Большой круг

Во флигель пришел Калеб, не Джейми. Она заснула в кресле, а когда проснулась, он стоял над ней с утыренным Одюбоном под мышкой. Волосы сзади были заплетены в косу толще той, что она отрезала. Рассмотрев ее затылок, он рассмеялся – громко, хрипло, вышло почти ржание.

– Что ты наделала?

– Я хотела коротко.

Она очень боялась, что он спросит почему. Объяснить невозможно. Потому что недавно у нее на груди начали подниматься нежные холмики? Потому что она читала в одной из отцовских книг про то, как женщины, становясь послушницами в монастыре, бреют головы, и хотела пометить себя в знак серьезности намерения летать? Потому что хотела отбросить все лишнее, приобрести плавные очертания, чистоту, быстроту?

Калеб не спросил почему. Он отложил книгу.

– Ты плакала, потому что у тебя теперь нет волос или потому что ты плохо их постригла?

– Я не плачу.

Калеб снисходительно улыбнулся. Мэриен провела рукой по голому затылку.

– Потому что я плохо их постригла. – Когда она поняла, что это правда, ей стало легче. – Ты не поможешь?

– Ну, хуже не сделаю. Джейми слишком напуган, поэтому не пришел попробовать.

Они расстелили на полу газету, и она уселась в центре. Осторожно, медленно, с расческой и одними кончиками ножниц, Калеб принялся за дело.

– Иногда я стригу Джильду, – сказал он.

– Правда?

– Просто подравниваю кончики. Мне не доводилось начинать с такого дурдома. Насколько коротко?

– Как у мальчика.

– Я мальчик, а у тебя таких длинных никогда не было.

– Ты меня понял. По-настоящему коротко.

– Ладно. – Он продолжал стричь. – Знаешь, поскольку ты и одеваться начала под мальчика, тебя и будут принимать за мальчика.

– Ну и здорово.

– Не хочешь быть девочкой?

– Ты, что ли, хочешь быть девочкой?

– Разумеется, нет.

– Ну вот.

– Но иногда мне хочется быть совсем белым.

Она чувствовала холодный металл на шее, поскребывание расчески, неторопливые прикосновения подушечек его пальцев.

– А почему бы тебе тогда не отстричь косу?

– Короткие волосы не сделают меня белым.

– Нет, но длинные волосы тебя отличают еще больше.

– Я никогда… Мне не стать совсем белым, поэтому смысла нет. Мне плевать, что думают, и всем об этом должно быть известно.

– Значит, не плевать.

– Нет, плевать.

– Нет, не плевать. Тебе важно, чтобы все знали: тебе на них плевать.

– Ладно, может быть. Чуть-чуть.

Через минуту Мэриен призналась:

– Может быть, я отстригла волосы потому же, почему ты их не стрижешь.

– Может быть.

Тишина, одни ножницы.

– Я как-то слышал историю про женщину, которая вправду превратилась в мужчину, – сказал Калеб.

– То есть – вправду превратилась в мужчину?

– Она была ктунаха. Мне рассказал один старик в Шактауне. В общем, сто лет назад жила женщина, она вышла замуж за торговца каравана, но из-за совершенной неуправляемости ее прогнали. Тогда она вернулась к своим и заявила, что белые мужчины превратили ее в мужчину. И стала мужчиной.

– Нельзя просто так взять и стать мужчиной.

– Она даже женилась. И еще давала себе разные имена. Я помню только Гризли-Сидящий-в-Воде.

– А потом?

– Твердила, что она пророк. Приставала ко всем не по делу, в конце концов ее убили и вырезали сердце. – Калеб опустил ножницы. – Конкурс красоты ты не выиграешь, но лучше, чем было.

Мэриен провела рукой по затылку. Ровнее.

– Здесь нет зеркала.

– Ты мне не веришь?

– Зеркалу я поверила бы больше. – Она встала и попыталась поймать свое отражение в окне. Разглядеть удалось только маленькую голову, круглую и светлую. – С другой стороны, все будет лучше прежнего.

Калеб, вдруг оживившись, сгреб газету и, скомкав, бросил в печку.

– Тебе не интересно, какова моя цена за стрижку?

Где-то глубоко защекотали нервы. Они уже несколько лет не играли в его игры, но в нем появилась та же покалывающая нервозность. Игры в плен, игры, где по правилам надо снимать одежду, трогать.

– А ты не можешь просто сделать другу одолжение?

– Могу, конечно. Изредка. Я сделал тебе уже тысячу одолжений.

Из печки пошел едкий запах.

– Зачем ты бросил волосы в печку? – спросила Мэриен. – Воняет.

– Короче, цена – поцелуй.

Поцелуи никогда не были частью их игр. Она рассмеялась, ужаленная сильнее, чем если бы он предложил ей раздеться догола.

– Не то что я тебя люблю, – сказал Калеб. – Просто хочу потренироваться на тот случай, когда у меня будет настоящая девушка.

– Большое спасибо.

– Не за что. Плати.

Мэриен не двинулась, и он, раздраженно вздохнув, подошел к ней, глядя смело, насмешливо. Казалось невозможным, что они сейчас прижмутся друг к другу губами, однако это случилось. Точнее, прижался Калеб, сильно. Мэриен, крепко стиснув губы, отпрянула. Калеб усмехнулся:

– В следующий раз, когда тебе нужно будет постричься, придется целоваться получше.

– В следующий раз, когда мне нужно будет постричься, я пойду к парикмахеру.

– Кто-то же должен научить тебя целоваться.

– И вовсе не должен.

– Не будь трусихой.

– Я не трусиха.

– Еще какая трусиха. Вся дрожишь. Я же вижу.

Как бы она хотела, чтобы дрожь прекратилась.

– Может, просто не хочу тебя целовать.

Опять ухмылка:

– Не-а, не то.

Когда Калеб ушел, она уселась, гладя голову. Между ногами сдавило. Она положила туда кулак. Искры, как пушинки одуванчика. Так она трусиха? Мэриен точно не понимала, страх это или только смущение. Ответив на поцелуй Калеба, она бы признала тем самым, что хочет целоваться, в принципе хочет. А она хочет? Опять давит. И вдруг прозрение: она боится не столько целоваться, сколько признаться самой себе.

Мэриен опять положила руку на остриженную голову, чувствуя, как в ней зашевелилась гордость, смешанная с нарастающим давлением, похожим на болт, вкручивающийся в гайку. Стрижка – декларация, а никакое не признание. И все должно быть декларацией, а не признанием. Она перенесла вес на кулак, будто села верхом, покачнулась на нем. Оказалось недостаточно, и она взгромоздилась на подлокотник кресла. Мэриен думала о мужчине-животном, уткнувшем лицо между ног Джильды, о Феликсе Брейфогле, держащем ее за голени, о губах Калеба, подстегивала себя, пока наконец все мысли не исчезли.

Неполная история Гризли-Сидящего-в-Воде

Ок. 1790–1837 гг.

Она появляется на свет в конце восемнадцатого века, там, где позже будет Айдахо, сразу за зимней стоянкой ктунаха. Выпадает из матери, которая всю ночь шла и приседала, шла и приседала, и морозный рассветный воздух бьет ее так, что она кричит. На вид обычная девочка.

История обрывочная, противоречивая, смесь слухов белых людей и коренного населения, створоженная почти до мифа.

Когда подходит время выходить замуж, ей тринадцать; она вспыльчива; у нее широкая кость. Она знает, как находить и готовить пищу, плести из тростника половики, тысячу других вещей. Но ни один мужчина не хочет ее в жены. В негодовании она продырявливает каноэ «осетровый нос», принадлежащее мужчине, который ей нравится больше остальных.

Поблизости проходит группа белых мужчин, группа торговца и картографа Дэвида Томпсона. Ночью девушка покидает место стоянки и идет через леса.

Утром слуга Томпсона по имени Буавер выбирается из палатки и обнаруживает туземку, которая неотрывно на него смотрит. Сначала он боится, что это привидение, но девушка падает на колени и по камням, по грязи ползет к нему. Буавер всю жизнь ждал женщину, которая вела бы себя именно так.

Новая жена Буавера – девушка, вышедшая из леса, – поначалу не в тягость. Она хлопочет, помогая в лагере, хлопочет в постели Буавера, никогда не устает. Когда мужчины уже едва передвигают ноги, она весело бежит между деревьев. Быстро учит английский и немного французский. Смеется, когда мужчины, стреляя в животных, промахиваются. При переходе через реку безо всякого смущения снимает одежду и заходит в воду, бесстыдно отвечая на взгляды мужчин.

* * *

У многих людей Томпсона жен нет, а мадам Буавер щедра и услужлива, сильна и вынослива. Ее хриплый смех каждую ночь доносится из разных палаток, хоть Буавер и бьет ее или пытается бить. Она бьет в ответ, после чего у него синяки под глазами и разбитые губы, не хуже, чем ее собственные.

Она должна уйти, говорит Дэвид Томпсон. Он боится, что Буавер убьет ее, и не хочет неприятностей. Она должна вернуться к своим.

Она опять идет по лесам, не зная в точности, где ее племя. Искать приходится довольно долго. При помощи ружья, прихваченного у белых мужчин, она охотится и добывает пищу. Пробираясь между деревьями, представляет себя воином; мысль напрашивается сама собой. Даже не мысль – правда, просто раньше никем не замеченная.

Воссоединившись с ктунаха, она объявляет, что, оказывается, белые люди, обладая сверхъестественными способностями, превратили ее в мужчину.

Она начинает одеваться как мужчина, и этот мужчина дает себе прозвище – Ушедший-к-Духам. Он охотится и ловит рыбу, отказываясь выполнять женскую работу. Заводит лошадь, чтобы ходить с ружьем, и просится в набеги. Воины прогоняют его, но он не отстает, в темноте устраивается на ночлег сразу за их кругом. В сражении добывает трех лошадей и два скальпа. Очень неплохо.

Мужчина хочет жену. Ушедший-к-Духам подкатывает к девушкам, умеющим находить и готовить пищу, плести коврики, но они его не хотят. Он неистовствует, безумствует. Кричит, что сверхъестественные способности белых людей перешли на него, что стоит хорошо подумать, прежде чем ему перечить, поскольку кто знает, какую кару он может наслать.

Слово – «бердаш». Не идеальное, даже не близкое по смыслу: французское название катамита, мальчика, находящегося на содержании у взрослого мужчины, происходит через искаженные испанское и итальянское от древнеперсидского слова, означающего «раб». Белые звероловы, торговцы, исследователи еще со времен первых набегов на индейцев встречали людей, которые не вполне мужчины и не вполне женщины. Как их назвать? Кто-то забытый, пожав плечами, предложил чудом сохранившееся в памяти оскорбление, которое мать, когда он еще жил в Монреале, бросила его старшему брату. Слово разошлось, закрепилось.

Ушедший-к-Духам появляется в дневниках торговцев и исследователей и снова пропадает. Он одаряет коренное население пророчествами. Все начинается как обычное хвастовство. Он утверждает, что не просто превратился из женщины в мужчину, но что у него есть и другие сверхъестественные способности. Например, дар пророчества.

Тогда дай нам пророчество.

Хорошо. Например, придут великаны. Скоро. Они перевернут землю и закопают все племена. Еще придет оспа. Опять. Ее несут белые люди. Опять. Но, к счастью для вас, Ушедший-к-Духам знает, как защититься. Ритуалами. За умеренную цену.

За ритуалы испуганные люди несут ему дары, но поскольку им не нравятся его пророчества, то не нравится и он сам.

Популярность Ушедшего-к-Духам растет, когда он начинает предсказывать про великого белого вождя, разгневанного на других, не таких белых мужчин, на тех, с кем они встретились. Вождь велел белым мужчинам отдавать сокровища, а не торговать ими. Скоро в извинение он пришлет богатства и дары, а тех накажет за жадность. Скоро.

Он знакомится с женой. Та сидит у озера, не выполняет никакой работы, и столь странное зрелище – женщина, которая ничего не делает, – наводит его на мысль, что у нее нет мужчины. Во время беседы он бросает в воду камушки. Ее оставил муж. Она думает, как теперь быть.

– Хочешь нового мужа? – спрашивает Ушедший-к-Духам.

Он уже смастерил фаллос из кожи буйвола, который, как он полагает, обманет жену, но та не обманывается. Она, как и он, громко смеется, она, как и он, задира. В первую ночь она выхватывает у него искусственный член и смеется над его размером. Он не успевает остановить ее, и она, задрав ему рубашку, смеется над его грудями. Он прижимает ее к себе и придумывает потереться, обоим нравится.

Она присоединяется к нему, они переходят с места на место, пророчествуют. Она рассказывает кому-то про фаллос из буйволиной кожи, и скоро о нем известно всем. Ушедший-к-Духам подозревает ее в сношениях с другими мужчинами и бьет, хотя она все отрицает, повторяя, что сдался ей пенис. Разве она непонятно объяснила?

Они прибывают на орегонское побережье, в Асторию.

Торговцы Астории отмечают в дневниках прибытие мужа и жены, одетых, как индейцы Великих равнин, в кожаных рубахах, мокасинах и лосинах. Муж говорит по-английски и по-французски, немного на кри и алгонкинских, на других туземных языках, но не знает ни одного языка побережья. Он поражает жителей Астории, рисуя точную карту рек и гор на востоке. Если кто-то приближается к его жене, приходит в ярость, даже хватается за нож. Играет в азартные игры. Не умеет пить. Учит прибрежные языки.

В какой-то момент появляется Дэвид Томпсон. Черт меня подери, восклицает он, ведь это мадам Буавер.

Жители Астории чешут в затылках, не понимая, как же они не увидели. Ушедший-к-Духам тянется к ножу, но на самом деле рад, что опять встретил того белого человека, что имеет возможность показать ему: он больше не в его власти.

Июль 1811 года. В Астории принимают решение пойти по реке Колумбия: Томпсон собирается обратно в Канаду; жители Астории намерены основать факторию в глуби материка; Ушедший-к-Духам предлагает свои услуги в качестве проводника.

В один прекрасный день, поднимаясь по реке, группа наталкивается на четверых человек, поджидающих их с семью огромными лососями на продажу. Сквозь нижние челюсти рыб продеты шесты, покоящиеся на плечах мужчин; хвосты метут землю. «Правда, что вы несете оспу? – спрашивают рыбаки Дэвида Томпсона, бросая мрачные взгляды на Ушедшего-к-Духам. – И еще ведете великанов, чтобы закопать наши стоянки и деревни?»

Нет, отвечает Томпсон. Нет, нет и нет. Конечно, нет.

В дневнике Томпсон записывает: «Я сказал им, чтобы они не волновались, поскольку пришедшие белые люди не принесли оспы, а коренные жители сильны для жизни и… как было в дни ваших дедов, так же будет и сейчас, так же будет и в дни ваших внуков».

Но в дни их внуков ничего не будет так же.

В какой-то момент группа разделяется. Томпсон идет на север, по пути рассказывая историю бердаша – проверенный анекдот, пользующийся неизменным успехом. Жители Астории продолжают путь на восток, их сопровождают Ушедший-к-Духам и миссис Ушедший-к-Духам. Благодаря оптимистичным пророчествам хозяйство Ушедших-к-Духам разрослось и составляет двадцать шесть навьюченных добром лошадей. Как-то вечером Ушедшие-к-Духам, не сказав ни слова на прощание, уезжают, и белые люди какое-то время их не видят.

* * *

Вернувшись, Ушедший-к-Духам, приобретя новую жену, однако потеряв двадцать шесть лошадей, крутится вокруг фактории флатхедов у Миссулы. Он упоминается в дневниках белых людей как Бандош. Или Боудеш. Он приходит вместе с ктунаха, чтобы торговать мехами и покупать выпивку, от которой становится шумным. Вместо оплаты переводит с языков флатхедов и черноногих.

Одна история. Ушедший-к-Духам шел с отрядом воинов. При переходах через реки всегда отставал, но у одного воина появились подозрения. Он спрятался за деревьями, чтобы посмотреть, как тот раздевается, и увидел: у Ушедшего-к-Духам есть груди, но нет пениса, хотя он уверял, будто полностью превратился в мужчину. Ушедший-к-Духам сидит голый в воде, замечает соглядатая и, прячась, уходит вниз. Потом, когда отряд доходит до озера Панд-Орей, вождь говорит воинам, что при желании все могут взять новые имена, поскольку набеги были неудачными и нужно отвадить невзгоды.

Я буду Гризли-Сидящим-в-Воде, сказал Ушедший-к-Духам, попытавшись выгадать на неприятной ситуации.

Сидеть-то ты сидишь, но ты не гризли, сказал соглядатай. Гризли-Сидящий-в-Воде выхватил нож, но, прежде чем пролилась кровь, его отпихнули.

Он становится странным вестником мира, шныряя между племенами, переводя. Бердаши – естественные посредники, они толком ни на одной стороне. (Теперь их иногда называют «два духа».)

В 1837 году отряд флатхедов окружают черноногие. Гризли-Сидящий-в-Воде передает черноногим ложное сообщение, чтобы задержать их, пока отходят флатхеды.

Догадавшись об обмане, черноногие закалывают его ударом в живот.

Другая история. Раны Гризли-Сидящего-в-Воде затягиваются будто по волшебству, и одному воину приходит мысль выдолбить ямку, дотянуться и отрезать кусочек его бьющегося сердца. Но, когда сердце уже не целое, раны перестают затягиваться сами по себе и Гризли-Сидящий-в-Воде умирает.

Значит, не было у него никаких способностей, говорят одни. Он умер, как умер бы любой. Значит, можно не обращать внимания на то, что он говорил, так как знал не больше, чем мы.

Но я слышал, что его тело долго лежало в лесу и не разлагалось, возражают другие, ни звери, ни птицы не прикоснулись к нему. Странно, правда? Может, это что-нибудь означает?

Может быть, раздается в ответ. Возможно. Кто знает.

Грейс Келли

ЧЕТВЕРТОЕ

Незадолго до разрыва мы с Оливером надели шляпы, темные очки и отправились днем на фильм про супергероя, девятый по счету. Он видел все предыдущие, я не видела ни одного. Я сидела в темноте, жевала тугие леденцы «Ред вайнз», пока у меня не заныли передние зубы, и следила за буйными бредовыми видениями, состоящими из светящихся лиц, скачущих тел, падающих домов, сталкивающихся машин и огненных вспышек. Где-то в темном мерцающем помещении находился запертый сундук, а в нем флакон с таинственным белым светом, и тот, у кого окажется флакон, мог спасти или погубить мир.

Иллюзия в том, сказала я потом Оливеру, что ты – ты, Джо-Любитель-Кино, – тоже можешь обладать экстраординарными способностями и даже не знать об этом или в любой момент превратиться в такого человека. Но данная иллюзия не имеет ограничителей. Неуправляемые силы могут гнездиться в героических человеческих телах или сжиматься и переноситься с места на место во флаконах и сундуках. Конец всего содержится в крошечном шарике света.

– Да, наверно, – ответил Оливер. – Но больше всего мне нравится, как история разрастается. Как бы уже не просто Вселенная, а расширенная Вселенная. А ты как бы даже не знаешь, насколько огромнее она может стать.

Не может быть расширенной Вселенной, заявила я. Вселенная или есть, или ее нет. Ничто не может быть больше бесконечности.

– Просто так говорят, – пожал плечами Оливер.

* * *

Меня вытащили на постыдную встречу с руководством студии и приговорили пообедать с Гвендолин, сценаристом «Архангела», поручив ее утихомирить. Потом, дескать, посмотрим. Все мрачно намекали на решения, которые будут приняты в перспективе. Шивон делала все возможное, чтобы защитить мое право на личную жизнь, но никто не купился. Я мрачно сидела, не говоря ни слова, а когда меня вынудили, заявила, нет, я не знаю, о чем я думала с Джонсом, нет, вряд ли мы с Оливером опять будем вместе, и да, не самая была блестящая идея выйти из клуба через главный вход.

* * *

В Голливуде за ланчем сбываются и разбиваются мечты; во время ланча может случиться все что угодно; ланч – альфа и омега. За каждым фильмом – горы пряного тунца и океан «Сан Пеллегрино». Нет, десерта не нужно, а может, у вас есть колд брю? С миндальным молоком. Спасибо.

Когда я пришла, Гвендолин уже сидела. Ее пушистая белая собачка забралась под стул, бдительно следя за всеми ногами. Повсюду таская ее с собой, Гвендолин выбирала рестораны с патио, и наш патио располагался в заросшем внутреннем дворике гостиницы под углами тентов каштанового цвета, похожих на паруса пиратского судна. На то, как я подхожу, она смотрела без улыбки, сложив руки на коленях, при этом туфли на платформе едва доставали до пола. Росту в ней пять футов от силы, и я почувствовала себя придворным, удостоенным аудиенции у королевы-ребенка.

Рябь возбуждения, сопровождавшая меня, пока я шла по патио, должна была выбесить Гвендолин, хотя все только и говорили о том, какая я потаскуха, по ходу дела приноравливаясь, как бы украдкой меня снять.

– Приве-ет, Гвендолин, – медленно протянула я надтреснутым голосом любителя травки. – Привет, песик, – поздоровалась я с собакой, чьи черные глаза-пуговки горели беспокойной яростью.

В обычной ситуации Гвендолин устроила бы настоящее шоу. Встала бы, обхватила бы миниатюрными руками мои плечи, отставив на милю бедра (а я нескладно наклонилась бы над ней), и сказала бы что-то вроде: «Великолепная моя девочка!» Она всего-навсего подползала к пятидесяти, так что не знаю, почему вечно обращалась со мной, как бабушка. Но сейчас у нее был такой взгляд, будто она пыталась мысленной энергией превратить меня в камень. А может, не могла пошевелить лицом. Гвендолин начала работать над собой. Через двадцать лет будет кожаный мяч с глазницами.

– Я все знаю, ладно? – плюхнулась я на стул в ответ на ее молчание. – Все-все-все.

Нависший официант покрыл мне салфеткой колени, вручил винную карту и перечислил сорта воды.

Собака Гвендолин тявкнула, и та втащила башку с куриными мозгами себе на колени со словами:

– Он думает, что большой.

Буквально каждый человек, имеющий маленькую собаку, буквально каждый день отпускает именно эту шутку.

– Наверное, трудно быть мальчиком-с-пальчик, – сказала я, заказав водку с содовой.

– Кто-то очень занят, – поджала губы Гвендолин, когда официант ушел.

– Я? – Нахмурившись, я задумалась, а что, собственно, со мной было. – Да нет. Я типа под домашним арестом. Оливер всегда говорил, мне надо оборудовать подземный боулинг. Теперь он пригодился бы.

– Надеюсь, ты не ждешь, чтобы я тебя пожалела.

Ключ к пониманию Гвендолин: она написала книги «Архангела», намечтав свою идиотскую секс-фантазию – Гэбриела – и влюбившись в него. Она работала в ночные смены на каком-то курорте, где проводили конференции по медицинскому оборудованию и бухгалтерскому программному обеспечению, в основном сидела за стойкой, читая толстые книги в мягких обложках про драконов и сексуальных ведьм, и придумала магический, якобы русский мир антиутопии, рассказывая самой себе истории о запретной подростковой любви. А потом решила, да пошло оно все, – и начала напридуманное записывать. Неплохое решение с финансовой точки зрения.

Еще один ключ: как и остальные полоумные сучки, Гвендолин все перепутала и, приняв актера Оливера за персонажа Гэбриела, влюбилась в него. Всякий раз, как он оказывался рядом, она загоралась бенгальским огнем, искрилась, робела, не могла сосредоточиться и беспрерывно флиртовала, причем мерзко, по-матерински. Я думаю, поскольку Оливер уже был однажды женат на женщине старше него, она считала, у нее есть шанс, но бывшая жена Оливера невероятно крута, не хуже Дэвида Боуи или Шарлотты Генсбур, возраст над ней не властен. Кроме того, Оливер познакомился с ней подростком, романтичным и чувствительным, а сейчас он кинозвезда, рассекающая с другими кинозвездами и изменяющая им с моделями, певицами, а возможно, и со случайными нормальными девушками.

– Хочу быть откровенной, – сказала Гвендолин. – Меня очень беспокоит то, как ты репрезентируешь «Архангела».

– Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

– Пожалей меня, Хэдли.

Она заговорила низким, рваным голосом, которого я никогда у нее не слышала, как будто у меня на глазах начала превращаться в чудовище.

– Просто… – И вдруг я почувствовала такую усталость, что не могла больше валять дурака. – Когда я подписывалась, мне было восемнадцать. Я не знала, куда ввязываюсь.

– Конечно, откуда знать, что станешь богатой и знаменитой, если пробуешься на экранизацию бешеных бестселлеров? Ничего подобного в мире еще не случалось.

– Знаю, но это даже не обычная знаменитость. Какое-то цунами знаменитости.

– Вряд ли стоит так легкомысленно упоминать цунами.

Материализовался официант, принеся мою водку с содовой, такой бодрый, профессиональный, как будто не видел, какая напряженная за столом обстановка, как будто не мог подгадать более неудачного момента.

– Мы готовы заказывать?

– Чизбургер без булки, – попросила я.

– Картошку или салат?

– Если бы я собиралась есть картошку, дружок, я бы попросила и булку.

Она надул губы и нацарапал что-то у себя в блокноте.

– Салат ахи без вонтонов, заправку отдельно. – Гвендолин бросила ему меню и, когда он ушел, продолжила: – Ты думаешь, я не знаю, что слава – это сложно? У моего дома круглосуточно дежурит охрана. Лезут изо всех щелей, канюча у меня деньги. Я под огромным давлением, мне очень трудно писать.

– У нас с Оливером другое. Никто не покупает журналы, потому что ты на обложке. Никто тебя не фотографирует, когда ты в машине жмешь на газ. Никого не волнует, какая ты голая, и никто с этой целью не взламывает твой телефон. В любом случае ты не под таким уж давлением, что не можешь писать. Хватит. Просто помолчи.

– Мои читатели хотят еще. Я пишу для них.

– О, ради бога.

– Без меня ты была бы никто. – Заскулила собака, чью голову Гвендолин гладила с такой силой, что прорезались белки глаз. – Лицо на упаковке с готовым обедом на дешевой распродаже. Труп из «Места преступления». Неудачница, покупающая очередные выстрелы в голову за минет. Я создала целую вселенную. Я придумала историю на миллиарды долларов. А ты? Что создала ты?

До последнего я не знала, что сделаю, попытаюсь ли сгладить или порву все на части, но теперь наступила ясность. Я наклонилась вперед:

– Читая твои книги или даже говоря о них, знаешь, кого люди видят перед собой? Меня.

Я не подозревала, что кто-то такой маленький может выплеснуть столько злости. Она ощущалась физически. Жар и вибрация. Гвендолин превратилась в космическую капсулу, входящую в атмосферу.

– Вот, – плавно подплыл официант, – салат ахи и чизбургер. Без вонтонов, без заправки, без булки, без картошки. – Он поставил тарелки. – Я что-то еще могу вам принести, прежде чем вы начнете наслаждаться ланчем?

– Нет, спасибо. – Я одарила его самой любезной улыбкой Звезды-в-Любезном-Настроении и, когда он ушел, встала со словами: – Какой приятный, профессиональный диалог. Но, боюсь, мне действительно нужно идти.

Она посмотрела на меня в явной растерянности, не зная, как лучше излить свою ненависть. Я порылась в кармане и бросила на стол флешку:

– На память.

ПЯТОЕ

В общем, вы правильно догадались. Мы снимали на телефон Оливера, так что там куча смазанных пиханий, ноздри, подмышки, вторые подбородки, а в какой-то момент телефон вообще падает с кровати. Не лучший продукт в нашей расширенной Вселенной. Оливер все время просил тайм-аут, и тогда я сидела, крутя большими пальцами, а он снимал очередной крупный план своего прибора, как будто сам был Хичкоком, а прибор – Грейс Келли. Как только мы закончили, я хотела стереть видео, но Оливер не дал.

– Я сентиментален, – заявил он.

И у нас обоих оказались копии на флешках, которые мы заперли так, что не хакнуть.

– Взаимно гарантированное уничтожение, – сказала я, хотя, конечно, все было несколько иначе.

Ночью перед ланчем с Гвендолин я, прежде чем сделать копию, просмотрела видео. Наверное, слегка напилась и поэтому звонила Оливеру, но он не подошел к телефону. Я решила, хорошо бы куда-нибудь сходить, но не могла и подумать ни о каком «где». Я решила, хорошо бы с кем-нибудь трахнуться, но единственным человеком, с кем мне хотелось трахнуться, оставался Алексей, чего как раз и не случилось.

– Это не я, – заявил он, когда мы закончили наш короткий тупиковый роман. – Я себе такого не позволяю.

– Ладно, – ответила я. – Хотя не могу не заметить, что позволяешь.

Я знала, Алексей отличный безжалостный агент, акула, питающаяся только деньгами, но кроме того «семейный». Он выбрал ее – свою жену – и их – сына и двух дочерей. Ну, прямо трудно поверить. Мы перепихнулись-то всего два раза. Один раз на натурных съемках в Новой Зеландии и второй, вернувшись в Лос-Анджелес. А чего я ожидала? Что он ради меня откажется от своей жизни? Подпишется на громкий скандал? Прилепится к девчонке, не окончившей колледж? Да и хотела ли я этого?

– Ты не понимаешь, – объяснил Алексей. – У меня нет презумпции невиновности. И никогда не будет. Если все выйдет наружу, ты даже не можешь себе представить, какими помоями меня зальют. На порядок хуже, чем если бы я был белым.

– Тебя волнует, что о тебе думают? – спросила я.

Он посмотрел на меня, как будто я заговорила на иностранном языке, и протянул:

– М-да-а.

Наша интрижка началась в Новой Зеландии, изображавшей не столь закованную льдом резиденцию Архангела, Мурьянск, где я снималась во втором «Архангеле». Алексей приехал присмотреть за Оливером, но тот велел ему пойти куда-нибудь развлечься и не торчать на съемочной площадке. И меня отослал, так как моя смена закончилась. Оттянитесь по полной, сказал он. Алексей предложил пещеры, где надо в гидрокостюме плыть на спасательном круге и абсолютно темно, светятся только светлячки. Они живут на сводах пещер, выпускают светящиеся, как звезды, нити, привлекающие мух и комаров, которыми и питаются. Бедная мошкара думает, что летит в ночное небо, а на самом деле просто бьет крылышками, чтобы ее сожрали.

В темноте мой круг ударился о круг Алексея, и я схватилась за его холодную неопреновую руку, как одна лодка цепляется за другую. Слышно было только, как мы дышим, как капает, плещется, стеклярусом шелестит вода – все отдавалось тихим эхом. В черной воде отражались тысячи крапинок-светлячков. Мы медленно развернулись. Я закрыла глаза, а открыв их, будто заглянула в сердце вселенной. Глаза болели, от напряженного взгляда натянулась на лице кожа.

– Тебе не показалось, – спросил Алексей в машине, когда мы возвращались в гостиницу, – что прогулка по пещере равна выходу в открытый космос? Разница несущественна.

Разволновавшись, я посмотрела на него, правда, опасаясь, как бы волнение не придало мне ребяческий вид. Но на лице Алексея отражался мой восторг, мое смущение от такого воздействия туристической ловушки. (На наших гидрокостюмах, спасательных кругах, футболках – везде красовалась надпись: «Приключение в пещере светлячков!») Наш свет светлячков заливал машину.

– Точно, – кивнула я. – Именно это и пришло мне в голову. Небо, хотя и не небо.

И я рассказала ему, что в детстве думала, будто звезды – перфорированное небо, маленькие проколы в какую-то другую, окружающую вселенную, которая только свет. А он рассказал, как его отец любил называть звезды фонариками, вывешенными прошлым, чтобы заблудшие могли найти по ним дорогу.

– Он полагал, это очень глубокая мысль.

В тот вечер мы опоздали на ужин с Оливером, так как лежали в постели. Однако, потеряв ощущение времени, мы не занимались сексом. То есть занимались, но потом лежали и разговаривали, проводя первые, грубые, радостные раскопки широким черпаком, когда в человеке все ново и неизвестно, и лишь впоследствии придется, достав пинцеты и щеточки, кропотливо работать с хрупким, глубоко залегающим материалом. Я хотела все знать. Я хотела все рассказать. Сияние между нами стало таким ярким, что мы даже не заметили, как померк свет в комнате.