Читать книгу: «Пьеро одинаковые», страница 3

А что касается актерства, то в самом деле играла когда-то. Очень недолго и совсем уж миниатюрненько. Типа «Нанетта, принесите мне шляпку из итальянской соломки!».

Или роли без слов. Месяца три, еще до войны, выступала в одном кабаре с песенками а-ля Кузмин, но без особого успеха. Вы ведь читали Кузмина?

– Да. Немного.

– А сейчас я… ну, как бы это лучше выразиться… актриса погорелого театра.

Маше послышалось: «актриса прогорклого театра» и она фыркнула.

Они уже ехали домой – не на извозчике, а в ландо. «Собственный выезд»

– так назвала это Ольга Игнатьевна.

– …уже не пою – так, попискиваю немного. Живу у очень достойного человека – Афанасия Ивановича.

Маше захотелось выпрыгнуть на мостовую.

«Наверно, я ошиблась. Меня разыграли»

– Дружу с другим достойным человеком (Ольга указала на темноволосого). Познакомьтесь: Никодим Алексеевич Ярцев, молодой и многообещающий поэт. Родственник Афанасия.

Поэт кивнул Маше:

– Деточка, вам страшно? Вы хотите бежать?

Она ответила чуть слышно:

– Да… нет… А куда мне бежать? Некуда.

– Вы не бойтесь нас, Мэри – можно мне вас так называть? Мы вас не обидим. Ну разве так, чуть-чуть, по незнанию…

«Я думала, что поэты и их дамы – светлые, ликуют. А эти не светлые, не темные… как тени они»

… не настенные тени, а настекольные. И стекло это матовое, а тени чуть видны.

Она поняла, что стекло – это ее жизнь, и что тени эти никогда не прогнать, стекло – не разбить.

Маша расплакалась.

Никодим поцеловал ей руку. Никто до этого не целовал ей рук. Она была поражена, однако подумала: «Почему он не поцеловал мне руку тогда, на вокзале, когда знакомились?»

– Называйте меня Ником, а Ольгу – Ли.

– Ольга Игнатьевна, Ли, а Афанасий забыла отчество, будет не против?

– Нет. И вообще – «Дают – бери, а бьют – беги». Будьте циничнее, Мэри. Впрочем, в семнадцать лет я была такой же, как вы.

– Извините, а что Евлалия Захаровна вам обо мне написала?

– Что вы – несчастная жертва соблазнителя. Да-да, всё как в романах прошлого века.

Ну, в общем, обе мы сбились с прямой дорожки. Только о моей торной тропке бабушка пока не знает. Верит в то, что я всеми фибрами души служу святому искусству.

«Пролегала дорога в стороне. Не было в ней пути!». Вы читали стихи Елены Гуро?

– Впервые слышу о ней. Я Сологуба люблю.

– С Федором Кузьмичом я незнакома, но раза два видела. Хороший поэт,

но и Ник тоже неплох. Никушка, сэкспромтируй что-нибудь про Машу!

– «Лицо мое вспыхнуло ярче всех соломенных книг».

– Видали, каков он! Тпрру, приехали!

………

У входа Ли передала кота Нику, вынула из сумки апельсин и несколько

раз подкинула его.

Сунула его Маше:

– Ешьте. Прямо здесь, на улице.

Маша вгрызлась в апельсин и брызгала соком – будто ночь среди белого

дня ела солнце.

Ли смотрела на нее как-то косо, но весело-косо.

«Весь этот день косой. Осевший, окосевший. Шатучий от мартовского

воздуха, от прелого снега. И скачут по нему золотые яблочки».

И сказала Маша – без всякого смущения:

– А вы знаете, я напугала в поезде свою попутчицу. Она чуть не родила…

черный шарик. Ой, только не думайте, что я сумасшедшая!

……….

Какое солнце, какой снег, какой ветер! Иди, подбирай златые яблочки! А

не то они тебя саму подберут.

ИНТЕРМЕЦЦО: КРОТИЛИЩЕ (Ли. Никодим. Мэри. Афанасий. Сны)

…это нора кротовая а я кто в ней

Хороша Дюймовочка верста коломенская

В норе тепло сытно безвестно

Хозяин пожилой крот но не скучный

Приживалы эльфы улетят ли они со мной в Италию назовут ли новым

прекрасным именем

Они только своими разноцветными крылышками тешатся а придет

время вылетят на волю

А я так и завязну в кротовине

…В первый месяц жизни у Афанасия Иваныча она мало что разумела. Не служанка, не конфидентка… иногда помогала переделывать платья Ли,

раза два ездила с ней по модным магазинам.

Когда бывали гости, Маша отсиживалась в своей комнате.

Однажды Ли предложила ей почитать вслух французские стихи. И тут же

забраковала ее произношение.

…Поднимается на лифте.

И не рай, квартира тут.

Ах, мечтанья, осчастливьте

Хоть на двадцать пять минут.

– А вот Сологуба ты хорошо читаешь, девочка.

…они все были далекими. Афанасий Иваныч – добрым и далеким. Ли –

далекой и насмешливой. Никодим – далеким и неприкаянным.

Поэтому ей нравился Никодим.

ВЕСНА И НИКОДИМ

Весна! Ты обрываешь старые корочки,

Ты открываешь новые порочки,

Та, которой не надо имени, –

Найди меня!

Весна! Ты сбриваешь звонки телефонные,

Ты взрываешь подглазия сонные,

Та, которой напрасно имя, –

Вспомни о Никодиме!

Весна, теребишь ты надгробия сыто…

Я кричу тебе: Сгинь, пропади ты!

Я и сам пропаду ни за грош –

Когда ты придешь?

И отвечает Весна Никодиму:

– Мимо.

– Ник, твои стихи – треугольники.

– Вы еще скажите, дядюшка, про отсутствие мягкости и звучности. А тебе,

Мэри, нравятся мои стихи?

– Не знаю, Никодим Алексеевич. Мне пока трудно разобраться в ваших

тре… в стихах ваших. Просто это не похоже на все, что я читала раньше.

– Ничего, вырастешь – поймешь.

– Знаете, вы мне нравитесь больше, чем ваши стихи.

– Ого! Кактус распустил колючки.

Это сказала Ли, вовсе не ревниво.

Но Маша вновь замолчала.

………

…она не пыталась разобраться в треугольнике «Ли-Ник-Афанасий»

А может, и не треугольнике

Почему Крот до сих пор не шуганул Эльфов? Ах, не все ли равно.

Главное – нора. Темнота ее мягкая… как взгляд Афанасия, иногда застилающий Машу.

Главное, чтобы там, дома, забыли…

…Маша сидела в гостиной у картины Матисса, и эта картина казалась ей голой и наглой – еще наглее голой картины в гостиной у Киры Григулевич.

– …Иногда мне кажется: все люди – это сердца, мои сердца.

И они – как пасхальные яйца: каменные и стеклянные, шероховато-древесные и сахарные, рыхлые.

И я по одному из них – бац кулаком,

а другое – жалю, словно комарик,

от третьего удираю во всю прыть,

а четвертое просто жру, потому что боюсь его больше всего…

И только перед одним сердцем, самым недостойным, я упала на колени.

– Ли, я знаю, о ком ты говоришь.

– …и я стояла перед ним на коленях и выла – простая, простоволосая.

А это сердце хотело меня убить – но не убило. И вот я живу – не знаю зачем…

– Опять у тебя похоронные речи, Лишенько мое.

– Как ты сказал? «Лишенько»?

– Ну да, от слова «лихо». И вот еще, сейчас придумалось:

Оленька-боленька,

Из-за угла –

бац кочерыжкой!

Оленька-боленька,

В кого ты вошла,

За кого ты вышла?

– «Кочерыжка» – это потому что Люси меня называла «petit chou»?

– Нет, не от этого. Просто ты какая-то… куцая. Я ничего плохого не хочу сказать, но… не вырастешь ты никогда.

– Да не ругай ты меня! Лучше я про сердце доскажу – про то, перед кем я на колени бухнулась.

– Каким оно было?

– Прозрачным. И эта прозрачность застила мне глаза.

– Значит, ты преклонила колени – перед пустотой?..

(Они говорят, будто нету ни меня, ни Афанасия. Это мы для них пустота)

– …я сон видела, как вешают его. Сперва, когда он в человеческом обличии, ему накидывают петлю на шею, и наступает пустота эта самая…

Палач вертит головой, и тут к его ногам из пустоты падает сердце – обычное, красное. Он пытается удавить это сердце, потом стреляет в него…

…но все пули рассасываются в багряном…

«Да пошло ты!».

Уходит сердце – под землю. Живет оно там как крот, и все жиреет. Уже не крот, а кротище.

Нет, кротилище. И кажется мне иногда: шевелится земля…все мои движения, все шаги мои съедает этот кротилище.

(«…как я сама до этого не додумалась? Не нора – кротилище!»)

– А ты не пробовала записывать свои сны?

Это спросил Афанасий.

– Пробовала, но у меня выходит бездарно. Ник, может, ты будешь их записывать?

– …а Люси – какое твое сердце?

(«Ах да, это про ее гувернантку»)

– Наверное, жестяная коробка из-под мятных леденцов, английских. Леденцы давно съедены. Сидит там одна-единственная оса, без еды и без воздуха. И никак не подохнет.

Наконец свобода! Она, расправив крылышки, летит к солнцу… и возвращается в свой мятый, смятенный запах.

– Почему?

– Ах, Ник, не люблю это слово. Нипочему. Потому. Потому что это оса, которая жалит при каждом вопросе.

………

– И мое, пьерошное, дело – не разорять богатого Арлекина, я же не уголовный тип, а так, отщипывать по чуть-чуть…

– Так, значит, я и есть это самое «чуть-чуть»?

(В гостиной уже не было Афанасия)

– …ты имеешь право на часть его наследства… то, что недодали твоей матери.

………

– …не глотай слезы, они ведь у тебя тоже… ээээ… твердые, будто ландринки.

– …я не люблю тебя. Просто ты понимаешь мои сны и бессонницы.

Это Афанасий человек, и ребенок у него есть. А вот у тебя детей не было и не будет.

– А у тебя?

– Нет, Ник, не будет у меня детей, я так давно решила. Знаю – первые же роды меня уничтожат.

…страшное у меня родится и до смерти меня раздерет, в клочки, и замарширует по свету, с боевыми песнями. Может, и войну начнет – новую, невиданную. Похлеще той, которая сейчас.

– И это страшное было бы фарфоровым?

– Вовсе не обязательно.

(Иногда Маша засыпала посреди этих разговоров… потом встряхивалась и смотрела – почти умоляюще: «Ну, примите меня в свою игру»)

………

– И в отместку – тебе тоже вопрос о sujet interdit – ты кем себя считаешь? Русским? Евреем? Полукровкой? Или – как ты там пышно обозвал себя – «сыном времени»?

– Молоколимоном. Или господином Окошкиным.

– Кем?

– Господином Окошкиным. Героем одного моего стишка. И этот Окошкин мечтает о времени, когда не будет ни одежды, ни наготы.

– Ник, я, наверное, их давно для себя отменила – категории эти… но переодеться мне все-таки надо. Скоро очередное богемное пастбище.

* * *

Ник порой говорил ей – с искренним восхищением:

– Ли, я никогда еще не видел таких ленивых людей, как ты. Впрочем, что я несу? Ты ведь не человек, и в этом нет ничего обидного. Я и сам только внешне двуногий.

А ты даже не Пьеро, а…

Эврика! ты – бабочка! Бабочка, окопавшаяся в коконе. Тебе и душно в нем, и тесно, крылышки свалялись, истерлись… а ты дырочки провертела и посматриваешь через них на мир.

– Нет, стреляю через них в мир. Просто так, не глядя.

Может, я кокон, без всяких бабочек? Раскроют меня, а там пусто.

И вообще – не хочу я больше никаких окрыленностей, радость моя.

(Маша молчала)

– Гадкий Ник, но ведь и ты сейчас в коконе! Пригрелся у богатого родича,

а на фронт не рвешься…

– Я считаюсь психически больным.

– …Ну тогда хотя бы каталог Атькиной библиотеки начал составлять, как обещал… и даже наследство не просишь. А что с нами будет, Ник, через месяц, через год, ты об этом думал?

– Нет. Просто знаю: скоро – конец.

– Чему?

– Всему… Мягкая подушка революшки. Впрочем, какая там мягкая…

– Ну, тогда я свой старый кокон выкину, а себе новый закажу. На сталелитейных заводах у Круппа. Ужасно непатриотичный поступок, правда, Ник?

Ник улыбнулся:

– Лучше расскажи мне что-нибудь – что хочешь. Только не очень плотно.

На своем бабочкином языке.

– Хмм… а какой он, этот язык?

– Мелкий и зыбкий. Впрочем, нет, не зыбкий… это огоньки колеблются на ветру, это фонари качаются, а твой язык мелкий, хрусткий. Будто бисер

сыплется – прямо под ноги – и потрескивает.

– Ну и отлично. Это родитель мой требует от всего смысла и пользы, будто

в копилку кладет или в банк относит. И считает проценты.

Ладно, Ник, вот тебе еще один мой бред – то бишь сон.

…она рассказывала ему свои сны – полузабытые и выдуманные на ходу.

А Ник их записывал, и вот что у него получилось:

Сны Лёльки (также известной как «Ли») 1.

Пьеро обезглавливает Арлекина серебряной сабелькой. Потом и себе отрубает голову и нахлобучивает вместо нее арлекинью.

Кинул он кривую сабельку в небо. Полумесяц пухнет и пухнет, пока не превращается в круглую морду с красными пятнами.

Многие начинают говорить про конец света.

А Луна, глупая рожа арлекинья, хихикает и не стирает румяна.

2 Крикнул Арлекин палачу: «Отрубить ему голову!». Пьеро кладет фарфоровую голову на плаху. Обе разбиваются.

Из осколков отрастают новые Пьеро. Все они палачи. Ходят по дворам и орут: «Калечить, казнить, живот на смерть заменить!».

Поспешно открываются окна: «Пожалуйте ко мне, господин палач! Я ведь первый крикнул…».

3.

Пьеро купил шарманку с единственной мелодией – «Мальбрук в поход собрался». И нота в ней – одна-единственная, а остальные запали. Крутит ручку – ни звука…

…зеваки пожимают плечами: сумасшедший? Пьяный? И тут раздается эта нота – маленькая, тихая и такая пронзительная, что те, кто слышат ее, замерзают, как яблоки в октябре.

Пьеро крутит ручку шарманки. О Господи, наконец-то тишина….

Вдруг к нему подбегает дворник.

4.

…она идет с мамой за страшной повозкой. Мама говорит:

– Собачки бедненькие. Их надо жалеть, а трогать нельзя, они грязные.

Собачек скинут в яму.

– Мама, мама, давай спасем бедных собачек! Ну, хотя бы вот эту – желтенькую…

Мать молчит. От нее больше не пахнет фиалками и апельсином. У нее теперь отцовский запах: табачный, косматый, спутанный.

Она «мама-яма». Если упадешь в нее – не выберешься. Все падает в Маму-яму: бедненькие собачки, папаши с круглыми глазами, разбитые арлекины…

Луна в полосочку, Луна в клеточку, Луна никакая.

Лёлька тоже падает. Сидит и выжидает, пока не кончится мама.

5.

Это был очень короткий сон. В нем Лёлька ела Луну. Лунный сок стекал по лицу и проделывал в нем дырочки. Из дырочек на Лёльку смотрели другие глаза.

6.

Елочка-Лёлечка поет и танцует вокруг скучных детишек. Они пишут на грифельных досках. Они считают по задачнику Евтушевского.

Один купец по имени «Пункт А» врезался на полной скорости на купца по имени «Пункт Б»… и сколько цыбиков чая они вместе выпили.

Скучные дети называют Лёльку «Ольгой» и говорят, что неблагодарная она:

– Мы бы такого отца, как у тебя, вызолотили и на елку повесили.

Они все ходят босые, и таскают воду, и пашут, и сеют.

Лёлька их выгоняет. На прощание они машут розгами.

7.

– Мама, какая ты хрустная…

Лёлька берет в руки малюсенькую маму. Она сделана из чего-то белого, тонкого, ломкого.

Крак! Мама сломалась. И, сломанная, она говорит Лёльке – одними губами:

– Сегодня к нам в гости придут Крашенинниковы. Пожалуйста, будь хорошей девочкой. И не серди отца.

Лёлька чинно входит в гостиную с обломками мамы на серебряном подносе. Гости рукоплещут, а отец хлопает по столу бородой, из которой сыплются крошки.

– Я всегда говорил, что она не умеет воспитывать детей.

8.

Опять елка, только гостей нет. Елка крутится в одну сторону, а шарики на ней – в другую. Каждый шарик свое шарит, свое шпарит.

…Лёлька перепрыгивает с шарика на шарик и вдруг ее затягивает в один из них.

Поплакала она и заснула. Разбудил ее стук. Взглянула Лёлька сквозь прозрачное стекло шарика – а ей там Пьеро ухмыляется гадкой ухмылочкой.

– Здравствуй, Пьеруша! Ты жив?

– Нет, но это не дает вам никаких оснований говорить мне «ты».

– Ой, извините! Так, значит, вы умерли?

– Нет, но это не дает вам никаких оснований обращаться ко мне на «вы».

– Как же тогда обращаться? «Не угодно ли господину Пьеро…?» – И так не нужно. Вообще не нужно.

– Пьеро, я люблю…

– Вот и хорошо. Любите. Всех. Сразу. Сидите тут до греческих календ и размышляйте на досуге.

– О чем же?

………

Лёлька пишет на запотевшей стенке шарика: «Сон вконец обнаглел».

9.

Луна целует стекло, не зная, что оно – поэт. На стекле каждую ночь появляются новые стихи.

Луна не любит поэтов. Это они ее любят.

Любит и Лёлька-улитка. Вот она ползет по Луне. Ей холодно, и она примерзает к лунному боку. Раздается треск, похожий на Хрустную Маму.

Это не раковине конец, это в небе щель появилась…

Потому что небо может выдержать лишнюю Луну, а лишнюю улитку не может.

Одна сторона Луны – цвета больной бирюзы, другая – как помертвелый жемчуг. Давненько не надевали Луну ни на чей палец и не носили ни в чьем ушке…

Думает Улиточка: «Луна не любит, вот небо и хрясь! Падают новые поэты… ими уже земля переполнилась, а они все падают».

Потом Улитка переползает на стекло, читает его и замазывает его своею слизью, то есть своими стихами.

10.

Луна, как и полагается, сделана из сыра. Зеленого. В середине сыра лежит мышка – она грызла Луну, догрызла до самой середины и умерла от счастья. Лежит там и гниет, а все зажимают носы: «Фу, что за вонь! Наверно, Луна вконец испортилась… на свалку ее!» А мышка лежит счастливая, с красной шерсткой, и зовут ее Люси Стэнли.

11.

«Не в тот поезд я села».

Еды никакой нет. Только леденцы, мятные, в клетчатом носовом платке.

Она сосет эти захватанные леденцы и плачет.

Господин визави говорит:

– Не плачьте, барышня. Я гадальщик.

Он берет Лёлькину руку:

– Так, неудачная любовь… потом удачная… о, вы будете разбивать сердца, а черепки складывать в позлащенные шкатулки. Линия жизни у вас длинная. И одинокая…

Между прочим, не желаете ли сочетаться со мной законным браком? Здесь, прямо сейчас.

Лёлька отдергивает руку.

– Нет, что вы… у меня уже есть жених.

– А вы хорошенько подумайте… Бросил он вас!. И никогда вы его не любили, я-то знаю…

И вообще – что за спасение, что за барыш от кукол? Даже если вы будете вместе, где вы закончите свои жизни – в приюте для бедных любовников?

– А разве есть такие приюты?

– Да, разумеется, и я их почетный попечитель. Так что соглашайтесь, не пожалеете. Вы будете мне новой матерью. Свою мать я ненавижу – она злая, вздорная – вместо сердца у нее ядовитая жаба. К тому же она курит табак с перцем…

Лёльке хочется крикнуть: «Ну какая я вам мать?! Вы же мне сами в отцы годитесь…»

…но тут поезд останавливается, и она выбегает и перемахивает через сугробы – к правильному поезду.

В правильном поезде Лёлька пытается вспомнить лицо незнакомца… и ее будто озаряет: да не было у него никакого лица! И головы не было.

Значит, рот у него…

…на ладони! Это рука гадала и говорила.

«Если бы я вовремя не выскочила, затянуло бы меня в этот рот, как букашку во fleur carnivore или в шарик из другого сна».

А вагон тем временем наполнился моряками – в атласных клёшах, с бледными лицами.

«Опять Пьерошки на моей дорожке».

Они играли на мандолинах и пели о голубой лагуне. А когда затопали джигу, поезд резко затормозил и упал в море.

Шатко, жарко, весело.

Один Пьеро, самый томный, нравится Лёльке больше всех. Это ее новый жених.

Она хочет подойти к нему… но видит за окном гадателя: багряные губы укоризненно чавкают воздухом, а ладонь и не шелохнется.

«Эх, на кого ты польстилась, глупая»

12.

Я бабочка,

я горе,

в коконе родилась,

в чайнике крестилась

и погибла вскоре.

Этот стишок мне Люси по-английски рассказывала, а сон возьми да и переведи мне их в рифму.

Только в стишке о горе не было. Но ведь ясно, любая бабочка – это горе…

вот она в кипятке, с вареными крыльями, но без тела: шлёп-шлёп-шлёп…

Люси объяснила, что в старину дети держали мелких зверушек в старых чайниках.

…бабочки это воздух, в котором хлопают-хлюпают крылья.

…за моим правым плечом не ангел стоит, а бабочкины крылья шлепают.

Блеклые, кипяченные во всех щелоках. Это они меня будят, влажно касаясь лица.

Это они говорят мне: «Найди любой чайник и пересиди в нем горе».

Я спрашиваю: – А сколько горе длится?

– Всёп-всёп-всёп, шлёп-шлёп-шлёп.

И, исчезая, вспыхивают всеми цветами вселенной.

………

– Ник, а с чем бы ты сравнил мои сны? С бабочкиными крыльями? С декалькоманиями?

Маша буркнула – вздрогнув во дреме:

– Да промокашки они, промокашки… со слабенькими отпечатками цветных чернил. Никто промокашку жалеть не будет. Тем более – когда она расползется.

– Ник, ты слышишь: наша валаамова… пардон, наша великая молчальница заговорила! Ну, что еще ты можешь сказать такое умное?

– Ничего. Просто вы похожи на язву Стоногову из моего класса.

А теперь выгоняйте, если хотите. Все равно я вам в компаньонки не гожусь. И французский плохо знаю.

………

– …Ли, но зачем ты так? И она, к сожалению, права: в этом мире никто никого не жалеет. Некоторые просто более искушены в притворстве, вот и всё…

Лучше скажи: почему у тебя во снах так много Нового года?

– Не знаю. Может, не было у меня настоящей жизни… так – дрожь, верть, бисер, как ты сказал.

И я ждала ее, жизнь настоящую, так, что каждый день у меня был Новым годом… ну а теперь…

– Даже когда я…?

– Даже когда ты…

………

В Машиной комнате был кавардак. На полу плюшевый мишка Тедди, которого Маше подарил Никодим. Рядом – рассыпанная коробочка рисовой пудры… на кровати – провиницальные одежки: черное шерстяное платье, белая блузка с нелепыми рюшами…

Лишь одно платье было петроградским: темно-лиловое, узор – желтоватые ирисы.

На Машином чемодане лежал сиамский кот Салливан и мурлыкал.

– О, с чего это он сделался таким ласковым?

– Да просто я его не называю «неблагодарной сволочью» … Извините,

Ольга Игнатьевна. Я наговорила лишнего.

– Послушайте… постойте… не уходите.

– А зачем я вам нужна? Для того, чтобы сидеть в гостиной и дремать под ваши разговоры… я для вас – хуже пустоты.

– Хмм, а ты необычная девочка… А почему – «хуже»? На пустоте каждый может рисовать свои знаки…

– Вот вы и рисуйте, а я…

…а я пойду сейчас в гостиную и расскажу – про свои сны. Только предупреждаю: они страшнее, чем у вас… земные, черные!

Только не обессудьте: не говорить я буду, а кричать – как вопленница.

………

…У меня два месяца назад ребенок умер. Родился и сразу умер.

………

– Нет, бабушка ничего не написала об этом.

– Да, старуха. Допотопная, нафталинная. И единственная, кто любит меня.

Только перед ней мне бывает стыдно. Поэтому видеть ее – не могу…

– О, Господи… бедная вы моя. Захотите – расскажете мне все. А пока – не надо.

– Нет, Афанасий Иванович… эээ… давно не мой муж.

…наверно, он боится, что там, без него, я совсем свихнусь… или ему уже все равно.

…Никодиму он не верит.

…Афанасий продолжает ездить к своей прежней.

…Ну, оботри слезки и пойдем – не в гостиную, а в «сомовский» салон: там уютнее. И говори мне «ты».

– Да какой уют, если я об аде буду кричать?

…нет, родителям я не сказала, кто это. Придумала историю об офицере, с которым я слюбилась, а он потом пал смертью храбрых…

…больше не спрашивали они.

…Да какая я Ольга Игнатьевна. Называй меня «Ли». И на «ты».

………

– Черные косточки тоже нужны. И сердца черные. У всех ваших Муз сердца кромешные – какая в них луна не заведись…

– Ах, глупая Машка, неужели ты не поняла, что все луны – самые что ни на есть кромешницы – темнее твоих волос, темнее глаз Никодима?

– Давай лучше на Луну смотреть. Совсем монета она сегодня. Как ты думаешь – она повернулась к нам орлом или решкой? «Орешкой», как говорит моя сестра Нина.

– Решкой, только решкой! Это я тебе говорю, как старая и опытная лунная любовница. Ну, какие там «орлы» у Луны? Двуглавые, что ли?

– И вообще вся Луна – это кутерьма, решка, убийца…

Это сказал Ник, который только что вошел в «сомовский салон».

В петлице его синего длинного сюртука шуршал кленовый лист, рыжий, прошлогодний. Виски словно выжжены инеем. Маша впервые заметила эту раннюю седину.

«А ведь он еще молодой… лет на десять старше меня…»

– Батюшки, лист кленовый… а где же твои хризантемы, Ник? Где твой уайльдовский образ?

– Все мои хризантемы и хризопразы, а также всех хризалид узурпировал маркиз Тетерин… то бишь Борис Венерин. Маша, вы слышали о футуристах?

…о футуристах Маша читала в газетах и в «Огоньке». Она знала, что они носят деревянные ложки в петлицах, мазюкают непонятные картинки и устраивают скандалы в общественных местах. А еще предлагают сбросить всех с «парохода современности».

…Ник расхохотался:

– Ну ты и дичок первозданный! Ли, надо срочно заняться ее воспитанием!

– Да уж, только тебе, Бригелле, и заниматься этим… Мэри, ты знаешь, кто такие дзанни?

– Да, Афанасий Иванович недавно рассказывал.

– Так вот, Никодим – типичный Бригелла. Хитрец, отниматель дядюшкиных метресс! Кукушонок, крикун! Ну и удавленник с фаготом, естественно…

– Как ты добра ко мне, Ли. А ты-то сама кто? Коломбина?

– Нет, это Маша – Коломбина, узкая, черная горлинка, себе на уме. И Пьереттой я быть не желаю… я и так уже Пьеро… к тому же Пьеро – француз, а не итальянец.

Пульчинелла в юбке – вот я кто!

Гувернантка меня в детстве стишку научила:

Mother, I shall married be

To Mr. Punchinello,

Mr. Punch, Mr. Lo,

Mr. Nell, Mr. Joe,

Mr. Punchinello!

Так вот – я «панч» – тумак! Это ты, Никодим, слуга всех лун и робкий обожатель Машки… ну-ну, не красней… а я Луну могу и по роже хватить!

– Хорошо… а Афанасий?

– Панталоне? Нет… он купец, но не скупец. И не Арлекин – он ведь не слуга… Хотя пусть он будет Арлекином: он такой… будто золотыми галунами расшитый и аграмантами всякими.

– Ну, Ли, ты и скажешь… Держу пари, что мало у кого в Петрограде есть с такая библиотека и такое собрание картин… Это в тебе твое дворянство скачет… белые косточки.

– …Нет, дорогие мои, не угадали вы. Я Тарталья, судья-заика. Вот – пытаюсь вас судить-рядить, ан сбиваюсь… и машу рукой: ладно, пляшите себе дальше… эх вы, дзанни!

«Заболеть бы, что ли, тифом, учинить бы, что ль, дебош?»

Он сказал это без всякой обиды.

– Афанасий Иванович, хотите, я сочиню пьеску и посвящу ее вам? У меня и название есть: «Разгон, или Фарс о господине Окошкине, он же – бледная маска Пьерошкина, а еще о Пьеретте, из шкафа скелете, об Арлекинах-не паладинах, о Луне и о бедном поэте и вообще обо всем на свете».

– Нет, слишком много чести, племянник. И что это вообще? пародия на «Балаганчик»?

– Ник, тебе не кажется, что само название – какое-то провальное?

– Ах, Ли, ведь в этом и заключается мой шарм – и, если хочешь, стиль – проваливаться. Любой мой шаг – это падение.

– Ты не хочешь стать знаменитым?

– Ребенок ты… любуешься всей этой позолотой. Водишь по ней пальчиком, словно Бог знает какие иероглифы она таит… А я вот – кожа, обычная, свиная, хоть и наполовину иудей.

…просто вихляюсь всем тельцем – делаю свое дельце… шаткие мои гешефты.

Провалится эта пьеска – ну и черт с ней… Так даже веселее! Не ад, а чистилище. Вернее, свистилище! Будем мы там сидеть и свистеть – пока губы нам не опечатают, как сейфы. Что вы так на меня смотрите, Мэри? Вас коробит мое кощунство? Тогда простите…

– Коробит-не коробит – не в этом дело… Я вам лучше про ад расскажу – свой, мещанский.

…мальвы там русалки уродища рыночные и груди у них сковородные а глаза как перезрелые тыквы тебя люблю тебя дарю я вам пришлю блоху в конверте

Шляпы тетки Таисии та страшная гнездо воронье в кружеве

Слово про меня на заборе

Картеж и плач поутру не у нас а у соседей но не все ли равно

Вот ты Ли рассказывала про Лилию Килларни

И про дочь кротолова Марию Мартен как запляшут ее ноженьки-горошинки по серебряному блюду

Этот танец как он называется

Да джига

А у нас овраг семнадцать лет назад размыло и выплыло оттуда тело

Ольги Королевой купеческой дочери

С тех пор он так и зовется Ольгунькин овраг

И будут они вместе Ольга и ее убийца-полюбовник не джигу а трепака

откалывать пока пятки у них не изойдут искорками кровавыми

Но не перестать им

Собираются теперь босяки у этого оврага и бабы их синие и младенцев

туда подкидывают и собак дохлых

А мое дитя не там у него могилка есть

Только я во сне его вижу в розовом кусточке на шип наколотым но он

живой и зовет меня

А я помочь не могу да и не хочу

…какие там сердца какие черти когда и так страшно

Но я хочу забыть все это

Здесь в кротилище

…Она не говорила, она пела, а когда затихла, не могла вспомнить мелодию. И поняла, что пела только для Никодима.

Она взглянула на него. Лицо Никодима было как маска, впервые увидевшая лицо человеческое.