Читать книгу: «Пьеро одинаковые», страница 2

И нашлась она – в углу сундука. Не записка, но тоже на букву «з». Запонка, золотая, в виде глумливой лунной рожицы.

«Господи, да где же я ее видела?»

И обмерла.

«Нет, показалось мне. Может, в книге какой вычитала… у Кузмина, что ли?»

…В августе она снова пошла в гимназию.

В мае 1915 с ней случилось страшное.

…в июне, через месяц после страшного, к Сергеевым прислали от генеральши Евлалии Захаровны Кутасовой, Машиной крестной. Та предложила ей место лектрисы:

– Совсем глаза у меня мутными стали, деточка. Ты ведь любишь книги, ну и будешь читать мне «Ниву» и «Родину» с приложениями. Это лучше, чем с коробками по заказчицам бегать. Спокойно у нас, тихо.

Незадолго до того умерла младшая дочь генеральши – слабоумная Лиза.

– …если хочешь – поживи у меня. Хоть все лето живи.

………

– …отец, я вижу: что-то не так с ней. Мается она, ох, как мается! Может, по Кире своей скучает.

– Ничего, мать… это она просто места в жизни не нашла. Вот будет она деревенских детишек грамоте учить или бедноту городскую – все эти фанаберии забудет!

…Маша переселилась на лето к генеральше, а в июле поняла, что ждет ребенка.

Рухнет все без нафталина

…в генеральшином доме запах нафталина смирял другие, чахлые запахи: кофия, ромашки, одеколона «Нильская лилия».

Маше казалось, что и пироги были с нафталиновым привкусом.

Моли она в доме не видела, но чуть ли не каждый Божий день кухарка и горничная набивали вонючим порошком сундуки и матрацы. Совали его в допотопные горжетки и тальмы. Перекладывали им книжные полки.

Как-то гостья сняла тисненый золотом альбом для фотографий с одноногого столика. А на нафталин ей – прямо на колени!

Расчихалась гостья.

– Вы уж извините, милая Лидия Феофановна, но в хозяйстве без этого – ни-ни… не посыплешь – так везде расплодится моль. Сладу с ней никакого!

Рухнет все без нафталина

Евлалию Захаровну в городе прозвали «нафталиновой генеральшей».

…Маша думала, что покойный генерал умер от вони. На самом деле он скончался от запоя.

Нафталин сбривал любые запахи, воздухи, вздохи.

А хозяйка прекрасно себя чувствовала, и спала крепко, и двигалась уверенно, несмотря на свои семьдесят три года.

Июнь был дождливым. Дом пропитывался сыростью, и от этого становилось еще нестерпимей…

«Заест меня эта нафталинная жаба, похлеще тетки Таисии…

Вот опять она – домашними туфлями не «шлеп-шлеп», а «хлюп-хлюп.

Мокрую моль всю пожрала, теперь за меня принялась.

Читай, Мария, романы тошные, дотошные, длинные, и мы с ними никогда не кончимся!

Да что это я… ведь добрая она. Родителям помогу… Мите – краски на именины»

И опять – «хлюп-хлюп»…

«Меня вовсе не от нафталина мутит»

…Июль был теплым, и они с генеральшей проводили много времени в саду. Машенька сидела, пряча глаза, почти возя ими по жухлым страницам «Нивы»:

«Его жена, Анна Павловна – бывшая прислуга… У нее неискоренимые манеры горничной… Она полуграмотная, простая женщина, состарившаяся в двадцать восемь лет. Такую ли теперь, при его положении, нужно ему жену?..»

Это была «Хамка» Оршина.

«Господи, когда же конец?»

…Она вспомнила Викторию Павловну у Амфитеатрова: ловкую, смуглую, гибкую. Как она пела «Что за радость ей откликнуться», а злые бабы называли ее «Калипсо».

Ей самой хотелось бегать по осеннему лесу, прятаться за рябинами, размахивать алыми рукавами, закидывать голову назад от хохота.

Плясать – хоть на рынь песках, хоть на горах туманных.

Дразниться и любиться… только чтобы потом не было того, страшного.

…а потом она хотела написать мадам Тарновской или тем, из книжки «Отравители», которую читал ее брат Коля – они такого яду Машеньке пришлют, что сразу отмучаешься.

…побежать бы к Ольгунькиному оврагу – там, на отшибе, где младенцы подкинутые, где собаки бешеные, где золоторотцы и их синие бабы денатурат пьют.

Но глаза ее захлебывались другой синевой – синим платьем Ольги Орг, и пятнами крови на нем, и ее мертвыми пыльными волосами…

…Не хотелось думать ни о нерожденном, ни о пропавшей, ни об убитой.

«Война будет скоро – не знаю, может этим летом, может, через год, через два, через пять… только не доживу я до этого»

Любовь Никандровна сказала это небрежно, будто сигаретку погасила.

………

Рви, не жалея, рви все покровы, Вскрой мои тайны И приобщись им – светлы и новы, Верь, они будут и чрезвычайны Снова и снова…

………

Прочь предрассудки, прочь этикеты! Будем свободны! Я уж готова, я вся раздета, Делай со мною все, что угодно. Только… не это…

Маша не знала, хорошие или плохие эти стихи из альманаха «Весна», который ей оставила Кира Григулевич.

………

– Машка, ты когда об этом говоришь, ну, проблеме пола, то, извини меня, совсем как мовешка у Чарской. «Лизочкино счастье» какое-то, а не Люля Бек. Протащила институтка под фартуком квас и солодовые пряники и ее за сие преступление лишили на целый день – того же передничка. Вот и стоит она в углу, хнычет… «Ууууу, моровая язва я! Всех устрашу, всех изведу!»

А на самом деле – умора. «Война в Крыму, Крым в дыму, ни черта не

видно!»

– Да уж, Кирка, ничего мне не видно…

………

…Маша вспоминала и другие стихи:

 
Роза, роза Ерихона,
Перл, достойнейший царя,
Для чего твоя корона,
Для кого твоя заря?
Иорданская лилея,
Хоть тебя между цветов,
Нет стройней и нет белее
Под шатрами облаков,
Но скажи мне, кто возлюбит
Затаенный аромат,
Кто покоить вечно будет
На цветке любовный взгляд?
 

Мать качала новорожденную Ниночку и тихо напевала это вместо обычных «Барашеньки, крутороженьки» и «Святой похвалы».

– Ой, откуда это? – спросила Маша. Было ей тогда двенадцать лет.

Мать прошелестела:

– Бабка твоя в молодости горничной была у помещиков одних. Там барышня страсть как стихи любила и часто наизусть их сказывала. А у матушки память ух какая была… А я от нее… так, лоскутки… почти все и перезабыла.

Но она не поверила матери.

………

– …Безвинно она пострадала, оговорили ее… грех на них.

– Тссс, Марья… не ровен час дети услышат. Ну что тут поделаешь. Я-то в рай не верю, а ты завей горе веревочкой: таких, как вы, туда первыми пустят…

Это Маша подслушала ночью, когда родители разговаривали на кухне.

………

– …Ну, что же ты, деточка? Устала? Отдохни немного, чаю выпей и опять продолжим. Любопытно узнать, даст ли ему развод эта простушка.

…Плакать Маша не могла. Казалось, что никогда и не умела.

Однажды генеральша посмотрела на нее внимательно, даже с некоторым подозрением:

– Милая моя, да ты с лица спала… нездоровится тебе?

– Нет, Евлалия Захаровна, просто сплю плохо.

…Она не узнала себя в зеркале: не лицо, а черная косточка. Подошла к портрету:

«Теперь я на тебя совсем похожа, индианка».

узкая, длинная, глаза – как тесные лужицы

– …Евлалия Захаровна, давно хотела у вас спросить: кто здесь нарисован?

– Это моя бабушка. Ее мой дед, путешественник, привез из Северной Америки. Она там белой не считалась, в ней и индейская кровь была.

Крики, что ли… или кри название их племени.

Она умерла родами моего отца.

– …Евлалия Захаровна, а вы не находите… она и на меня чуть-чуть похожа?

И тут же испугалась своих слов.

Но генеральша спокойно ответила:

– Да нет, ничего общего. По тебе сразу видно: русская ты, с татарщинкой небольшой.

И в сторону, думая, что крестница не услышит:

– Из простых…

………

Маша раскрыла наугад один из номеров приложений к «Ниве» за 1902 год. Из него, как затхлая моль, вылетело несколько листков с крупными печатными буквами.

…Генеральша удивилась бы, узнав, что ее младшая дочь умела писать.

…Четверо детей было у генеральши

Старший, Вадим в шестнадцать лет покончил с собой. После ссоры с отцом – тот избил его, когда сын крикнул «Долой царя!». По другой сплетне, у Вадима был роман с гувернанткой его сестры.

Была еще Анна, Нюта, которая тоже умерла – как шептались теткины заказчицы, «в модном желтом доме… в самом Париже».

И еще сын, офицер, имени его Маша не помнила. Женившись на модистке, он был вынужден покинуть полк и служил бухгалтером где-то в провинции. Генеральша изредка посылала ему деньги.

И слабоумная Лиза. Она скончалась несколько месяцев назад, в возрасте 35 лет.

Родилась Лиза уже после смерти Вадима… тогда генерал много пил.

Генеральша почти не говорила о своих детях. Зато с гордостью показывала Маше фотографии единственной внучки Ольги, Нютиной дочери: Ольга в костюме Пьеро, Ольга в амазонке, Ольга, одетая, как мальчик – в штанах и матроске… коротко стриженая и маленькая, с нарисованной тушью слезкой на щеке.

– Она актриса, играет в театре миниатюр. Я, конечно, не очень одобряю. Раньше порядочные девушки выступали только в любительских спектаклях…

Но посмотри, как она изящна, какой у нее шарм, и улыбка такая … пикантная, я бы сказала, но по-хорошему пикантная.

Маше эта девица показалась дерзкой и угловатой.

«Явно бабка на многое закрывает глаза… а может, просто не знает этого многого».

Генеральшу в городе не любили – считали чопорной, гордой. Смеялись даже над ее филантропией и религиозностью.

«Сама кутила небось, по любовникам шастала, как все дамочки у них в Питере… а потом дочку полоумную родила и давай грехи замаливать.

Польская кровь у нее или у мужа ее… и кавказская. А они гордецы».

Под Р. у генеральши было родовое имение, но туда она редко ездила.

…Маша отнесла листки в свою комнатку и прочитала их ночью, когда в доме все уже спали:

«СЕГОДНЯ: Лиза слезы Лизу не зли Лиза ангел

Голова Лизы Голая Лиза

СЛЕЗЬ С ЛИЗЫ ………

Она писала либо совсем без знаков препинания, либо ставила точку после каждого слова. Дат в дневнике не было – только «сегодня» и «вчера».

Изредка – «завтра».

ВЧЕРА: Он. Глубоко. Много. Очень. Приходил.

ЗАВТРА: Придет. Люблю. Зачем.

Снизу – рисунок: ангел с ножом и вилкой и красное сердце. Подпись:

«Ест. Вкусно. Умер».

…иногда в дневнике были стихи:

 
Я вот
Моя любовь год
Мои любовы коровы
На том берегу
Ни гу-гу
Не мычат не рычат
Не мечут
Душу калечут
Моя любовь клин
Я одна ты один
Нафталин
Ты один я одна
Луна война
 

………

Первая запись: Он. Дышал. Гроб. Накрыла. Крышка. Не. Дышал. Похороны. Ыыыыыы. Вдова. Сирота. Говорят. Соболезнуем.

Я не сирота тот не отец другой отец

Там далеко

«Это она после смерти генерала», – догадалась Маша.

«…что же было с ней? Она придумала… или нет?..

Какая все-таки мерзкая рожа у генеральшиной экономки Афимьюшки, Евфимии Андреевны…

А вдруг она пускала к Лизе кого ни попадя. Может, и за деньги?

Генеральша ничего не видит, не слышит. Не хочет видеть и слышать не хочет.

Для нее три кита – это кофий, «Нива», нафталин.

А дочки стыдилась Евлалия Захаровна. Не мучила ее, но стыдилась. Сама же Афимьюшка эта подлая намекала.

…Нет, не верю я в это подлое. Ничего с Лизой не делали. Небось подсмотрела она, как Афимьюшка или сиделка со своими кавалерами… и пошла писать губерния».

………

…из перешептываний Афимьюшки с горничной она кое-что узнала о младшей дочери Евлалии Захаровны.

Сама генеральша обронила только: «Это был наш крест».

…Лиза жила во флигеле, отдельно от генеральши, под присмотром сиделки и Афимьюшки. На ее кровати всегда сидела тряпичная кукла.

«И они, те самые, страшные, эту куклу видели… да нет, не приходили они!»

К лицу куклы Лиза приклеила фотографический портрет сестры Анны.

Когда лицо отлипало, Лиза снова его наклеивала.

Кукольные ноги она замотала серебряными бумажками из-под шоколада.

Когда Лизу спрашивали, как зовут ее куклу, она с гордостью отвечала:

«Ангел-Лиза. Ангел-Нюта. Ангел-пай».

Или «Ангел. Вам. Бо-бо», если была сердита.

«СЕГОДНЯ: Мама мыло мама моль пахнет плохо я уйду воздух

Мыло больно рот худ

Моль крылья не ангел Лиза ангел Лиза другая

Ангел плечо право ангел плечо лево плюнь плюнь

Я лево нет крыло только право

 
Я получше картин
нет нафталин
я Лиза воздух
я Лиза лечу
ЧУ»
 

В углу у нее сидела другая кукла, тоже тряпичная. Лиза часто била ее,

рвала, пачкала. Эту куклу звали «Ангел-бяка».

Лиза часто сердилась на Ангела-Бяку, грозила ему пальцем: «Ты. Убил.

Нюта бобо. Нет Нюта. Зачем замуж».

Однажды она решила его повесить, но когда затянула петлю на Бякиной шее, зарыдала…

«Ладно. Ангел-бяка. Живи. Только. Вот. Смотри. Грех. Тебе.

Гроб тебе Саввич Игнат».

Игнатий Саввич был мужем Нюты и отцом Ольги.

Иногда Лиза водила ангелов по комнате – причем держала Бяку за левую руку, а Паиньку – за правую. Никогда не ошибалась.

…И последняя запись:

«СЕГОДНЯ. Мыло. Больно. Язык. Умер. Грязный. Лиза нет. Приходил. Нет.»

…за «плохие» слова Лизин рот мыли желтым едким мылом.

А еще она узнала от экономки, что генеральша отказалась сдать Лизу в клинику: «Мы Кутасовы, мы своих детей туда не отдаем»

Но дочь свою почти не видела.

– …моя любовь кровь мои любовы коровы на том берегу ни гу-гу…

– Мария, что это за галиматья?! Тебе плохо?

– Это не галиматья, это ваша дочь, Евлалия Захаровна.

Маша подала генеральше листочки.

Та просмотрела их – удивленно-брезгливо:

– Но ведь Лизонька не знала грамоты. Только буквы «л» и «и» различала.

И вообще, откуда эти бумажки? Что за сумасшедший это накарябал?.. А, припоминаю: несколько лет назад была у меня служанка, очень странная… все писала на маленьких листочках. Пришлось отказать ей от места.

Пойди, Маша, выкинь.

Она не выбросила: «Авось пригодятся».

…за чаем генеральша посмотрела на Машу – не зло, а горько:

– Огорчила ты меня, деточка, ах, как огорчила…

«Сейчас выгонит»

Но генеральша ее не выгнала, а через месяц, в августе 1915 года, предложила Маше переселиться к ней навсегда.

– Привыкла я к тебе…

И она согласилась, несмотря на косые взгляды экономки.

Живот у Маши пока не был виден.

«А если домой вернусь – догадаются. Или я сама не вытерплю и скажу»

…погода в августе была солнечной, но не жаркой. И опять генеральша с Машей сидели в саду, и опять Маша читала ей вечные рассказы Бориса Никонова, Авсеенко и Степаниды Караскевич, иногда впадая в полуминутную дрему.

«Она была хорошенькая, тщедушная женщина… Звали ее Зоей Владимировной, а мужа ее, присяжного поверенного, Павлом Николаевичем Чайкиным. До встречи с Зоей Владимировной он жил холостой, распущенной жизнью…»

Это было из рассказа Лидии Авиловой «Опыт».

…Машенька, что же ты остановилась? Заснула?

…в эти полминуты она увидела холостую, распущенную чайку, но звали ее не Павлом Николаевичем. Чайка вопила и целилась клювом ей в живот. Маша не испугалась, а только подумала: «Зачем пузо такое огромное?»

В других дремах не было ничего страшного. Просто дрожит яблоко на ветке, вот-вот изойдет собственной мякотью, пружинит, но не срывается…

А в это время с яблонь падали настоящие плоды.

…В октябре Маше стало плохо прямо в гимназии.

– Огорчила ты меня, деточка, ах, как огорчила… а я так привыкла к тебе.

Евлалия Захаровна дала Маше денег и отправила ее домой.

…В феврале, через месяц после того, как умер Машин ребенок, к ним прибежала девчонка от тетки Таисии. Мать ушла с ней, а вернувшись, долго шепталась на кухне с отцом.

Когда Маша окрепла и начала выходить в сад, ей сказали, что умер теткин муж Виктор Степанович.

– Да так, не болел ничем и скончался. Доктор сказал: разрыв сердца.

Но Маша поняла: родители ей лгут.

Через несколько дней она подслушала разговор соседок:

– У сестры Марьиной муж, как собака, помер, прости Господи. Под поезд, говорят, кинулся, голову ему напрочь отрезало. И схоронили бы его без панихиды, кабы Таисья ручку попу не позолотила. Будто пьяный ее мужик был, поскользнулся, тут и карачун ему…

А может, и в самом деле нетверезый он был.

«Карачун» – повторила Маша, и слово было совсем нестрашным.

Мадам Аниска и мамзель Агашка

Она зачеркивала строчки, комкала листки и рвала их. Иногда ей хотелось порвать каждую строчку отдельно… Писала она быстро, без знаков препинания.

Любая точка или запятая казались камнями, о которые она непременно споткнется

«Милая Лёленька моя должна сейчас рассказать тебе то что давно лежит на сердце тяжким грузом

Чего не избыть мне»

Lalie не смотри по сторонам

Но она смотрит в саду баба не баба дама не дама в модном палевом платье в капоре в ажурных митенках но с мещанским румянцем во всю щеку сидит на скамеечке с книжкой журнала

Не пава и не ворона

Лицо красивое а сама словно кукла ватная

Рядом девочка лет двенадцати сосулька сахарная вот-вот растает

И тоже с книжкой

Огурцы не солят варенья не варят вирши почитывают благодетеля поджидают подлые барская барыня толстомясая барская барышня хлипкая

Lalie в свои шесть лет знала: благодетель это ее отец, помещик Захар Викентьевич Гловачев, барская барыня – его любовница-мещанка, новоторка Анисья

Козырева, а тоненькая Agathe, «мамзель Агашка» – ее единокровная сестра

…шебуршала дворня

Папаша мадам Аниски энтой из мещан в купчики вышел и дочку свою в пинцион запихнул на три года вот и нахваталась там форсу отец-то возьми да разорись и опять в мещане переписался а Аниску в лавку мелочную к себе счета вести да товар отвешивать

А тут барин подвернулся ну и рада-радешенька блудня

Как дочку родила располнела но не бросил ее барин кажись еще больше возлюбил

…и другое дикое Lalie за ширмой в спальне у матери а в ширме дырочка а в дырочке мать в объятиях управляющего Вильгельма Оттоновича

Потом гувернантка мадмуазель Леруа сыто переглядывалась с матерью

…в том же году отец умер вскрытие показало отравление

В убийстве обвинили мещанскую девицу Анисью Фролову Козыреву потом оправдали за отсутствием прямых улик но за это время мадам Аниска успела умереть в остроге еще подростком Lalie узнала ее мать свидетельствовала в суде против Анисьи Козыревой

– …Агашку, мамзель эту, дядьке ее отдали, лавочнику. Ну тот и потиранил ее, ну и покуражился… все колол ее, злыдень: «Не водись жиды с самаряны, а мужики – со дворяны!»

Платья кисейные и побрякушки продал, книжки ее – в печку. Все хирела

Агафья, да не померла. Живуча, не в мать.

Хотел было дядька ее за соседа своего, тоже лавочника, выдать – сурьезного такого, вдовца. Очень тому грамотную супружницу хотелось, чтобы в делах ему помогала.

А Агашка, слышь, чего выкинула! С огородником бежала, обвенчалась с ним самоволкой… и рабой стала: сам-то он крепостной был. Правда, грамотный… сказывают, ереси привержен.

Ну и дура, прости Господи… Правда, воля скоро пришла.

– Няня, а где она сейчас?

– А тебе-то пошто знать, Лаличка? Мало, что ли, та гадюка, мать Агашкина, крови из твоей родной матушки высосала?

Говорили, что барин совсем бросить хотел барыню… И мамзель Агашку удочерить.

Ой, что я несу, Лаличка? Не слушай ты меня, дуру старую, пьяную.

Нянька была после именин.

– Нянюшка, родная, я не скажу… только вот не понимаю я: зачем Анисья убила?

– Не знаю я… Бога на том свете рассудит, а нам-то, неправедным, молчать надо. И ты молчи.

…сказывают, плакала она, кричала, сердешная, когда ее уводили. Нету на мне вины, дескать. Воздаст вам Господь по делам вашим.

Нянька утерла слезы:

– Хоть гадюка она была, гордая, манерная, однако жалко мне ее… может,

и не убивала.

Ой, да забудь ты…

…Через пять месяцев после смерти отца мать родила сына, очень похожего на управляющего Вильгельма Оттоновича.

А в следующем году управляющий женился на мадмуазель Леруа, гувернантке, переехал в Торжок и открыл там гостиницу «с номерами для проезжающих».

………

…Старуха не хрипела, а храпела.

За два месяца до того она получила известие о гибели единственного сына, офицера, под Плевной. У нее отнялись ноги.

– …Non, ne demande-moi plus…. Je ne sais… rien.

«Смерть моя будет с таким же лицом. Невидящим. И почти невидимым»

…чуть тлели слова в старухином храпе…

– …не любила я его принудили меня к замужеству он знатен да проигрался а я богата внучка откупщика пусть бы он меня бросил я позора не боялась …и не оговоривала я Анисью думала виновна Бог не видит я туда пойду а Он отвернется так и будут меня там из рая в ад перебрасывать дочь ее Агашку я могла знакомым помещикам отдать на воспитание они учить ее со своими детьми хотели А я черную кость к костям черным Вот тебе! На тебе!

…..

– А что мне с правдой твоей? Теплится, не гаснет… ну, какое там пламя?

Старуха произнесла это совершенно отчетливо.

– Мне покаяться надо…

– Сейчас отец Иоанн придет.

– …я ему ничего не скажу… от него до Господа быстрее дойдет… А тебя Бог, может быть, и не услышит.

Господь все видит, но не всему внимает…не всем.

………

– Лаленька, ты задай мне всего один вопрос: «Кто?» А потом назови имена… я кивну, когда нужно.

А сказать мне больше нечего.

– Вильгельм Оттонович?

От этого имени Евлалию чуть не вывернуло наизнанку – Мадмуазель Леруа?

Анисья?

Старуха не кивала.

– Мама, что с тобой?

– Je ne sais pas pourquoi!

Старуха билась в последней судороге.

– Петруша… я за него бо…

Он ведь знал… Захар Викентьевич.

Lalie, я была несправедлива к тебе. Но Христом-Богом молю: приведи Петрушу… попрощаться.

– Мама, он сейчас придет.

…перед ней, Евлалией, была не Божья тварь, а чужая вселенная, иншая земля с нетовыми цветами и молодильными яблоками.

– Подойди поближе… благословляю… хоть и не поможет тебе и детям твоим благословение мое.

Вон там, шкатулочка, из розового дерева… достань… я узнала… где они… помоги. Всегда помогай.

И если хочешь – скажи… кто ты им.

За меня не молись. Не надо мне этого.

А теперь позови отца Иоанна.

…

Генеральша нашла в Торжке маленьких Марью и Таисию Огородниковых, единственных выживших детей Агафьи. Они к тому времени осиротели и воспитывались у родственника по материнской линии – иконописца Авенира Козырева.

Евлалия Захаровна с тех пор не теряла их из виду, помогала, но так и не открыла, кем она им приходится.

А знают ли они об этом или нет – она и думать себе заказала.

После революции 1905 года генеральша со слабоумной дочерью Лизой поселилась в Р., неподалеку от одного из своих имений. В том же городе жила и Марья Огородникова, в замужестве Сергеева.

Через несколько лет туда переехала и Таисия.

………

Письмо генеральши:

«Милая моя Лёленька!

Старая бабка твоя просит тебя об одной услуге. Пожалуйста, прими участие в судьбе совсем юной девушки, моей крестницы, которая, увы, сбилась с пути истинного и теперь не может находиться в отчем доме.

Родители не прогнали Машу Сергееву (так зовут эту барышню), но на нее косятся местные обыватели, а некоторые из них позволили себе недостойные поступки по отношению к этому простому, но вполне приличному семейству. Учение в гимназии Марии пришлось прервать.

Я полагаю, что ей на некоторое время нужно покинуть наш город. Не могла бы ты приютить ее у себя хотя бы на один или два месяца? Не волнуйся,

я снабжу ее деньгами. И вообще она, я надеюсь, не будет тебе в тягость.

Машенька – девица тихая, кроткая, хорошая рукодельница. Я думаю, она могла бы шить или перекраивать твои театральные костюмы. К тому же она достаточно образована (пять классов гимназии), начитана, немного знает французский.

Она будет для тебя интересной собеседницей… кем-то вроде компаньонки.

Некоторое время она прослужила у меня лектрисой. Ты могла бы порекомендовать ее своим знакомым пожилым дамам.

И еще: Маша, Мария Валерьяновна Сергеева, красива. Возможно, в Петербурге – никак не могу привыкнуть к «Петрограду» – она составит себе подходящую партию.

Посылаю тебе свое благословение.

Любящая бабка твоя,

Евлалия Кутасова»

Черный шарик

Генеральша настояла на том, чтобы Маша ехала во втором классе.

– В третьем, не дай Бог, пьяные мужики привяжутся… или ограбят тебя,

подпоят. Поезжай, деточка, спокойно.

«Уж лучше пьяные мужики» – подумала Маша, глядя на свою соседку по купе.

Дама была в трауре. Ее беременный живот качался как елочный шар. Дама смотрела на Машу пристально-гадючьими глазами.

«Да она меня ненавидит. За что? Ведь я ее не встречала ни разу в жизни. Может быть, ей не нравится, что юбка у меня укорочена и видны ботики… но я видела в «Огоньке». В Петрограде все так носят. Или шапочка моя? да, она как шлем и пришила я к ней красный мак.

Или глаза у меня, как говорила Кирка, индейские?

Нет, просто ненавидит…»

– Зина, сколько раз я тебе говорила – одна конфета в день!

Дама вынула из черного бисерного ридикюля линейку и изо всех сил хлестнула дочь по рукам. Девочка – кругленький розовый леденец – взвизгнула и скорчилась от боли.

– Сударыня, как вы можете…

– А вы кто такая, мадмуазель? Вы, вероятно, еще не замужем и детей у вас нет и при этом имеете смелость указывать мне, как…

– Да, еще не замужем. Но ребенок у меня был. Он умер сразу после рождения. Внебрачный. И знаете, как я его назвала? «Горем». Как Тэсс, одна английская девушка….

Маша сама не знала, зачем говорила это. Ей захотелось выпрыгнуть из поезда на ходу – бежать туда, где нет никаких городов…

«Куда я еду? Зачем?»

– Довольно, мадмуазель! Зина, ты ничего не слышала. Возьми задачник Евтушевского и реши задачу номер 25 – о цыбиках чая.

…Маше казалось, что живот черной дамы еще более раздулся и что из этого черного шара выскочит еще один черный шар, а из того – еще один, поменьше, и рассыплется тысячью змеенышей.

И что ей придется быть акушеркой для всех этих шаров и гадов.

«А вдруг все эти змейки вползут в меня?»

Суровые пальцы дамы зарылись в белую шерсть.

«Футляры вяжет для своих гадюшат. Да им вся белизна мира не поможет»

– Зина, не переглядывайся с этой барышней! Ты решила задачу?

………

…Рви, не жалея, рви все покровы,

Вскрой мои тайны

И приобщись им – светлы и новы,

Верь, они будут и чрезвычайны

Снова и снова.

………

– Mademoiselle, если вы не перестанете декламировать эту мерзость, я вызову кондуктора и вас высадят на ближайшей станции. Постыдились бы такое вслух при ребенке!

Девочка осклабилась, а брюхатая гадюка куснула почерневшие губы.

«А вдруг она сейчас и вправду родит?!»

– Хорошо. Извините. Больше не буду.

Маша увидела в окне Луну и зарифмовала ее со всем на свете.

«Луна-война», «Луна-одна», «Луна-не до сна»…

А потом вдруг выскочил «Петроград-невпопад». Маша струхнула и больше не смотрела в окно.

…встретят ее на вокзале или не встретят? И кем она будет этой нечаянной

Ольге Игнатьевне? Компаньонкой? Конфиденткой?

«Кон», и «ком» забивали ее рот невнятной сладостью.

«Луной. Я буду у нее Луной. Караулить, высвечивать все ее тайны»

И прошептала:

– Луна моя, какая же ты гадательница-предательница.

Чтобы отвлечься от Луны, Маша стала думать о родном Р., богатом,

купеческом.

И о том, как читала она генеральше роман Гнедича «Раб» из приложений к «Ниве» за 1900 год. В начале лакей кутил со своим знакомым шарманщиком. Потом они завалились в господский дом и на кухню пришла хозяйка-старуха, пила с ними пиво и чуть ли не канкан на столе плясала.

Маша еле сдерживала хохот, а генеральша поморщилась:

– Господи, что пишут! Машенька, пропусти это место…

Лакей убил старуху, разбогател и каялся.

А Машка-смерть убила двоих, а может, и троих, и не каялась.

…Что у нее в Р. осталось?

Отец? Он любил сатирические стишки. Он верил в полезные изобретения

– если их будет много, то и люди сделаются другими. Не будут затевать войны, угнетать и обижать друг друга.

А Маша знала: для этого нужна совсем новая земля с новыми людьми.

Может, и новая галактика.

Мать? Она была тихой, кроткой. И малограмотной – даже после гласных ставила «еры».

«Христос терпел и нам велел»

«Дождь не дубина, мы не глина»

«На Евдокею погоже, все лето пригоже»

И когда родители обсуждали Машин отъезд:

«Не водись, жиды, с самаряны, а мужики со дворяны!»

– Мать, сколько раз я тебе говорил: не «жиды», а «евреи»!

– Я уж по старой памяти… в роду у меня эта поговорка была.

…стихи о «Розе Ерихона».

И как Маша побоялась ей рассказать о том, страшном.

…Брат Коля был для Маши совсем чужим, сестра Клавдя – неинтересной,

Ниночка – слишком маленькой, хоть Маша и любила ее.

А вот Митя…

– …Митька, у тебя что – вместо глаз буравчики? Ты дырку ими в стене

просверлить хочешь?

– Ну и дырку…

Говорил он еще меньше Маши. Соседи называли их «тронутыми».

– …Ты знаешь, Маша, я никого не люблю. И мне плохо не отчего-то там…

а просто так плохо.

Мите было одиннадцать лет.

– Даже меня ты не любишь?

– Тебя – да. Только ты уйдешь скоро. А если далеко – нельзя любить.

Я и сам сбегу. На войну.

– И убивать будешь?

– Нет. Когда я приду, там уже всех убьют. А я посмотрю, зарисую и дальше

пойду.

…Маша в гимназическом платье над миром – огромной кляксой, а рядом

крылатый мальчик.

Мальчик смотрел злорадно и непойманно.

Родился Машин ребенок и сразу умер, а Митя нарисовал это.

…Мать боялась его рисунков.

– Совсем еще дитя… а что блазнится ему, что видится, сохрани, Господи,

и помилуй.

Некоторые Митины рисунки мать бросала в печку.

Тетка Таисия в огромной шляпище

Сквозь шляпу рога а вместо глаз бородавки

…Да, была, конечно, та самая тетка Таисия, но о ней Маша и думать не

хотела.

Что еще? Гимназия, где училась она хорошо, особенно по словесности.

И где одноклассницы дразнили ее «Машкой-монашкой» и «смертью ходячей». Где и подруг у нее было раз, два и обчелся— Кира Григулевич и Фенька Рыбина, «идол текучий».

Но Кирка уехала и пропала, а Рыбину Маша давно не видела.

…Спасо-Преображенский собор, часовня Николая Чудотворца.

Пожарная каланча, хлебная биржа. Волга. Набережная, где они гуляли и однажды Кирка так громко свистнула, что какая-то нянька остолбенела:

– Барышни, образованные… а хуже фулюганов уличных. Пойдем, Кокочка!

«Не вернусь я туда.

…А в чем будет Ольга Игнатьевна? В вуалетке, лиловой, а вместо мушек

– конфетти

Да не приедет она меня встречать. Горничную пришлет».

………

На вокзале Машу встретила сама Ольга Игнатьевна с каким-то темноволосым молодым человеком.

«Кузен? Жених?»

На барышне был черный бархатный берет, заломленный набок, с фазаньим перышком. Простая черная юбка. Черные замшевые ботиночки на шнуровке. Серебряная подковка на шее. Огромная муфта, очевидно, дорогая – Маша в мехах не разбиралась.

Она была почти разочарована и тут из муфты высунул голову кот. Таких

Маша еще не видела – морда коричневая, а глаза голубые.

– Здравствуйте! Извините, вы Маша Сергеева? То есть Мария Валерьяновна? Я вас узнала по маку на шапочке.

Не бойтесь, погладьте мистера О’Салливана. Он не кусачий.

Маша, ничего не сказав, погладила кота. Его морда осталась равнодушной.

– Ласки от него не ждите. Он сиамец, неблагодарная сволочь. Ему на все насра… ой, извините, наплевать!

И барышня Ольга Игнатьевна засмеялась – дрожко и жутко.

«Дрожутко», – подумала Маша.

Барышня была маленькой, с огромными серо-жемчужными глазами.

– Салливан вообще-то не мой, а Афонин. Вот, выгуливаю его. Вы ничего не знаете про Афанасия Ивановича?

– Нет, Евлалия Захаровна говорила мне только о вас. Что вам нужна слу… компаньонка. Я была у вашей бабушки лектрисой.

– Да, она писала. Вы пахали для нее бесконечную «Ниву», чуть ли не с

1870 года…

Вот и познакомились. Вы лектриса, я актриса.

– Ваша бабушка сказала мне, что вы играете в театре миниатюр… это модно в больших городах?

– Да, вы правы – чем огромней город, тем больше ценится в нем всё маленькое. Даже я ценюсь.