Читать книгу: «Конвейер», страница 2

Одиночество и власть

Самая большая ценность для курсанта – это не отпуск или суточное увольнение и даже не досрочная сдача сессии. Самая большая ценность – это побыть с самим собой наедине и не во время сна. Неважно, что ты делаешь, – составляешь витраж для окон столовой, которая никогда не построится, или просто куришь в курилке, главное – побыть одному; такую роскошь курсант мог позволить себе крайне редко. Постоянно вокруг тебя одни и те же персонажи. Порой казалось, что ты участник бесконечного представления какого-то цирка жертв Компрачикоса.

Как даже самая мелкопоместная власть меняет человека? Казалось бы, ответ очевиден: портит она человека, портит, как ни крути. А с другой стороны, смотря какая власть: вот власть над 400 курсантами – это то же самое, что власть над одним отделением курсантов? Выходит, что нет, и дело даже не в количестве подчиненных, дело в том, насколько внимательно и близко ты знакомишься с условиями их жизни и службы. Живешь ты среди них: ешь, спишь, учишься, борешься с маразмом курсовых офицеров, сопереживаешь горю и делишь радость, все делаешь вместе – не отделяешь себя от них, не превозносишь, и власть твоя не для тебя получается, а для удобства твоих товарищей по службе – просто одному ходить по кабинетам и представлять общие интересы отделения удобнее, и все. А вот, если у тебя 200 или 400 курсантов, тут в проблемы каждого не вникнешь, тут нужно уметь подбирать и слушать младших командиров, но и самому существовать в тех же условиях, что и личный состав. Тогда основанием такой власти будут общий интерес, общее стремление сделать вокруг себя хорошо, и задачи по службе решаться станут однозначно лучше. В противном случае появляется та самая медная труба, через которую выдувается из командира человечье. В силу воспитания или каких-то врожденных качеств, я не знаю, но просыпается это убогое псевдовеличие, и не человек уже перед тобой, на служение которого государство и народ надеется, а курсанты в нем отца-командира видят. Нет! Перед тобой Федор Михайлович Крузенштерн – человек и пароход. Смотрит он на тебя или, точнее, сквозь тебя и в упор не видит. Марианская впадина – меньшей глубины, чем складки на его напряженной физиономии. Я встречал много таких руководителей, но это случилось гораздо позже, а в нашем цирке их было двое – Пэйн и Кравец.

Персики

Все тяготы и лишения, которые сопровождали КМБ, переносились нами стоически, на голом энтузиазме и вере в светлое будущее, однако были в этом курсе молодого бойца два обстоятельства, которые можно отнести скорее к плюсам, чем к минусам.

Во-первых, с окружающих людей, как и с тебя самого, практически сразу слетала пелена всего наносного, укрывающая истинную сущность. Уже не нужно было ничего объяснять: конкретные поступки и поведение в целом характеризовали твою личность, одновременно определяя положение в курсантском микромире. Наверное, так во время войны обостряется восприятие двух простых категорий – свой и чужой.

Во-вторых, большинство человеческих качеств и эмоций, таких как радость и злость, мелочная жадность и отзывчивость, ощущались как никогда остро. Ответная реакция на любое поведение в твой адрес была также доходчива и абсолютно ясна. Если мы смеялись, то до потери сознания, если сопереживали, то от всего сердца.

Подобных эпизодов в то время возникало много, но персики запомнились как-то особенно.

Бесконечные подъемы-отбои стали таким же обычным делом, как массовый просмотр программы «Время» в субботний вечер, сидя на табуретках, на взлетке, в составе курса. Но вот угадать время поступления команды «Подъем» было невозможно, так как зависело это напрямую от возникновения припадка тревоги у Пэйна или кого-то из других курсовых офицеров.

Для полноты картины нужно заметить, что растущим организмам курсантов в условиях тотального запрета на все, кроме дерьма из столовой в установленное для кормления время, катастрофически не хватало еды, и каждый решал этот вопрос по-своему: кто-то делил то, что ему удалось заныкать, между всеми, кто жил в кубрике, а кто-то поступал иначе.

В начале двенадцатого ночи мы не спали. Это было вполне нормально: масса впечатлений за день плюс голод заставляли нас болтать на бесконечные «актуальные» темы до тех пор, пока сон не заберет всех нас или кто-нибудь из участников беседы не произнесет сакральное – «Ладно, заебали! Жрать нечего, давайте спать!». Так произошло бы и в этот раз, но как всегда внезапно раздалось раскатистое – «Куууууурс, подъем! Форма одежды номер два! Становииись!». Дальше все как обычно, встали, построились, постояли пять минут. Получили команду «Отбой», отбились и, затаившись, лежим. А качество «отбоя» проверялось тщательно: несколько курсовых офицеров ходили по кубрикам и минут пятнадцать смотрели, как мы «отбиты», есть ли скрипы коек, насколько аккуратно стоят тапочки, уложена ли форма на табурет, куда смотрит козырек форменной кепки. Иногда с любого курсанта внезапно срывалось одеяло, чтобы проверить, не лежит ли там этот сраный умник, победивший систему, уже в форменных штанах, готовый к экстренному построению.

Так и в тот раз в нашем кубрике появился кто-то из курсовых, прошелся медленно, скрипя берцами, жадным взором охватывая все вокруг. Возле окна у противоположных стен стояли кровати старшего сержанта Володарского и курсанта Моргуненко. Отточенным, стремительным, резким движением одеяло было сорвано с кровати последнего. То, что увидел в следующее мгновение офицер, находилось очень далеко от здравого смысла и наверняка нанесло ему психологическую травму. На кровати смиренно, в линейку лежал курсант Моргуненко, трусы которого в районе причинного места округлялись двумя холмами размером с теннисный мяч. «Воспаление» гениталий никак не попадало в предустановленный ассоциативный ряд курсового офицера, и он пригласил для идентификации увиденного старшего сержанта Володарского. И вот уже вдвоем они созерцают эту аномалию. Через пару минут оцепенения офицер задал главный вопрос: «Товарищ курсант! Что с вами?» Моргуненко запустил руку в трусы, вытащил содержимое и произнес: «Персики, товарищ старший лейтенант…»

Не могу сказать, что Сережа Моргуненко был плохим, подлым или, напротив, хорошим и порядочным человеком – мы знали друг друга всего неделю, но я его не осуждаю, тем более, что через пару дней он перестал быть курсантом по собственному желанию.

Кравец

Есть такая должность в учебных заведениях системы – заместитель по служебной подготовке, или, попросту, «зам по строю». К правоохранительной деятельности этот персонаж отношения не имеет никакого, и тогда, в конце 2000-х, и, как ни парадоксально, сейчас, в 2022 году, нигде, никак и никто не сможет найти ту профессиональную образовательную компетенцию, которую культивируют в будущем специалисте это должностное лицо и его подчиненный корпус курсовых офицеров. Лишь одно качество воспитывают эти люди в курсантах – ненависть и презрение к службе и ее представителям такого рода. Подавляющее большинство корпуса курсовых офицеров во главе с замом по строю никогда не выявляли никаких преступлений и не имеют педагогического образования. Это люди особой профессии – НАДЗИРАТЕЛЬ.

Кравец был истинным представителем своего племени. Прослужив в стройбате большую часть времени, он прошел по головам окружающих за полковничьими погонами на наш «конвейер». Никто не смог бы остановить полет его мысли о своем превосходстве и абсолютной уверенности в том, что погоны он нашел не на помойке, а заслужил честно. На самом деле он прекрасно понимал, что из себя представляет, так как слишком очевидна была разница между его детскими играми и взрослыми вопросами, которые разруливали его одногодки – офицеры розыска, БЭПа, НОНа или РУБОПа в конце 90-х. Кравца это бесило до предела. И он знал, как и куда ему излить свою черную, как подворотничок Вити Бельченко, ненависть.

В обычный октябрьский день 1998 года я вел свой суточный наряд из столовой в расположение, расстояние приличное около полутора километров. Нас пятеро или шестеро, точно не помню, наряд был смешанный – из разных взводов, мы шли в две колонны, без нарушения формы одежды, молча, каждый думал о чем-то своем, погода стояла хорошая, служба в наряде подходила к концу, так что, можно сказать, умиротворенно мы следовали уже привычным курсом в казарму. Ничего не предвещало беды, до того как помощник дежурного на КПП сообщил, что на территории находится Кравец. Точного местонахождения его он не знал, но мы, в принципе, были готовы к внезапной встрече. Я увидел зловещее туловище этого организма возле нового учебного корпуса, от нас до него было метров 50—60, далеко для подачи команды «Смирно» и приветствия начальника с фланга, при этом стоял он к нам спиной и видеть нас не мог. Я сразу понял, что это Кравец: дебильная манера многих отбитых на всю голову закомплексованных офицеров того времени носить фуражку с неприлично высокой тульей выдавала в нем откровенно больного человека с синдромом Наполеона. Он упер руки в свои плотные бока и, покачиваясь с пяток на носки, что-то вещал дежурному по институту офицеру. Мы спокойно прошли в расположение и принялись наводить бесконечный порядок. Спустя минут двадцать раздался звонок телефона на тумбочке дневального. «Дежурный по курсу! На выход!» – разнеслось по взлетке. Я торопливо пошел выяснять, в чем дело. Меня срочно вызывали на КПП. Ничего не подозревая, я оставил вместо себя дневального свободной смены и пошел в сторону КПП. Уже возле медчасти я увидел Кравца и Беню (такое прозвище носил один из дежурных офицеров). За три метра до них я перешел на строевой шаг, представился, поднеся руку к головному убору, сделал все четко, как вдолбили в голову еще на КМБ. Кравец смотрел на меня с такой ненавистью, что мне казалось, будто его округлившиеся поросячьи глазки вот-вот выпадут из орбит и разобьются об асфальт. Лицо изуродовала гримаса пренебрежения, желваки ходили, словно у него не было зубов и он пытался съесть свой язык. «Товарищ курсант! Вы почему не подали команду “Смирно”, проходя у меня под самым носом?! Вы совсем охуели?!» Пытаться объяснить дегенерату, почему я принял такое решение, было бесполезно. «Ваше дело поросячье, товарищ курсант. Обосрались, и стойте!»

Дальше последовала команда о снятии меня с суточного наряда для заступления в него на следующий день снова.

Я не знаю, откуда в нем столько дерьма. Парадоксально, но Кравец лично знал родителей всех курсантов, мило с ними общался и недоумевал, когда ему говорили о свинском отношении курсовых офицеров к курсантам, обещая разобраться и наказать. Более того, это животное эксплуатировало многих из нас в своих личных целях – один круглый год мыл его бордовую немецкую машину, другой ночами возил его пьяное тело, третий просто копал картошку на даче его друзей. Самое омерзительное, что врезалось в память, – это его вечно бегающие, черные маленькие колючие глаза, они словно разрезали тебя на части и выжигали адским огнем на внутренностях слова – «Твое дело поросячье, обосрался, и стой».

Витя

Распределение по взводам курса происходило непонятным образом, но так вышло, что большая часть городских попала во второй оперативный и третий следственный, а деревенских – в первый участковый взвод. В моем, втором отделении второго оперативного взвода было 9 человек, почти все из них для меня стали близкими людьми, хотя практически со всеми я утратил связь после выпуска по разным причинам. В первую очередь из-за того, что оперативная работа познакомила меня с моим напарником и новым коллективом, который вскоре стал второй семьей. Времени на прежние связи физически не оставалось, за редким исключением, так как с некоторыми одновзводниками я служил в одном подразделении.

Витя Бельченко был сиротой, об этом мы узнали не сразу. Его судьбой занимался родной дядя, который жил в Англии, изредка приезжая его навестить. Витя отличался абсолютной рассеянностью, и для большинства из нас оставалось загадкой, как он вообще попал служить и как пережил КМБ. Позднее я понял, что он совсем не глупый парень, а расхлябанность и смешная суетливость – это всего лишь забавные черты его характера. Более того, я не сразу вспомнил его, а ведь, как оказалось, мы с ним учились в одном классе начальной школы три года. И я хорошо помню, как выглядела его мама – высокая, красивая шатенка с вьющимися до плеч волосами. Витю я жалел и оберегал от издевательств, как только мог, но не всем чувство жалости было свойственно в тех условиях гнетущего попрания человечности и совестливости.

Витя жил в кубрике с Женькой, Горбатым, Гоненычем, Головой, Нехаем и Ромой Флягиным. Столько косяков, сколько допускал Витя, не допускал ни один курсант в нашей вселенной. И ровно столько же он испытал на себе издевательств и насмешек. Чтобы понимать образ Вити, достаточно представить, как выглядит диснеевский персонаж Гуффи. Попадание стопроцентное. Все Витины закидоны я не вспомню, но пара случаев осталась в моей памяти.

Изощренность развлечений курсанта напрямую зависит от степени жестокости условий его содержания в казарме. Наши условия были достаточно жестокими, и удивляться тому, как развлекался личный состав, не приходилось. Как-то после отбоя добрые самаритяне решили проучить Витю, который вечно опаздывал в строй по подъему, отчего, как водится, страдал весь взвод. Так вот, дождавшись, когда Виктор окончательно перейдет в царство Морфея, два гоблина из состава нашего взвода по-тихому приколотили его прикроватные тапочки (а это главная обувь для перемещения курсанта в расположении курса) к полу гвоздями и для пущего эффекта поместили в них по две-три шпротины в масле, оставшиеся после вечернего разграбления вещмешков. Утром, как обычно, раздался ужасный клич дневального: «Куууууурс, подъееееем!» Движения Виктора были суетливы, но точны – ноги вошли в тапки как влитые, а дальше свое дело сделала инерция полуспящего, долговязого и нескладушного тела. Вопль «Блядь!» прозвучал глухо и обреченно.

В другой раз Виктор, демонстрируя чудеса изобретательности, решил быть умнее самых умных и преодолеть страшное правило Пэйна – «подворотничок утром должен быть белоснежным». Подшиваться каждый вечер Вите было западло, да и руки произрастали у него из задницы. Сознавая эти два обстоятельства, Виктор предпринял две попытки. Первая попытка сводилась к банальному решению – с вечера он, дурья башка, тайком от всех измазал свой грязный подворотничок белой зубной пастой. Утренний осмотр он прошел, но уже к обеду его шею покрывали ужасные волдыри от химических ожогов. Феноменальный идиотизм. Вторая и, надо отдать ему должное, последняя попытка была более изощренной: пришив с горем пополам или, скорее, с помощью сердобольных соседей по кубрику чистый подворотничок, Витя заклеил его сверху прозрачным скотчем. Его хитрожопый план Пэйн рассекретил на утреннем осмотре. Витю вызвали из строя, выставили на всеобщее обозрение и высмеяли в самых нелестных выражениях.

Такой был Витя, один в своем роде – чистый абсолют образцового курсанта-идиота. Справедливости ради нужно сказать, что он был прекрасно эрудирован, неплохо образован и, что самое главное, абсолютно добр ко всем, даже к тем, кто откровенно над ним издевался. Витя был человечным.

Развлечения

Через час после отбоя всегда появлялась возможность заняться своими делами на вполне законных основаниях: кто-то подшивался, гладил или стирал, кто-то бренчал на гитаре, кто-то пил синьку, кто-то ходил курить, кто-то по-тихому или в общаке хомячил, а кто-то даже готовился к завтрашним парам в полумраке ленинской комнаты или спал без задних ног. При этом обязательным условием было соблюдение тишины и режима светомаскировки (в высшей степени идиотский пережиток времен Второй мировой) – взлетка лишь изредка наполнялась чьим-то пьяным возгласом, храпом или звуком шаркающих из кубрика в кубрик тапок то одного, то другого полуночника. В один из таких послеотбойных вечеров я направился в сторону умывальника, чтобы почистить берцы (там стояла специальная подставка для чистки обуви). Мой кубрик располагался в противоположном санузлу торце нашего этажа, и мне предстояло пройти всю взлетку через пост дневального, вплоть до гладильной комнаты. В полусонном состоянии я выполз из кубрика, держа берцы в правой руке, краем глаза заметив, что на другой стороне взлетки была открыта дверь кубрика. Я, не придав этому никакого значения, начал неспешное движение по взлетке и, как только поравнялся с открытой дверью, услышал слабый шелестящий звук. В то же мгновение я почувствовал резкий удар в область внешней поверхности левого бедра. Удар был точечный, и никакой боли я не ощутил. Через мгновение раздался дикий, гиеноподобный смех Гоненыча и вздох отчаяния Горбатого. Пройдя пару шагов, я увидел в своей ноге ножницы – один из ножей плотно, но не глубоко зашел в бедро четко под прямым углом, второй же, поскрипывая на заклепке, совершал поступательные движения вперед-назад. Я остановился, молча вытащил ножницы из ноги, повернулся в сторону открытой двери и метнул ножницы в темноту комнаты. Тогда мне было все равно, куда они в итоге прилетят. Исполнив бросок возмездия, ничего не говоря, я проследовал по ранее намеченному маршруту, почистил кремом «Киви» до убийственного блеска берцы и, вернувшись в свой кубрик, лег спать. Утром на построении Гоненыч признался мне, что Горбатый проиграл ему такое желание в карты. Я не обиделся, ведь это были обычные игры по сути еще подростков, психика которых ломалась издевательствами курсовых офицеров и гнетущей изоляцией от общества. Как говорится – не попал в голову или в глаз – и на том спасибо.

Самоход – это вынужденная мера, когда тебе нужно просто вдохнуть полноценно, полной грудью, свободно и легко. Самоход не преступление, это надобность живого человека, находящегося в заточении. Он не для чего, он просто нужен. Свой первый самоход я помню очень хорошо – ожидание отбоя, затем час тишины, поиски по всему курсу подходящей по размеру нелепой гражданской одежды и обуви, хранение которой строго запрещено, затем плавный выход в курилку, переход через забор и бег. Именно бег, потому что за четыре часа нужно успеть все! Все то, что гражданский студент может позволить себе на выходных. Гостиница «Тайга» и одноименный ночной клуб располагались в 4,5 км от казармы, нужно было бежать в горку, но желание добраться пересиливало.

Самое интересное, что определенной цели не было, не было какого-то конечного ожидаемого результата. Только желание почувствовать себя на свободе – желание простого курсанта высшего учебного заведения. Это как же нужно было заебать человека, чтобы он пошел на побег уже в начале первого курса, зная о суровых последствиях?! Когда, достигнув цели, бомжеватого вида курсанты появлялись в клубе, случались казусы: ушедшие в самоход встречались с теми, кто ушел в суточное увольнение. Это поистине встреча на Эльбе, не меньше. Все, что лилось и горело, было у ног беглецов. За время самохода происходило настолько много событий, что Санта-Барбара отдыхает. Помню, в тот раз мы ушли в самоход втроем: я, Горбатый и Гоненыч, добежали быстро, хотя уже лежал снег. Встретились в «Тайге» с лысым Колей Фашистом (это один из командиров отделения девичьего третьего взвода), который получил законный суточный увал и отдыхал по полной в меру своих дегенеративных, садистских фантазий и возможностей. В ту ночь его голову беспощадно отбил о металлический порог входной двери клуба охранник и по совместительству студент ближайшего педагогического института с физвоза (факультет физвоспитания). Немногие из присутствующих пытались вмешаться, в итоге Колину башку украсили дополнительные шрамы, а манеры правильно себя вести так и не прижились в коре его головного мозга. Хотя надо отдать ему должное, он был не злым человеком, а просто идиотом с садистскими наклонностями. На обратном пути мы большую часть времени катились на пятой точке по склону вниз, чудом успев отбиться до утреннего обхода Золотого (дежурного по институту) с обязательным освечиванием каждому курсанту прямо в лицо мощным фонарем марки «Облик».