и семьи военных. Или даже вместо работы.

Женщинам Франклинов предписывается быть образованными и умными; они участвуют в интеллектуальных дискуссиях и ищут решения наряду с мужчинами семьи. Например, папа всегда вовлекал меня во всё, чем занимался с сыновьями – от горных походов до столярных работ. Но от женщин Франклинов ожидают, что они будут использовать свои интеллектуальные способности на благо человечества – участвуя в благотворительности, государственных организациях, делая добрые дела и, конечно же, выйдя замуж. А не трудясь за зарплату. Ведь нам не нужно зарабатывать, чтобы обеспечить себя, для этого у нас есть трастовые фонды и родственники-мужчины, сплошь банкиры. Среди Франклинов я, со своей преданностью науке, – аутсайдер и чудачка. Интересно, какой путь выберет Дженифер, когда станет старше?

Хотя тетя Мейми и не вполне согласна с моим выбором, многие годы она защищала меня, и этот вечер – не исключение. Когда она открывает рот, чтобы вмешаться в разговор, я слышу знакомое восклицание:

– Мисс Розалинд!

Чувство облегчения и радости пронизывает меня, когда я вижу мою самую любимую родственницу – кузину Урсулу, которая мчится ко мне.

– Мисс Урсула! – отзываюсь я.

Дочь старшего брата папы, Сесиля, Урсула для меня больше, чем кузина: мы были одноклассницами и закадычными подругами в школе Святого Павла, что нас особенно сблизило. На самом деле, так как Дженифер гораздо младше меня и у нее совсем другие интересы, мое сестринское чувство к Урсуле гораздо сильнее. Несмотря на то, что мы выбрали разные пути – после школы Святого Павла она по традиции Франклинов занялась благотворительностью и ходила на свидания с парнями-евреями – между нами есть искренность и доверительность, выпестованные долгими годами общения и взаимной симпатии.

Мы радуемся нашим детским прозвищам, несмотря на недоуменные взгляды окружающих. Когда мы проводили выходные в загородной усадьбе дедушки в Бакингемпшире, там предписывалось обращаться формально даже к близким родственникам. Эта привычка называть друг друга «мисс» сохранилась между нами, напоминая об общем прошлом.

Мы быстро обнимаемся, и, взявшись за руки, отходим от дядь, теть, братьев и сестер. Я шепчу:

– Ты меня спасла.

Урсула, славящаяся своим чувством юмора и живостью, смеется. Она-то знает, до чего наши родственники бывают воинственны, и мы не раз выручали друг друга за эти годы.

Когда мы обходим многолюдный банкетный зал, она толкает меня локтем:

– Потрясающе выглядишь. Париж тебе идет.

Я улыбаюсь. Я надеялась, что Урсуле понравится мой наряд.

– Это оммаж «Нью-луку» Кристиана Диора. Последний писк моды в Париже.

– Ты купила платье от Диора? – ее глаза удивленно распахиваются.

Она знает мнение папы о показных тратах. Честно говоря, я едва пришла в себя после вчерашнего выговора – отец отчитал меня, узнав, я прилетела в Лондон на самолете, а не переплыла Ла-Манш на пароме – это было бы дешевле, хотя гораздо дольше и тошнотворнее.

– Конечно нет, – я шутливо ударяю ее по руке. – Я сшила его сама. Попросила маму прислать мне парашютный шелк для кринолина, подчеркивающего красивую форму юбки. Сама понимаешь, в Париже с шелком туго.

Я высвобождаю свою руку и кружусь перед кузиной. С Урсулой я могу позволить себе быть слегка легкомысленной: знаю – она не осудит.

– Лондонская мода такая унылая и заурядная. Как же идеально смотрятся завышенная талия, узкие плечи и пышная юбка твоего платья! – она проводит рукой по прямой юбке собственного платья персикового оттенка, впрочем, очень элегантного и отлично сочетающегося с ее персиково-сливочной кожей и вьющимися каштановыми волосами. – А твоя прическа? Ты отрастила волосы и заколола их по бокам заколками – это тоже в стиле нью-лук?

– Нет, я просто скопировала прическу, которую часто вижу у парижанок. Они очень следят за модой и свободно играют со стилями, мисс Урсула. Трудно поверить, что всего два года назад они жили под гнетом нацистов, – я качаю головой.

– Парижская жизнь тебе на пользу. Берегись, мисс Розалинд, чтобы кто-то из французских ученых не положил на тебя глаз! – дружелюбно подшучивает она. Ей прекрасно известны мои взгляды на брак и науку. На самом деле, они известны всей моей семье. Им все настолько ясно, что тети и дяди даже не касаются темы «моих перспектив».

Но этот раз ее шутка звучит слишком правдиво. Я чувствую, как щеки мои горят. Надеюсь, я не покраснела, потому что уж кто-кто, а Урсула не оставит это без внимания, тут же начнет выведывать и истолковывать. А мои чувства слишком новы и незнакомы мне самой, чтобы обсуждать их.

Я пытаюсь сменить тему.

– Ты видела…

Она перебивает меня:

– Даже не думай сбить меня с толку, мисс Розалинд. Я вижу твои румяные щеки. Что происходит?

– Глупости. Ничего, – отмахиваюсь я.

– Почему ты тогда раскраснелась?

– Здесь душно, – говорю я, обмахивая себя рукой, словно веером.

Она берет меня под руку, как делала еще с детства:

– Дорогая кузина, у тебя не может быть тайн от меня.

– Дело в том, что… – я колеблюсь, не желая раскрываться, но понимая, что должна сказать Урсуле хоть что-то. – Французы совсем не похожи на англичан.

– Ага, – в ее глазах вспыхивает огонек. – Знаменитый французский флирт. Ты не устояла перед ним, мисс Розалинд?

– Ничего подобного, мисс Урсула, – улыбаюсь я, думая о мсье Меринге, но не решаясь произнести его имя вслух: – Но от их флирта щеки и правда горят.