Путь с войны

Ветров пересел четвертым на заднее сидение Мерседеса, прижимался к соблазнительному бедру Вилены, обтянутому грубой тканью, разыгрывал пантомиму плотского вожделения. Сметана, видя это, понимающе щурился. Борис усиленно делал вид деловой, озабоченный.

– Если бы не секретность, – сказал он. – Взяли бы в два счета.

– Становится все интереснее, и интереснее, – проговорил Загорский, внимательно разглядывая маленькую трещину на лобовом стекле.

Партия оказалась сложной. Профессиональный шахматист непременно выиграет у дилетанта, но во время игры дилетант может не раз поставить опытного игрока в тупик, прежде всего нелогичностью ходов, непредсказуемостью. И, конечно, нелогично, из ряда вон выходящий факт, что объект пробрался – дошел пешком, доехал на попутках – так далеко от Берлина. Учитывая невозможность поднять по тревоге военные части и провести войсковую операцию, скорее всего фигурант уйдет и из Польши. Семьсот километров за месяц с лишним – кажется, очень медленно. При этом Бардин не торопится, посещает места, где раньше проходил с боем, грустит там, наверное, вспоминает. При этом Бардин в розыске, о чем сам не подозревает, или подозревает, но не знает твердо. И если бы он был один такой! Оказывается, после падения Германии десятки, сотни солдат неожиданно испарились из своих частей. Кто-то домой пошел, как фигурант, но многие рванули на Запад, к союзникам. А союзники – ну не уроды? – возвращают беглецов обратно. Тех, кто им может быть полезен, американцы оставляют, дают политическое убежище, а большинство – шагом марш обратно. Если бы фигурант знал ценность информации, случайным носителем которой он стал, мог бы уйти к союзникам и там закрепится. Черта с два они бы его вернули! Но ему, видите ли, домой надо. Он, видите ли, родину любит, причем в локальном понимании. Таким образом, он попадает в Союз, но попадает куда? В районы западной Украины. Там до сих пор действуют немецкие группы, там сидят по лесам партизаны, там действуют националистические отряды. При видимости того, что игра переносится на свое поле, в реальности ситуация проще не становится. Надо дать ориентировки во Львов и в другие города.

Гаврилов лихо вел машину, повороты проходил, почти не сбрасывая скорость. Загорский смотрел в боковое стекло, за которым сливались в изумрудные полосы кусты и деревья. Ему подумалось, что, если вдруг склад награбленных ценностей случайно найдут, и надобность в искомой фотокарточке отпадет, он приложит все усилия, весь свой розыскной авторитет, чтобы поиск Бардина не прерывался. Поймаем! Обязательно поймаем!

– Владимир Владимирович! – позвал Ростислав.

– Я! – Ветров елозил на сидении, натирал плечом затвердевшую грудь Вилены.

– Надо по вашей линии обратиться в структуры четвертого украинского фронта.

– Уже подумал об этом. Сделаем. Слушайте… давайте вон там на опушке техническую остановку.

– Уже? – с хитрецой прошептала Вилена.

– Пора, – не смутился Ветров. – Техническая остановка. Мальчики налево, девочки направо.

Когда Исай остановил машину, Ветров излишне резво вылез и быстрой походкой поднялся в небольшую горку, скрылся за деревьями. Вилена осталась сидеть, остальные вышли, разминали ноги.

– Эх, хорошо. Лето, – Сметана потянулся, сложив руки на затылке.

– Лето? – Загорский огляделся. – Действительно.

– Совсем заработался, Ростислав Васильевич, – сказал Сметана с еле уловимой укоризной. – Надо ж чутка отдыхать. Там речка есть, можно искупнуться.

– А в воду прыгнуть было бы роскошно, – сказал Борис невесело.

– Исай! Папиросу дай, – крикнул Сметана.

Закурили, замолчали. Тишину раскрашивала трещотка кузнечиков. Пахло свежей травой.

– Я думаю так, – произнес Загорский, и сотрудники придвинулись к нему. – Когда возьмем бегунка, карточку, понятно, чекистам. А его самого, предсказателя этого… К делу приспособим. Посадим на «кукушку», пусть смотрит будущее и находит того, кто нам нужен.

– А я прям сразу так и подумал, – заявил Сметана. – Этого шамана надо к делу. Ну, Васильич, ну голова!

– Там все не так просто, – кисло сказал Борис. – Он императивно не пророчит. У него дискретные озарения. Если они еще есть, что не доказано.

Загорский поморщился, отбросил ногой мелкий камешек. Посмотрел на часы, сказал раздраженно:

– Что он там веревку проглотил?

– Пойду, присоединюсь, – сказал Гаврилов и пошел по травянистому склону в лес.

Загорский снял шляпу, внимательно ее осмотрел. Борис прислонился к капоту, и стрельнул косым уничижительным взглядом в салон машины, где поправляла прическу Вилена.

– Попробовать стоит, – задумчиво проговорил Загорский. – Показания очевидцев свидетельствуют, что дар предвидения у фигуранта есть. Грех не использовать. Другое дело, как фигуранта увести от наших коллег…

Вдруг он услышал крик. Тревожный крик. Обернулся. Исай стоял на опушке, махал рукой, в которой был пистолет. Он кричал: «Сюда, сюда».

Загорский бросился вверх по горке, на ходу вынимая оружие. Сметана вмиг достал из машины немецкий автомат, побежал следом. Борис замешкался, он не знал что делать, бежать ли за своими, или остаться с Виленой. Но та уже сама вынимала маленький браунинг и решительно шагала в сторону леса.

– Здесь, – сказал испуганный Гаврилов и повел Загорского за собой.

У дерева в бархатной тени на мягкой траве лежал на спине майор Ветров и мертвыми красивыми глазами смотрел на небеса. Руки разметались в стороны, на губах заледенела его коронная усмешечка. Фуражка в кровавых разводьях лежала на древесном корне, болезненно выступающем из земли. Ремни, всегда туго облегающие его торс, были ослаблены, будто съежился, сдулся человек и беспомощно обвисла портупея. Будто вылетела душа, имеющая вес и объем.

Загорский потрогал шею Ветрова,

– Гол с пенальти и красная карточка – только и сказал он. Бережно повернул голову убитого, осмотрел ножевую рану. – Мастерский удар.

Сметана с автоматом прошелся по полянке. Остановился у сломанной ветки, осмотрел почву рядом.

– Ушел, – сделал вывод Сметана. – Или ушли. В ту сторону.

Исай Гаврилов присел на корточки рядом с телом, вздохнул:

– Жалко. Веселый парень был.

Загорский продолжал осмотр. Полез рукой в нагрудный карман мертвецу.

– Ростислав Васильевич! – отрицательно крутя рукой, проговорила Вилена.

А Борису не было жалко. То есть, было какое-то чувство, сострадание что ли, но и некоторое удовлетворенное принятие… стыдно! Личное личным, а так… Ветров красивый и мертвый. Лицо охрусталилось, но осталось симпатичным. Борис поднял фуражку Ветрова. Сверху на поле от канта до канта была кровавая вязь, которую можно принять за случайность, но нет!

– Мастерский удар, – повторил Загорский. – Редко мне такое доводилось видеть. Узким ножом, предположительно стилетом, четко в шейную впадину, где голова соединяется с позвоночником, со спинным мозгом. Профессионально.

– Ростислав Васильевич, – обратился Борис. – Взгляните. На фуражке кровью написано, пальцем написано. Катунь! Это река на Алтае! Это Бардин!

Загорский осмотрел поле фуражки. Да, действительно, надпись «Katyn». Не очень отчетливо, но разобрать можно. Убийца торопился, но послание оставил. И послание это на польском, блять, языке.

– Нет, Борис, – сказал Загорский. – Это не фигурант. Надпись не про Катунь. Это не река, а наоборот деревня. Гаврилов, Сметана! Оставайтесь здесь, – приказал Ростислав.– Стерегите жмура. Мы поедем в город, надо поставить в известность командование. Вилена, пойдемте.

Вилена кивнула, растянула в угрюмой улыбке безцветные губы. Посмотрела на ладонь, сжимающую маленький дамский пистолет. Подняла руку и неожиданно для всех выстрелила, метров с пятнадцати всадила шесть пуль одну за другой в бледно-молочный ствол юной березки. Патроны кончились, Вилена наклонилась к мертвому Ветрову и положила пистолет ему на грудь, после чего она развернулась и пошла к дороге. Твердо, прямо, не оборачиваясь.

5.

Ну, здравствуй, Родина, страна шлагбаумов, заборов и запрещающих табличек. Так подумал Ырысту, увидев на пути красно-белую перекладину, брякнувшуюся поперек дороги. Никаких пограничников рядом с будкой, естественно, не было – во время войны все границы, как утюгом, сглажены. Пограничный пункт выглядел заброшенным, но от греха подальше Бардин пост обошел, заложив солидный крюк, после чего, перейдя не стриженную, к вечеру притихшую речку, оказался – так он понял – на советской территории.

«Поймают- худо будет, – сказал на прощание Войтек. – Лагерь в лучшем случае».

«Лагеря наши ждут постояльцев, – мрачно пошутил Ырысту. – Цеха, где плетут колючую проволоку, работают без выходных».

Ярузельский снабдил Ырысту провиантом и посадил в машину, следующую в город Замосць, называемый ранее Замостьем. Неплохой городок оказался, слезливый. А потом пешком, пешком – привет, советская Украина.

Ырысту оказался в лесу. Не тайга, конечно. Деревья лиственные и какие-то несерьезные. Хотя дышится легко, упоительно, дышится лесом.

На одно из деревьев Бардин повязал ленточку, побрызгал из фляги по сторонам, поприветствовал местных духов. Никто не ответил. И пес с вами! Ырысту снял сапоги, портянки утрамбовал в карман и пошел по лесу босиком. Да, чувствовать землю! Сквозь тысячелетия, из первобытных времен донеслась первичная приветливость мира.

«Человек- человек – человек», – зачирикали птицы.

«Свой-свой», – просвистел в ответ Ырысту.

Пернатое общество успокоилось, занялось своими делами.

Это в Онгудае было, семь лет назад. Одна семья промышляла в тайге, и кызычак, младшая дочь куда-то в сторону отошла. Не то, чтобы заблудилась, алтаец не может в тайге заблудится, а просто как-то одна осталась. Села под кедр, отдыхает, ягоду ест. Вдруг слышит голоса! И голоса эти рассуждают о том, что теперь будет хорошо, ореха будет много, людей – мало, и все в таком роде. Когда девочка рассказала родне об услышанном, ихняя самая старшая бабка поняла, что это был разговор птиц. И разговор этот – к беде. Будет много ореха, значит не будет мужчин. Война! Предстоит война, куда уйдут мужчины.

Такие дела. Кто-то понимает птиц, кто-то слышит умерших людей. Один идиот время от времени будущее видит. Абсолютно супротив желания. Почему идиот? А я самокритичный. Ведь как разумно и замечательно устроено, что старуха-время прячет свои горькие настойки в кладовой на верхней полке. Незнание будущего рождает самое светлое, живительное чувство – надежду. Вера, надежда, любовь. Вера может быть как камень, любовь – свет. Надежда подобна дыханию, ее можно не осознавать, но это не то, что признак жизни, это сама жизнь и есть. В приступе удушья каждый вдох за счастье, в ужасной ситуации только надежда дает силы, побуждает и ведет.

Так что мало хорошего в озарениях, когда приоткрывается будущее. Придет, к примеру, новенький почти дистрофик лейтенант, смотришь: приятный парень. Слегка обдолбаный уставом, пришибленный комсомолом, но в целом юноша достойный. А потом неожиданно: бляха-муха, в рот гитлера пороть, смертеныш на плече!!! Нет лейтенанта в завтрашнем дне. И жалко. Неудобно к тому же, и в глаза смотреть не можешь, будто тебе стало доподлинно известно, что мама лейтенанта – проститутка. Как-то так, только в тысячу раз неудобнее.

Собственное будущее, к счастью, скрыто. Так будем наслаждаться этим мигом! Хорошо ходить босиком. Что надоело за четыре года войны, так это сапоги. Фрицы, командиры и сапоги, а в остальном война терпима. Техника еще, это самое нозячее. Шумно, зловонно. Самолеты, блин! Кто их придумал только? Да здравствует тишина!

Эге… Это кто это в лесу? Запах человеческий ноздрями забирает здоровая зверюга. Что надо? Вслед запаху лови: хозяин идет, спокойно. Хозяин идет с миром, всем угомониться! Спокойно!

Вот так-то. Расслабились тут в европейских лесах. А в стародавние времена все звери и птицы подчинялись Человеку, понимали людскую речь, потому как Небесный Владыка поставил Человека главным над всеми живыми существами. У вас тут, смотрю, это забыли.

Еще Небесный Владыка повелел Человеку править разумно и справедливо, заботится о птицах и зверях лесных. Как только в горах и лесах Алтая созревал урожай грибов, ягод, плодов, Человек всё подсчитывал и распределял между всеми живущими, кому сколько взять.

В одну золотую осень позвал Человек птичку Тарал. Эта птичка на зиму на Алтае не остается, а улетает в теплые края.

«Ты хоть ростом и не велика, да крылья у тебя сильные, – сказал Человек птичке. – Повелеваю тебе облететь весь Алтай, все осмотреть, ни одного уголка не пропуская. Хочу я знать каков урожай в наших владениях, кому какая доля достанется на зиму».

Хоть и не по душе, пришлось птичке исполнять поручение. Облетела птичка весь Алтай и подивилась щедрости алтайской земли. В реках и озерах, будто наполненных сливками, плавали несметные косяки нагулявшей к осени жира рыбы. Степи и лесные поляны, словно ковром, устланы россыпью созревших ягод. Ветки зеленохвойных кедров сгибались до самой земли под тяжестью шишек, полных сладких орешков. Поклевала птичка орешков, да задумалась: «Это же сколько всякой еды на Алтае остается. Вот бы всё моё было, не надо в южные страны лететь. Как же этим завладеть? Ведь Человек все разделит, да себе возьмет. Тогда на мою долю только крохи останутся. Не скажу я Человеку правду».

Вернулась птичка к дому Человека и сказала весть недобрую – скудный нынче урожай. Опечалился Человек: «Что же будет зимой с моим лесным народом, чем кормить слабых и малых?».

А потом засомневался Человек. А правду ли сказала птичка?

Позвал Медведя и говорит: «Дядюшка Аю, ты силен и могуч. Обойди весь Алтай, посмотри каков нынче урожай грибов, ягод, а главное – кедровых шишек».

Медведь, отдуваясь и тяжело дыша, добросовестно обошел трижды все долины и хребты, поднимался на высокие горы, забирался в глубокие ущелья. Нигде не присел отдохнуть, а когда вернулся, говорит: «О, владыка не хватит слов описать увиденное. Трижды обошел я весь Алтай. Отродясь не видел такого урожая. Всему лесному народу на зиму хватит, еще и на весну останется».

Добрую весть принес ты, дядюшка Аю, спасибо тебе. За это отныне ты с началом холодов, нагуляв жиру, будешь ложиться в теплую берлогу, и спать до весны. И никто не посмеет тревожить твой покой. И назначаю тебя старшим над всеми зверями, что на Алтае живут.

После этого позвал Человек птичку: «Негодная лгунья! Ты обманула всех! Отныне не летать тебе в теплые края, а зимовать на Алтае. В наказание за твой обман, сколько бы ты не съела, будешь всегда ощущать голод. Иди прочь!».

Теперь птичка всегда голодная, даже в самый урожайный год. Без устали носится она по тайге и кричит: «Всё моё! Всё моё!». Летает птичка от кедра к кедру, не зная отдыха, наклюется орехов, до того, что больше не влезает, а все равно кричит: «Не наелась! Не наелась!». Так и зовут эту птичку – кедровка.

И люди бывают заражены этим птичьим недугом, как гриппом – не наелись, не наелись.

Это я к чему? К тому что… тебе, тебе говорю мелюзга в кружевах, знакомый птичий облик. Что делает птичка алтайских гор вблизи гор карпатских. Тут и кедров нет.

Птица спрыгнула с куста и уплыла, вразмашку загребая воздух. Кедровка… так приятно было встретить. А это дерево, наверное, бук. Он, поди, тоже орехи приносит. Под ним и заночуем. Устал.

Ырысту устроился под деревом, перекусил. Сало, презентованное Войцехом, было вкусным, да только по консистенции напоминало прошлогодний мед. Ырысту облизал нож, упаковал оставшиеся припасы обратно в вещмешок, который повесил на ветку ближайшего деревца – чтоб мыши не позарились. Сапоги положил под голову, закрыл глаза и…

И очнулся через много десятилетий, где инфантильное будущее замерло нервно в автомобильном заторе. Пробки – бич мегаполиса. Предприниматель Бардин сидел за рулем, переключал радио с волны на волну, глотал из мятой бутылки теплую минералку. Вчера развязался – досадно. Долго не пьянствовал, и вот. Ничего не предвещало, просто зашел в полицию к знакомому оперу обсудить совместные бизнес-интересы. А у них, понимаешь, пятое октября, день уголовного розыска. Пригласили к столу, все-таки рожа знакомая, можно сказать спонсор. Что ж, присоединился, с ментами надо дружить. Начальник отдела, импозантный мужик в гангстерской шляпе сказал тост: кесарю кесарево, как говорится, а полиция, которая бывшая милиция, говоря словами Ленина, соединяет функции армии с функциями главного органа государственного порядка и управления, прорвемся!

Ырысту поднял стопку, чокнулся ей с операми, выпил, посидел для проформы и вскоре удалился. Но продолжил в другом месте. Если затравился, то нужно обязательно до талого, такой организм азиатский. Сегодня болел с похмелья, дал поручения сотрудникам в офисе и поехал домой. Жена зла за вчерашнее, поэтому Ырысту, чтобы ее задобрить, приобрел люстру, которую надо повесить в спальне. Супруга всю плешь проела.

Оп! Нашел на радио нормальную композицию. «Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног…». Пойдет. Гулкий голос из детства. «Солнечный день в ослепительных снах…». Виктор Цой тоже азиат. Сам Ырысту столько раз слышал в свой адрес расистские эпитеты! Русские люди, походя, могут назвать человека с узким разрезом глаз «чуркой» и тому подобное, если это простой человек. А вот Цой у них – нормальный кореец, свой. Или военный министр из тывалар почему-то считается русским. «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер…». На выходных можно в Чехию метнуться… А может вообще полететь на Алтай. Далеко, правда, четыре часа лета… Но там две базы отдыха, принадлежащие семье Бардиных, и было бы полезно заявиться неожиданно, устроить выволочку управляющему. Ведь всяко приворовывает!

«Я никому не хочу ставить ногу на грудь…». Что это?! Подожди-подожди, что-то с этим связано. Не хочу ставить ногу… Тут Бардин почувствовал неясную шершавую тревогу. Дискомфорт. Что-то такое… Ах ты, бляха-муха! Надо вспомнить, но не получается, ускользает нечто очень важное. Не ставить ногу, простить…

Домой добрался через полтора часа. С коробкой в руках, подошел к двери подъезда. Долго искал ключ от домофона. Когда вошел, оказалось, что лифт не работает. Новый же дом! Полгода, как сдан! Пешком по лестнице забрался на шестой этаж, сердце вибрировало так, что шевелился лацкан пиджака. А тут еще и лифт загудел – обидно, нет, чтоб на пять минут пораньше.

Зайдя в квартиру, Бардин почуял неприятный кислый запах. Откуда? Ах, да. Собственный перегар еще не выветрился. Плюхнулся на маленький стульчик возле двери и долго снимал свои дорогущие туфли, а освободив ноги, минуты три блаженно шевелил пальцами ног. После этого тщательно протер обувь специальной тряпочкой.

Скользя по ламинату удобными тапками, Ырысту прошел сначала на кухню, где выпил водички, заглянул в гостиную, где на журнальный столик бросил телефон, в гардеробной переоделся, прошел в спальню, кинул на кровать второй телефон, сам прилег рядом и стал смотреть на потолок, там висел временный светильник, который нужно было заменить на люстру.

Из-за стенки слышался зубодробительный звук дрели. Ырысту потянулся к тумбочке, среди бесполезных статуэток и безделушек нашел пульт, включил телевизор. Истеричные вопли о том, какие падлы эти американцы (и поляки тоже), несколько заглушили соседский ремонт. Лысенький дедок на экране с видом первооткрывателя сотый раз пересказывал статью Юргена Хабермаса девяносто третьего года. Дошло до него через двадцать лет! Ырысту пощелкал пультом, полистал каналы, остановился на музыкальном. Курить захотелось. Побил по карманам спортивного костюма – нет сигарет, в пиджаке остались. Да и к лучшему, а то баба моя хоть сама дымит, как паровоз, не любит когда в спальне запах курева. Надо в сервис звонить, чтоб приехали люстру повесить.

Найдя в гугле контакты разных рукастых мужей на час, Бардин сделал заказ, но обещали приехать только вечером. А вечером уже жена вернется, сюрприза не получится. Блин, что я сам какую-то лампу не прихреначу?! В свое время все умел! И розетки ставил, и проводку делал, даже менял арматуру в бачке унитаза.

На кровать запрыгнул крупный белый кот. «Феликс, гад, опять своей волосни натрясешь». Кот с невероятным чванством повел головой и требовательно дернул усами. Жрать хочешь? Ну, пошли.

На кухне насыпал коту сухого корма в эксклюзивную, в престижном месте купленную миску. В начале девяностых годов дядя Эркин плевался, когда видел рекламу кошачьего корма: ну кто, кто будет покупать это самое для кошака!!? Бред! А гляди ж ты, привыкли. Все понемногу приспособились к цивилизации. Да и Эркин-аха сомневался, кочевряжился, а потом отложил свой соболиный промысел, забросил капканы и карабины, стал за неплохие деньги водить туристов горными тропами в трудноступные места к смеющимся водопадам, возвышенно-грустным озерам с чистейшей водой, слитой с каемкой небес. А дедушка Чинат приезжал на джипе к аляповатому якобы алтарю, надевал чеклен и лисью шапку и изображал для приезжих экзотику, распевая на алтайском похабные песни, выдавая это за шаманский обряд.

Жри-жри, Феликс, а мы примемся за светильник. Табуреточку берем. А, стоп! Вышел на лестничную клетку, открыл заслонку, на счетчике щелкнул тумблером, обесточил квартиру. Пол на площадке усыпан крупнозернистым сором, это из соседской квартиры, где временно засел визгливый ремонт.

В спальне встал на табуретку, оторвал старый плафон, в потолке остался крючок и два провода. Теперь распаковал новую люстру. Красота! Золоченый круг и квадрат в основе, восемь свечей, отделка из слоновой кости – стильно, дорого. Есть обод, к которому пойдет соединение, только он в таком футляре, тут надо откручивать. Ё-моё! Тут много, что надо откручивать. Ножиком попробовал – не подлезть. Нужна тонкая крестовая отвертка. Откуда у современного человека дома отвертка? Раньше, когда не богато жили, было полно всякого инструмента, а теперь – только смартфон. Или пусть обученные люди из сервисной службы приедут, повесят? Нет. Раз уж взялся, надо добить.

Ырысту пошел к соседям. Ремонт делают – наверняка, и отвертка найдется. После третьего звонка дверь, заляпанная белой краской, нехотя отворилась, на пороге стоял статный мужчина, и – честное слово – офицерская военная форма ему бы подошла больше, чем спецовка.

– Я сосед, – сказал Ырысту, показывая на свою дверь.

– Ясно, – кивнул рабочий. – От лица нашей доблестной бригады, а также от лица хозяев приношу свои извинения за доставленные неудобства. При этом должным образом необходимо отметить, что шум производится исключительно в дневное время и никогда после одиннадцати, что является именно правонарушением, неизменно карающимся по закону.

– Нет, я не про это, – как можно дружелюбнее сказал Ырысту. – Нельзя ли у вас одолжить крестовую отвертку минут на двадцать, мне там надо…

– Это невозможно, – отчеканил мужчина. – Такие действия ничем не предусмотрены, а я не наделен соответствующими полномочиями. На противоположной стороне проспекта, на одиннадцать часов, если отсюда смотреть, с торца дома имеется охотничий магазин. В нем продаются также инструменты, в том числе отвертки.

«Вот, козел!», – удивленно подумал Бардин, когда за рабочим закрылась дверь.

Делать нечего, придется идти в магазин. Хорошо, что лифт заработал. Взял портмоне, оба телефона, вышел из квартиры, как и был в спортивном костюме. Выйдя из подъезда, оглядел свою машину, стоящую здесь же (за парковочное место Ырысту платил консьержке), поставил кроссовок на переднее колесо, надавил. Зачем непонятно. Вышла из подъезда бабка в винтажном френче, похожим на маршальский мундир. Много на свете консьержек, подлежащих удару ножом, подумал Ырысту.

Вышел на проспект, направился к пешеходному переходу мимо христианского храма, на крыльце которого сидел зеленоглазый монашек, озабоченно рассматривающий наручные часы. По «зебре» перейдя дорогу, быстро нашел магазин «Барс». На вывеске под названием изображена снайперская винтовка.

Внутри магазина было тесно и пусто, на прилавках под стеклом разложены ножи всех типов, на стене висели надутые резиновые лодки и камуфляжные костюмы. Пахло порохом.

Из подсобки появился пожилой коренастый продавец, одетый в защитную форму, с бейджиком на груди. Похожий на седого медвежонка.

– Ты ли это, Стефан Кириллов?! – изумился Ырысту.

– А то кто же? – усмехнулся Кириллов.

– Откуда?

– Так с войны.

Ырысту радостно приобнял Кириллова, но от того пахло потом и гарью, так что Бардин быстро отстранился.

– И ты работаешь здесь? Это твой магазинчик?

– Что ты, – улыбнулся Кириллов, встав за прилавок. – Продавцом временным. Я товарища подменяю.

– А вообще, по жизни? Чем занимаешься? С чего живешь?

– Да так… – неохотно произнес Стефан Кириллов. – Ни чем особенным не занимаюсь. Туда-сюда… Брат помогает. Брат у меня влиятельный. Да, влиятельный брат, – Кириллов указал в окно на церковь через дорогу. – Аккурат послезавтра поминать его будем. Я бы тебя позвал, но тебе нельзя. Сам понимаешь.

Бардин не понимал, совсем не понимал, но в том, что у Кириллова жизнь не сложилась, что ему только брат и помогает (а почему тогда помин на послезавтра?), в том, что Ырысту по своему статусу оказался выше, он находил изрядное удовлетворение. И ему сразу захотелось обозначить свой вес, свой материальный достаток.

– А я, знаешь, крупной фирмой руковожу. Могу поспособствовать трудоустройству и вообще. Только я визитку не взял с собой. Видишь в чем пришел? Версачевский костюм дома, не буду же по магазинам. Но ты звони. А то, что это такое временный продавец? И разве старообрядцам можно торговать?

Тут Бардин без всякой нужды взглянул на телефон, продемонстрировав ненароком Кириллову последнюю модель айфона.

– Мне так-то отвертку надо. Люстру повесить хочу. А ты не сработаешь, Стефан Кириллов? Я заплачу.

– Люстру? – грустно спросил Кириллов. – Эту? – он достал коробку из-под прилавка.

– Она, – кивнул Ырысту. – Стильная вещь. Арт-деко. У-очень дорогая.

– Маленькие лампочки, да накрываются матовыми плафонами. Тускло, – непринужденно забраковал покупку Кириллов.

– Тускло, не тускло, зато красивая, престижная – зачем-то начал оправдываться Бардин. – Не хуже, как у людей.

– И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, – непонятно произнес Кириллов.

– У меня и так светло.

– У тебя светло, а в тебе? В тебе? Свет в тебе не тьма?

– Во мне?.. Во мне, наверное, не светло, – признался Ырысту.

Вдруг зазвучала музыка. Медленный ритм, перебор гитарных струн. А Кириллов непонятным образом оказался возле Бардина и, взяв того за запястье, размеренно заговорил:

– Да. Когда-то вещи служили людям. Кому-то деньги были лишь средством. Кто-то достигал карьерных высот, чтоб послужить своему народу. – Стефан Кириллов слегка покачивался всем телом, и вслед за ним покачивался Ырысту. – Да! Положение и достаток получить, невзирая на унизительные затраты. Да! Для чего они: достоинство и честь? Погребены под мелкими желаниями, ничтожными устремлениями. Быть не хуже других! Чтоб всё как у людей! Заноза зависти растворяется в гной. Так вперед! И в этой стычке за престиж получаешь призы никчемными гаджетами, ненужными шмотками, лишней тебе ерундой, и вот – поросячее благодушие. Венец самодовольства, угодил своему хозяину – паразитической твари стяжательства, которой посвящена твоя единственная и когда-то драгоценная жизнь. Ты думаешь, что свободен? Но кольчуга стереотипов прижимает слабые крылья. Ты идешь, но твой ли это путь? С таким сопровождением, когда конвоиры – деньги и общественное мнение – выдали тебе стандартную робу, поставили на колени, и забыл с удовольствием, кто ты есть и зачем. Твой ли путь – дорога, где каждый поворот перекрыт заторами страха? И видеть тягостно, когда человек надевает ошейник алчности, наручники небрежения, горделиво отрыгивая, с сытой обрюзгшей мордой на брюхе! в грязи! Чавкает у забора! И даже догадывается, хоть глушит догадки остервенело, что там за оградой – неведомые земли, над которыми проносится мужественный ветер свободы. Но по эту сторону забора, здесь каждый вцепился в свой хомут. И на каждом ярме каленая надпись: «Быть не хуже других, чтоб все как у людей». Что ж… Обрастай вещами, пусть плодится моль и рождается ржавчина. Но на этом пути ты и сам стал товаром, и здесь речи не будет о каком-то наваре. Дёшево, невыгодно продаешься. Захочешь вырваться из порочного круга, верни свое призвание, для чего ты рожден. Перестань захламлять свою жизнь. Я не говорю: «Будь нищим». Я не говорю: «Будь бедным». Просто ничего лишнего. Ничего лишнего! Не будь эгоистом, полюби себя. Истинного себя. Тогда научишься любить людей. С любовью не нужен страх – поводырь. Тогда сможешь отделить от света тьму. И тогда ты станешь свободен, а стало быть, счастлив.

У Бардина кружилась голова. Музыка становилась все жестче, яростнее. Стефан Кириллов вернулся за прилавок, поправил ряд охотничьих ножей и сказал с сожалением:

– А снайпер ты был высшего класса.

Ырысту проснулся, потер закрытые глаза, царапал их кривой рассвет. Короткие ночи в июне. Фантастический сон-утопия, что он значит? Все это зря? То есть то, за что воевали, его нет? Не будет, рухнет, пропьется, прожрется, продастся. Страна Советов, развиваясь по плану, дойдет до абсурда и превратится в свою противоположность – безжалостная отвязанная диалектика. Значит, забыть. Постараться забыть. Солюдие дельцов и потребителей не достойно венка победителя. А коль так, то выкинуть из памяти! Войны в заливе не было, не было ее разрушительных штормов, забыть и жить, жить. А случались ли войны, которые не были напрасными? Кроме, конечно, троянской, когда Елену Прекрасную со скрипом, мытарствами, но все-таки вернули мужичку.

Но может потребительское общество не так уж плохо? Ведь сотни и сотни лет, тысячи поколений мечтали о том, чтобы перестать в поте лица и в кровавых мозолях добывать кусок хлеба. И если прогресс в скором времени избавит нас от такой напасти, как изнурительный физический труд, то это прекрасно. Семьдесят веков сохой пахали, можно отдохнуть. Пусть не все народы будут почивать на лаврах, а только развитые, образованные, но это уже роскошный шаг вперед.

А поиск жизненного предназначения оставим замороченным романтикам. Самопожертвование, тупой героизм сохраняем как архаичные идолы для сумасшедших сектантов. Следовать своим Путем (в высшем даосском смысле) – задача не для большинства, основная масса желает лишь насытиться. Созерцание и аскетизм – для избранных, метафизические измышления – для них же. Так что, извини, Стефан Кириллов! Брату Варфоломею передай от меня поклон, сам не могу, ибо язычник.