Цирцея

Глава восьмая

Дело было на закате, когда отцовский лик уже скрылся за деревьями. Я работала в саду – подвязывала разросшуюся лозу, сажала розмарин да аконит. И напевала что-то бессмысленное. Львица лежала в траве с окровавленной пастью – тетерева застигла врасплох.

– Надо признать, – раздался вдруг чей-то голос, – я удивлен. Столько бахвальства, а с виду ты самая обыкновенная. Цветник, косички… Словно крестьянка какая-нибудь.

У дома, прислонившись к стене, стоял юноша и смотрел на меня. Волосы его были распущены и растрепаны, лицо сияло как бриллиант. А золотые сандалии сверкали, хоть свет на них и не падал.

Я поняла, кто это, поняла, разумеется. Ошибиться нельзя было: лицо его светилось могуществом, пронзительное, как обнаженный клинок. Олимпиец, Зевсов сын, которого отец избрал своим вестником. Насмешник, крылатый смутьян – Гермес.

Меня дрожь пробрала, но ему об этом знать было незачем. Великие боги способны учуять страх, как акулы – кровь, а учуяв – сожрать тебя, как те самые акулы.

Я выпрямилась:

– Чего же ты ожидал?

– Ну, знаешь… – Он лениво вертел в руке тонкий жезл. – Чего-нибудь более зловещего. Драконы там… Пляшущие сфинксы. Кровь капает из облаков.

Мне привычен был облик дядьев – плечистых, белобородых, но не совершенная и беспечная красота Гермеса. С него скульпторы ваяли свои творения.

– Так обо мне говорят?

– Ну конечно. Ты варишь тут зелья, чтобы всех нас отравить, ты и твой брат – Зевс убежден в этом. Знаешь ведь, какой он беспокойный.

Гермес беззаботно, заговорщицки улыбнулся. Будто гнев Зевса – так, шуточки.

– Так ты пришел сюда как Зевсов соглядатай?

– Мне больше нравится слово “посланник”. Но нет, с этим делом отец и сам справится. А я здесь, потому что брата рассердил.

– Твоего брата.

– Да. Ты ведь о нем слыхала?

Из складок плаща Гермес вынул лиру, инкрустированную золотом и слоновой костью, сиявшую как заря.

– Боюсь, я украл ее. И теперь хочу укрыться где-нибудь, пока не стихнет буря. Понадеялся, что ты сжалишься надо мной. Почему-то мне кажется, здесь брат искать не догадается.

У меня волосы на затылке встали дыбом. Всякий, кто не глуп, страшится гнева Аполлона, беззвучного, как солнечный свет, и смертоносного, как чума. Мне захотелось оглянуться: не шагает ли он уже сейчас к нам по небу, нацелив золоченую стрелу мне в сердце? Но с другой стороны, опротивело бояться, трепетать и всматриваться в небеса, гадая, что кто-то там сочтет позволительным, а что нет.

– Входи, – сказала я и повела его в дом.

* * *

Все детство я слушала рассказы о дерзостях Гермеса: как он, младенцем еще, вылез из колыбели и угнал Аполлоновых коров, как убил Аргуса, стража-исполина, прежде усыпив всю его тысячу глаз, как у камней выведывал тайны и даже богов, своих соперников, умел очаровать и подчинить собственной воле.

Так оно все и было. Он притягивал тебя, словно сматывая нить. А потом раскручивал обратно на твоем же тщеславии – да так, что подавишься смехом. С настоящим умом я почти и не сталкивалась – с Прометеем говорила всего ничего, а что до остального Океанова дворца, так там умом обычно считалось лукавство да ехидство. Мысль Гермеса была острей и стремительней в тысячу крат. Она блистала, ослепительная, как солнце на волнах. В тот вечер он развлекал меня, рассказывая одну за другой сплетни о великих богах и их глупостях. Распутник Зевс превратился в быка, чтобы соблазнить хорошенькую девицу. Ареса, бога войны, одолели два великана, запихали в бронзовый сосуд и год там продержали. Гефест устроил ловушку своей жене Афродите – поймал ее, обнаженную, вместе с любовником Аресом в золотую сеть, чтобы всем богам показать. Гермес говорил и говорил – о нелепых пороках, пьяных драках и мелочных склоках с пощечинами – все так же плутовато и с ухмылкой. Я чувствовала, что возбуждена и одурманена, будто собственных зелий напилась.

– А тебя не накажут за то, что пришел сюда и нарушил мое изгнание?

Гермес улыбнулся:

– Отец знает: я делаю что хочу. К тому же ничего я не нарушил. Свободы ведь только тебя лишили. А все остальные могут ходить куда вздумается.

Я удивилась:

– Но мне казалось… Ведь сделать так, чтобы никто не мог ко мне прийти, – наказание похуже?

– Смотря кто будет к тебе приходить, не так ли? Но изгнание есть изгнание. Зевс хотел заключить тебя где-нибудь и заключил. А что там дальше, они, по правде говоря, не думали.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я был там. Всегда забавно наблюдать, как Зевс с Гелиосом договариваются. Словно два вулкана, раздумывающие, извергаться или нет.

Мне вспомнилось, что он сражался в той великой войне. Видел горящее небо, убил гиганта, задевавшего головой облака. И несмотря на всю Гермесову беспечность, я могла себе это представить.

– А играть на этом инструменте ты умеешь? Или только красть?

Он тронул струны. И ноты взметнулись в воздух – чистые, серебристые, сладкозвучные. Он собрал их в мелодию – так легко, словно сам был богом музыки, звучание охватило всю комнату, и она ожила.

Гермес поднял голову, поймав лицом отсвет пламени.

– А ты поешь?

Вот какое еще у него было свойство. Все свои секреты хотелось ему выложить.

– Для себя только. Другим мой голос неприятен. Говорили, я как чайка кричу.

– В самом деле говорили? Никакая ты не чайка. У тебя голос смертной.

Замешательство, должно быть, ясно отразилось на моем лице, потому что Гермес рассмеялся.

– Голоса большинства богов подобны громам и камнепадам. Со смертными мы должны тихо говорить, чтоб их не разнесло на куски. А нам голоса смертных кажутся слабыми, тонкими.

Я вспомнила, как нежно звучал голос Главка, впервые заговорившего со мной. Тогда мне показалось: это неспроста.

– Порой, хоть и нечасто, – продолжил Гермес, – младшие нимфы рождаются с человеческими голосами. И ты одна из них.

– Почему мне никто не сказал? И как такое может быть? Кровь смертных не течет во мне, только кровь титанов.

Он пожал плечами:

– Кто объяснит, как устроена божественная родословная? А не сказали тебе потому, полагаю, что просто не знали. Я общаюсь со смертными чаще, чем большинство богов, и привык к их голосам. По мне, так это только добавляет остроты, как приправа в блюде. Но если окажешься когда-нибудь среди смертных, то увидишь: они не станут тебя бояться, как остальных богов.

В единый миг он раскрыл одну из величайших в моей жизни загадок. Я поднесла руку к горлу, словно могла потрогать скрытую в нем инаковость. Богиня с голосом смертной. Поразительно, и в то же время я будто знала об этом где-то в глубине души.

– Играй, – сказала я. А потом запела, и лира с легкостью следовала за моим голосом, повышая тембр и делая каждую строфу еще благозвучнее. Когда я закончила, от пламени остались только угли, луна скрылась в дымке. Глаза Гермеса блестели, как темные самоцветы, поднесенные к огню. Черные глаза – признак глубинной силы, восходящей к древнейшим богам. И впервые в жизни я подумала: как странно, что мы отделяем титанов от олимпийцев, ведь родители Зевса, разумеется, были титанами и самому Гермесу дедом приходится титан Атлас. У всех нас одна кровь течет в жилах.

– Ты знаешь, как называется этот остров? – спросила я.

– Плохим бы я был богом путешественников, если б не знал, как называется всякое место в мире.

– Скажешь?

– Он называется Ээя.

– Ээя.

Я испробовала эти звуки. Мягкие, они складывались тихо, как крылья в сумерках.

– Знакомое тебе название, – сказал Гермес. И внимательно посмотрел на меня.

– Конечно. Именно здесь мой отец когда-то встал на сторону Зевса и доказал свою преданность. И в небе над островом сразил титана-гиганта, оросив землю кровью.

– Какое, однако, совпадение, – заметил Гермес, – что отец твой отправил тебя сюда и ни на какой другой остров.

Я почувствовала, как сила его тянется к моим тайнам. И в былые времена кинулась бы отвечать, лить ответы через край, дала бы ему все, что захочет. Но я была уже не та. Я ничем ему не обязана. И дам лишь то, что сама захочу.

Я поднялась, встала перед ним. И ощутила собственные глаза, желтые, как речные камешки.

– Скажи, как ты можешь знать, что отец твой ошибается насчет моих ядов? Как можешь знать, что не отравлю тебя на этом самом месте?

– Никак не могу.

– И все-таки не побоишься остаться?

– Ничего не побоюсь.

Вот так мы и стали любовниками.

* * *

В последующие годы Гермес возвращался часто, прилетал в сумерках. Приносил мне лакомства богов – вино, украденное из погребов самого Зевса, сладчайший мед с Иблейских гор, где пчелы питаются одним только нектаром липы да чабреца. Беседой и соитием мы наслаждались равно.

– Родишь мне ребенка? – спросил он однажды.

Я посмеялась над ним:

– Нет, нет и еще раз нет.

Гермеса мой ответ не уязвил. Подобная резкость ему нравилась, ведь его, бескровного, ничто ранить не могло. Он спрашивал лишь из любопытства, таким уж был по натуре – всегда стремился получить ответ, выведать чужую слабость. Он хотел проверить, влюблена ли я по уши. Но от прежней моей бесхарактерности не осталось и следа. Днем я не лежала, мечтая о нем, ночью не шептала его имя в подушку. Он не был мне мужем, да и другом – едва ли. А был ядовитой змеей, равно как и я, и именно поэтому мы пришлись друг другу по нраву.

Гермес рассказывал, что происходило без меня. Путешествуя, он все страны света облетал и подхватывал сплетни, будто грязь собирал подолом. Он знал, за чьими столами выпивает Главк. Как высоко бьют струи молока в источниках Колхиды. Сообщил, что Ээт живет хорошо, носит плащ из крашеной леопардовой шкуры. Взял смертную в жены, и у него уже два малыша – один в пеленках, другой у матери в животе. Пасифая всё заправляет на Крите, используя свои зелья, а меж тем целый корабельный экипаж мужу нарожала – полдюжины наследников да дочерей. Перс по-прежнему на востоке, воскрешает мертвых, смешивая сливки с кровью. Мать моя плакать перестала, присвоила себе новый титул – Мать колдунов – и ходит павой среди сестер. Мы надо всем этим смеялись, а потом Гермес уходил и наверняка точно так же рассказывал другим обо мне: про черные от земли ногти, пахнущую мускусом львицу и свиней, которые повадились приходить под дверь, разнюхав, что здесь им и помоев дадут, и спинку почешут. И конечно, как я, краснеющая девственница, на него набросилась. Ну и что? Краснеть я не краснела, но все остальное, в общем, так и было.

Я расспрашивала его, где находится Ээя, далеко ли от Египта, Эфиопии и прочих занятных мест. Интересовалась, в каком мой отец настроении нынче, и как зовут моих племянниц и племянников, и какие теперь на земле процветают империи. Он обо всем рассказывал, но в ответ на вопрос, далеко ли растут те цветы, что я давала Главку и Сцилле, лишь посмеялся надо мной. Думаешь, я стану помогать львице когти точить?

– А что с тем древним титаном Прометеем, прикованным к скале? – спросила я как можно беззаботнее. – Как он поживает?

– А как ты думаешь? Каждый день лишается печени.

– До сих пор? Никак не пойму, почему Зевса так разозлило, что Прометей смертным помог.

– Скажи-ка, кто приносит жертвы щедрее – несчастный или счастливый?

– Разумеется, счастливый.

– Ошибаешься. Счастливый слишком занят своими делами. И считает, что никому не обязан. Но заставь его трястись, убей жену, покалечь ребенка, и он объявится. Месяц будет жить впроголодь вместе со всей семьей, но купит тебе белоснежного годовалого теленочка. А если сможет, то и сотню.

– Но и тебе в конце концов придется наградить его. А то он перестанет жертвы приносить.

– О! Ты удивишься еще, как долго он их будет приносить. Но верно, в конце концов лучше ему что-нибудь дать. Он снова станет счастливым. А потом можно начать заново.

– Так вот чем олимпийцы занимаются целыми днями. Думают, как бы сделать людей несчастными.

– Незачем прикидываться добродетельной. Твой отец в этом деле всех за пояс заткнет. Целую деревню сровняет с землей, лишь бы еще одну корову заполучить.

Сколько раз я тайно торжествовала при виде заваленных доверху отцовых алтарей? Я подняла кубок и выпила, чтобы Гермес не увидел краски на моих щеках.

– Ты мог бы и навестить Прометея. Со своими-то крыльями. Чем-нибудь его утешить.

– С какой это стати?

– Для разнообразия, само собой. Сделаешь доброе дело впервые в своей беспутной жизни. Разве тебе не любопытно, каково это?

Он рассмеялся, а я больше не настаивала. Он ведь все-таки был – и всегда оставался – олимпийцем, сыном Зевса. Мне многое позволялось, потому что это забавляло его, но забавы в любой момент могли закончиться. Можно научить гадюку есть с руки, но нельзя лишить ее желания жалить.

Весна сменилась летом. Однажды вечером за кубком вина я наконец спросила Гермеса о Сцилле.

– Ага! – Глаза его загорелись. – Я все думал, когда же мы до нее дойдем. Что ты хочешь знать?

Она несчастна? Но над такими нюнями он посмеялся бы, и правильно сделал. Мое колдовство, остров, львица – все это проистекло от превращения Сциллы. Нечестно было бы раскаиваться в том, что даровало мне жизнь.

– Она нырнула в море, а что случилось с ней потом, я так и не узнала. Тебе известно, где она?

– Неподалеку. Меньше дня пути, если идти на корабле со смертными. Она облюбовала пролив. По одну сторону – водоворот, что затягивает корабли, и рыб, и все, что мимо проплывает. А по другую – отвесная скала с пещерой – там она и прячется. И всякий корабль, избегнувший водоворота, несется прямиком ей в пасти, так она и кормится.

– Кормится, – повторила я.

– Да. Моряками. По шесть съедает за раз – один на каждую пасть, а то и по двенадцать, если быстро грести не умеют. Кое-кто пробует с ней сразиться, но что из этого выходит, можешь себе представить. Издалека слышно, как они вопят.

Меня точно пригвоздило к стулу. Я ведь думала, она плавает в глубинах, холодных кальмаров глодает. Но нет. Сцилле всегда нравился дневной свет. И нравилось заставлять других лить слезы. А теперь она превратилась в прожорливое, зубастое чудовище в броне бессмертия.

– И никто не может ее остановить?

– Зевс мог бы или твой отец, если б захотели. Но зачем? Богам от чудовищ только польза. Представляешь, сколько молящихся?

Я вздохнуть не могла. Люди, которых съедала Сцилла, были такими же моряками, как когда-то Главк, – оборванными, отчаявшимися, изнуренными вечным страхом. Все они мертвы. Все превратились в сгустки холодного дыма, отмеченные моим именем.

Гермес наблюдал за мной, приподняв голову, словно любопытная птица. Ждал, как я это восприму. Раскисну от слез или покажу себя гарпией с каменным сердцем? Нечто среднее не предполагалось. Остальное не вписывалось в веселую историю, которую он собирался наплести.

Моя рука опустилась на голову львицы, пальцы ощутили большой, крепкий череп. Она никогда не спала, если Гермес был в гостях. Следила из-под полуопущенных век.

– Одного Сцилле всегда было мало, – сказала я.

Он улыбнулся. Сука, не сердце – скала.

– Хотел сказать, – продолжил он. – Я слышал о тебе пророчество. От старой прорицательницы, которая оставила свой храм и бродила по свету, предсказывая судьбу.

Я привыкла, что мысль его быстро перескакивает с одного на другое, и сейчас была за это благодарна.

– А ты как раз случайно проходил мимо, когда она говорила обо мне?

– Нет, конечно. Я дал ей чеканную золотую чашу, а взамен попросил рассказать все, что она знает о Цирцее, дочери Гелиоса, ээйской колдунье.

– И что же?

– Она сказала, что человек по имени Одиссей, мой родич, явится однажды на твой остров.

– И?..

– И всё.

– Хуже пророчества еще не слыхала.

Он вздохнул:

– Знаю. Видно, пропала моя чаша зря.

Я говорила уже, что о нем не мечтала. Не сплетала наших имен. Вечером мы легли в постель, а к полуночи он ушел – можно вставать и отправляться в лес. Львица часто меня сопровождала, шагала рядом. Величайшее это было наслаждение – гулять в прохладе, ступая по влажной листве. Иногда я останавливалась, чтобы сорвать какой-нибудь поспевший цветок.

Но тот, что мне и правда нужен был, еще не поспел. Я выждала месяц с тех пор, как мы с Гермесом говорили впервые, а потом еще один. Мне не хотелось, чтоб он увидел. Не его это дело. Только мое.

Я не взяла факел. В темноте мои глаза светили лучше совиных. Я шла сквозь сумрачные деревья и безмолвные фруктовые сады, сквозь рощи и чащи, пересекала песчаные пляжи, взбиралась на кручи. Птицы молчали, и звери тоже. Ничего не было слышно, только шелест ветра в кронах и мое дыхание.

И вот наконец место, где он спрятан, – в лиственном перегное, под грибами и папоротниками: крошечный цветок, с ноготь, белый как молоко. Из крови того гиганта, которую мой отец пролил в небе над островом. Я выдернула стебель из зарослей. Корень не сразу поддался, крепко держался в земле. Черный, толстый, он пах металлом и солью. Названия цветок не имел, или я его не знала, поэтому называла “моли” – “корень” на древнем языке богов.

Ах, отец, знал ли ты, какой преподносишь мне дар? Ведь этот цветок, столь хрупкий, что просто исчезнет, если на него наступить, заключал в себе необоримую силу – апотропей, отводящий зло. Разрушающий проклятия. Почитаемый как бог за свою чистоту, он – оберег, защита от гибели. Единственное на всем белом свете, что никогда не обернется против тебя.

День за днем мой остров цвел. Сад взбирался по стенам дома, дышал мне в окна своим ароматом. Ставни я больше не закрывала. И делала что хотела. Если б кто-нибудь спросил, я сказала бы, что счастлива. Но об одном помнила всегда.

О сгустках холодного дыма, отмеченных моим именем.

Глава девятая

Было утро, солнце едва взошло над деревьями, и я срезала анемоны в саду, чтобы украсить стол. Свиньи, сопя, рылись в помоях. Один боров принялся буянить – толкаться и громким хрюканьем заявлять, что он тут главный. Перехватив его взгляд, я сказала:

– Вчера, помнится, ты пускал пузыри в ручье, а позавчера сбежал, стоило пятнистой свиноматке укусить тебя за ухо. Так что веди-ка себя прилично.

Он обиженно засопел, уткнувшись рылом в землю, плюхнулся на брюхо и затих.

– И часто ты со свиньей беседуешь, когда меня нет?

Передо мной стоял Гермес в дорожном плаще и широкополой шляпе, надвинутой на глаза.

– Я бы сказала, как раз наоборот. Что заставило тебя явиться в правдивом свете дня?

– Корабль идет. Подумал, тебе будет интересно.

Я замерла:

– Сюда? Что за корабль?

Гермес улыбнулся. Любил он видеть меня растерянной.

– А что мне будет, если расскажу?

– Сгинь! В темноте ты мне больше нравишься.

Он рассмеялся и исчез.

* * *

Я заставила себя продолжить утро, как обычно, – на случай если Гермес подсматривал, но ощущала напряжение и, изготовившись, ждала. То и дело невольно поглядывала на горизонт. Корабль. Корабль и гости, показавшиеся Гермесу любопытными. Кто же это?

Они появились после обеда, отделились от блестящего зеркала вод. Корабль был раз в десять больше, чем у Главка, и даже издалека я видела, как он прекрасен – изящный, расписной, с огромным вздымающимся носом. Рассекая вязкий воздух, он шел прямо ко мне, гребцы ритмично работали веслами. Они приближались, и я почувствовала, что сердце, как встарь, ретиво подскочило к горлу. Смертные.

Моряки бросили якорь, но только один человек перемахнул через низкий борт и зашлепал по воде к берегу. Он шел вдоль той черты, где лес смыкался с песчаным берегом, пока не отыскал узкую тропку, протоптанную свиньями, – извиваясь, она шла наверх, сквозь стрелы акантов и лавровые рощи, мимо зарослей терновника. Я потеряла его из виду, но знала, куда ведет эта тропа. И ждала.

Увидев мою львицу, он приостановился, но лишь на миг. А затем, не сгибая расправленных плеч, преклонил передо мной колени на лужайке. И я узнала его. Он постарел, морщин на лице прибавилось, но это был тот самый человек, с обритой, как и прежде, головой и ясными глазами. Из множества смертных, живущих на земле, лишь о единицах боги когда-нибудь слыхали. Так уж все устроено. Смертный успеет умереть, пока до нас дойдет его имя. Поистине он должен быть подобен метеору, чтобы привлечь наше внимание. Просто хороший человек для нас все равно как пылинка.

– Госпожа, – начал гость, – прости, что тебя беспокою.

– Не побеспокоил пока, – ответила я. – Прошу тебя, встань, если хочешь.

Если он и заметил, что у меня голос смертной, виду не подал. Он поднялся – не сказать чтоб грациозно, уж очень крепко был сбит, но легко – с такой легкостью качается дверь на хорошо пригнанных петлях. Встретившись со мной взглядом, не дрогнул. Ну да, он ведь привык общаться с богами. И с колдуньями.

– Что привело знаменитого Дедала к моим берегам?

– Быть тебе известным – честь для меня. – Голос ровный, как западный ветер, теплый и твердый. – Я пришел с посланием от твоей сестры. Она носит ребенка, скоро родит. И просит тебя помочь ей во время родов.

Я уставилась на него:

– Ты уверен, гонец, что прибыл куда нужно? Между мной и моей сестрой любви никогда не было.

– Ей не любовь твоя нужна.

Прилетевший ветерок пах цветущей липой. А с изнанки – вонял грязными свиньями.

– Мне говорили, сестра полдюжины родила и один давался ей легче другого. В родах умереть она не может, а сила ее крови даст здоровье младенцам. Так зачем ей я?

Он развел руками, мускулистыми и искусными даже с виду.

– Прошу прощения, госпожа, больше я ничего не знаю, но она велела передать, что, кроме тебя, никто ей не поможет. Ей нужны твои умения, госпожа. Только твои.

Так значит, Пасифая узнала о моих способностях и решила, что они могут ей пригодиться. Первая от нее похвала мне за всю жизнь.

– Твоя сестра наказала передать к тому же, что испросила у вашего отца разрешение тебе к ней отправиться. Ради этого твое изгнание будет прервано.

Я нахмурилась. Странно все это, очень странно. Что за важное дело такое заставило Пасифаю обратиться к отцу? Если ей понадобилось чье-то волшебство, кроме своего, почему она Перса не позвала? Похоже на какой-то обман, но зачем сестра стала бы себя утруждать? Никакой угрозы для нее я не представляла.

Искушение овладевало мной. Во-первых, было любопытно, само собой, но не только. Я смогу показать Пасифае, кем стала. И какую бы ловушку она ни расставила, ей не удастся меня поймать, не теперь.

– Значит, послабление мне сделали – какая радость! – сказала я. – Жду не дождусь, когда выйду на свободу из этой ужасной тюрьмы.

Вокруг нас, на уступчатых склонах холмов, блистала весна.

Дедал не улыбнулся:

– Еще… кое-что. Велено сообщить тебе, что путь наш лежит через пролив.

– Какой пролив?

Ответ, однако, мне уже подсказывало лицо Дедала: усталая скорбь и тени под глазами.

К горлу подкатила дурнота.

– Где обитает Сцилла.

Дедал кивнул.

– Пасифая и сюда вам приказала идти этим путем?

– Приказала.

– Сколько человек вы потеряли?

– Двенадцать. Мы не успели уйти.

Что же это я, забыла, какова моя сестра? Никогда просто не попросит об одолжении, но непременно возьмет в руки хлыст и заставит тебя выполнять ее волю. Я вообразила, как она, смеясь, бахвалится перед Миносом. Цирцея, говорят, смертных любит как дура.

Теперь я ненавидела Пасифаю пуще прежнего. Так жесток был ее замысел. Я представила, что гордо возвращаюсь в дом, дверь на огромных петлях захлопывается за мной. Очень жаль, Пасифая. Ищи другую дуру.

Но тогда еще шесть человек погибнут, или двенадцать, подумала я.

И тут же посмеялась над собой. А кто сказал, что они выживут, если я отправлюсь с ними? Никаких заклятий для защиты от чудовищ я не знаю. Увидев меня, Сцилла только разъярится. Я лишь навлеку на них ее гнев, еще более страшный.

Дедал внимательно смотрел на меня, мрачнея лицом. Вдалеке, за его плечом, спускалась в море отцовская колесница. И прямо сейчас астрономы в пыльных дворцовых комнатах наблюдали ее блистательный закат в надежде, что их расчеты подтвердятся. Они думали о палаче с топором, и их тощие колени дрожали.

Я собрала одежду, мешочек с травами для зелий. Закрыла за собой дверь. Вот и все. Львица сама о себе позаботится.

– Я готова.

* * *

Корабль такой разновидности я видела впервые – изящный, он низко сидел в воде. Корпус был красиво расписан – бегущими волнами да изогнувшимися дельфинами, а вдоль кормы протягивал змеевидные щупальца осьминог. Пока капитан поднимал якорь, я прошла к носу, чтобы рассмотреть, теперь уже вблизи, украшавшую его фигуру.

Фигуру девочки в танцевальном костюме. На лице ее читалось радостное удивление – глаза распахнуты, рот приоткрыт, волосы рассыпались по плечам. Она прижала ручки к груди, встала на носки и замерла, будто ожидая, когда заиграет музыка. Все до мелочей, до завитков волос и складок одежды, мастер изобразил так живо, что мне казалось: девочка и в самом деле вот-вот шагнет в пустоту. Но истинным чудом было даже не это. В статуе девочки, уж не знаю, за счет чего, проглядывало ее естество. Пытливый ум в глазах, решительность утонченного лица. Взволнованная, чистая, она была легка и свежа, как молодая травка.

Чьи руки изваяли ее, я поняла без вопросов. Диво в мире смертных, сказал мой брат о Дедале, но эту статую сочли бы дивом во всяком мире. Я созерцала ее, наслаждаясь все новыми деталями: ямочка на подбородке, бугорок щиколотки, по-девчоночьи игривой.

Это было диво и в то же время – послание. Я выросла у подножия отцовского трона и знала, как похваляются могуществом. Иной царь, имей он такое сокровище, держал бы его в самом надежном месте, под охраной. А Минос и Пасифая установили на корабль, где ничто не защищало статую от солнца и морской воды, пиратов, чудовищ и кораблекрушений. Будто говорили: да это безделица. У нас есть тысяча таких, а самое главное, у нас есть человек, который их изготавливает.

Бой барабана отвлек меня. Гребцы расселись по скамьям, я ощутила первые толчки – мы двинулись. Воды бухты побежали мимо борта. Мой остров убывал, отдаляясь.

Я обратила взгляд к людям на палубе. Всего их было тридцать восемь. По корме расхаживали пять стражников в плащах и золотых доспехах. С бесформенными, кривыми носами – слишком часто их ломали. Я вспомнила, как Ээт сказал о них с презрительной усмешкой: головорезы Миноса, разодетые как цари. Гребцы были отборные – цвет могучего кносского флота, – здоровяки, в руках которых весла казались игрушечными. Вокруг них сновали другие мореходы – растягивали навес для защиты от солнца.

На свадьбе Миноса и Пасифаи я видела мельком далекую, расплывчатую толпу смертных, они казались одинаковыми, как листья на дереве. Но здесь, под открытым небом, все люди были нескончаемо различны. У одного лицо пухлое, у другого гладкое, у третьего борода, нос крючком и острый подбородок. Я видела шрамы, мозоли, царапины, морщины, вихры. Один обмотал шею влажной тряпкой, чтоб охладиться. У второго браслет на запястье, сделанный детскими руками, у третьего – голова снегириная. Понимая, что это лишь частица частиц всего рожденного в мире человечества, я приходила в смятение. Как может сохраняться такое разнообразие, все эти бесчисленные версии душ и лиц? Не сходит ли земля с ума?

– Принести тебе сиденье? – спросил Дедал.

Я обернулась, радуясь, что можно отдохнуть взглядом, сосредоточившись на его лице. Красивым Дедала я не назвала бы, но в чертах его была приятная твердость.

– Лучше постою, – ответила я и указала на кариатиду. – Она прекрасна.

Он склонил голову – человек, привычный к таким похвалам:

– Благодарю.

– Скажи мне кое-что. Почему моя сестра держит тебя под надзором?

Когда мы взошли на борт, самый крупный стражник, командир, грубо обыскал Дедала.

– А! – Он слегка улыбнулся. – Минос и Пасифая опасаются, что я недостаточно… ценю их гостеприимство.

Я вспомнила, как Ээт сказал: он в ловушке у Пасифаи.

– Но ты и в самом деле мог бы сбежать по пути.

– Я много где мог бы сбежать. Но кое-что мое – у Пасифаи, а без этого я не уйду.

Я ждала продолжения, но его не последовало. Руки его лежали на поручне. Костяшки пальцев были сбиты, а сами пальцы иссечены рубцами от порезов. Будто Дедал погружал их в щепу или осколки стекла.

– Там, в проливе, ты видел Сциллу?

– Смутно. Скала скрылась в облаке брызг и тумана, а она двигалась слишком быстро. Шесть голов, и каждая напала дважды, зубы с ногу длиной.

Я видела пятна на палубе. Их отскребали, но кровь впиталась глубоко. Все, что осталось от двенадцати жизней. Вина скрутила мне нутро – на это Пасифая и рассчитывала.

– Ты должен знать, что это сделала я. Сделала Сциллу такой, какая она есть. Вот почему меня изгнали и почему моя сестра отправила вас этим путем.

Я смотрела на Дедала, ожидая, что на лице его отразится удивление, отвращение, даже ужас. Но он лишь кивнул:

– Она мне сказала.

Ну разумеется, сказала. Такова ее суть – отравить все; она хотела, чтобы я непременно предстала злодейкой, а не спасительницей. Вот только на сей раз оказалась абсолютно права.

– Одного не понимаю. Сестра моя, конечно, жестока, но глупостей обычно не делает. Зачем она подвергла тебя опасности, отправив с этим поручением?

– Я сам этого добивался. Мне не позволено сказать больше, но, когда мы прибудем на Крит, думаю, ты все поймешь. – Он помедлил. – Можем мы как-то противостоять ей? Сцилле?

Солнце над нашими головами сожгло последние лоскутья облаков. Даже в тени навеса люди тяжело дышали.

– Не знаю, – ответила я. – Но попробую.

Мы стояли молча рядом с готовой подпрыгнуть девочкой, а море исчезало за кормой.

* * *

В тот вечер мы разбили лагерь на каком-то цветущем, зеленом берегу. Люди сидели вокруг костров напряженные, притихшие, объятые ужасом. Я слышала, как они перешептываются, как плещется передаваемое из рук в руки вино. Никто не хотел лежать без сна, размышляя о завтрашнем дне.

Дедал выделил мне спальное место и скатанную в рулон постель, но я оставила ее пустовать. Не могла лежать в тесноте, среди беспокойных, шумно дышавших тел.

Непривычно было ступать по какой-то другой, не своей земле. В рощу идешь, а попадаешь в густые оленьи заросли. Ожидаешь с кабаном повстречаться, а вместо него барсук скалит зубы. Местность оказалась не такой холмистой, как мой остров, леса здесь росли низкие, и иные растения соседствовали друг с другом. Я увидела дерево горького миндаля, цветущую вишню. Они уже налились силой, и у меня чесались руки собрать урожай. Я нагнулась и сорвала мак, просто чтобы он краснел в моей руке. И почувствовала, как затрепетали его черные семена. Давай же, сотвори из нас волшебство.

Я не послушалась. Я думала о Сцилле, пыталась воссоздать ее образ из всего, о чем слышала: шесть пастей, шесть голов, двенадцать висячих конечностей. Но чем больше пыталась, тем дальше он ускользал. И вместо этого я видела Сциллу прежней, какой она была во дворце, – круглолицей и смеющейся. Ее запястье изгибается, как лебединая шея. Она изящно склоняет подбородок и шепчет в ухо моей сестре очередную лакомую сплетню. Рядом с ними, самодовольно ухмыляясь, сидит Перс. Ему нравится теребить волосы Сциллы, наматывать их на палец. А она повернется, бывало, и шлепнет его по плечу, так что эхо разнесется по залу. И оба засмеются, потому что любят быть в центре внимания, а я удивляюсь, почему сестра моя позволяет такие представления, ведь обычно она к Персу не подпускает никого. Но Пасифая только смотрит на них и улыбается.