Ив Сен-Лоран

 
Три спички, зажженные ночью одна за другой:
Первая – чтобы увидеть лицо твое все целиком,
Вторая – чтобы твои увидеть глаза,
Последняя – чтобы видеть губы твои
И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.
 

В этом гараже Ив организовывал вечеринки, у стойки бара гостям наливали оранжад в большие стаканы. Девушки красили губы помадой «Красный поцелуй», чтобы привлечь мальчиков, которых они не решались поцеловать, и мечтали о других парнях, по фамилии Бенгиги или Бунан, кто бродил по песку Буиссевиля и Парадиз-пляжа и надеялся на общение с такими благопристойными девчушками, воплощавшими для них Францию. Девушки Орана подстригали себе волосы в стиле Дани Робен, сыгравшей кокетливую юную цветочницу в фильме «Дешевые фиалки». Журнал Elle посвятил отдельную страницу для объявлений девушек, искавших подруг: «18-летняя девушка ищет французскую знакомую для переписки, студентку, как и я. Я не люблю Тино Росси, дисциплину и вообще все, что нравоучительно и скучно. Люблю книги, кино, театр и современную музыку». Эти объявления подписывались псевдонимами – Белокурый Демон, Хитрая, Розовый жасмин.

Девушкам хотелось быть похожими на своих кумиров из известных журналов, а Иву в 15 лет даже удалось попасть в один из них. В 1951 году L’Écho d’Oran впервые упомянула его имя в рубрике «Слухи»: он был художником по костюмам для ежегодного праздника «Маленькая принцесса», организованного мадам Майан и мадам Медуза, руководительницами муниципального балета. Некоторые хореографические картины гала-концерта назывались «Фигуристки», «Белоснежка», «Три лыжницы». Обе сестры Ива состояли в этой балетной труппе. Мишель танцевала в картине «Снежинки и карнавал» и была одета в кисейную тунику с атласными полами, а Брижит изображала девушку Пепиту посреди мексиканцев, испуская громкий ритуальный крик: «Золота, золота!»

Этот хореографический вечер был похож на пестрый калейдоскоп из черных трубочистов, рабов из сказок «Тысячи и одной ночи» и маленьких марширующих солдат. «Представление, блеск которого не42 Лоранс Бенаим возможно описать», – так описала его случайная хроникерша, пожилая дама, приславшая свою рецензию. Она хвалила «оригинальную работу молодого 15-летнего художника Ива Матьё-Сен-Лорана, который, не имея ни преподавателя, ни наставника, вооружившись лишь своей фантазией, сделал большое количество эскизов сценических костюмов, а также декорацию картины “Урок рисования” и еще две больших афиши праздника, встречавших публику перед входом в театр».

Люсьенна вырезала эту статью и вклеила ее в свою большую тетрадь по шитью с небесно-голубой обложкой. Фамилия дамы-хроникерши была отрезана. Мать написала перьевой ручкой на первой странице две размашистые буквы – «Ив».

Осенью 1952 года Ив поступил в лицей Ламорисьер, где должен был сдать экзамен на степень бакалавра философии. В отличие от колледжа Святого Сердца, это была государственная школа с солидной репутацией, где учились сыновья состоятельных родителей, школа славилась классическим преподаванием.

Лицей был расположен в конце бульвара Галльени, и казалось, что он парит над морем. Две тысячи учеников лицея подчинялись обычному распорядку французской школьной жизни: звонок в восемь часов и в час тридцать для приходящих учеников; перемены и даже сигареты, на которые воспитатели закрывали глаза. В программу уроков философии был включен вопрос о колонизации. В классе тридцать три ученика, один из них – Этьенн Тифу – вспоминал через сорок лет: «Класс состоял в основном из приходящих учеников. Двоечники и хулиганы были в серых блузах и нарочито неряшливой одежде. Приходящие ученики были при пиджаках и галстуках. Ив Матьё-Сен-Лоран одевался с некоторой жеманностью. На нем была белая рубашка в полоску с воротником, который прикреплялся концами к двум маленьким позолоченным шарикам, и маленький галстук с булавкой. Его волосы, аккуратно причесанные, могли бы казаться слишком длинными для того времени, но шея была открыта. Он сидел за второй партой в первом ряду. Я не уверен, что он испытывал особый интерес к философии, по крайней мере к той, которую нам преподавали». По правде говоря, Сен-Лоран всегда носил с собой папку с рисунками, там находились и другие рисунки, предназначенные для близких. Недавно он прочел объявление в еженедельнике Paris-Match о первом конкурсе рисунков моды, организованном Генеральным секретариатом шерстяной промышленности. Устав конкурса требовал, чтобы рисунок был черно-белым, размером тридцать сантиметров на двадцать, на котором должны быть представлены три вида одежды: платье, пальто, костюм. Кандидаты должны были также присоединить к рисунку образец ткани, необходимый для реализации модели, разумеется из шерсти. В ноябре Ив узнал, что получил… третий приз. Этот успех стал поводом для статьи в газете L’Écho d’Oran, сопровожденной его фотографией, взятой из паспорта. «До сегодняшнего дня, – говорил он журналисту, – я всегда следовал своему воображению, каким бы ни был жанр рисунка. У меня постоянное желание заниматься декоративным искусством, в особенности придумывать театральные декорации. Я надеюсь, что мне удастся завершить образование в Париже, чтобы я мог совершенствовать свои навыки…» Но его амбиции забегали далеко вперед: он представлял, как возвращается в Оран, завоевав столицу.

 
Иди, отдохни
Там, подальше, в деревне!
И вернись-ка в Париж!
Вот снова ты!
Тебе все постыло,
Как блудному сыну,
Все, что там!
А Париж усыновил тебя!
Париж, этот вечный Париж!
Снова Париж принимает тебя,
Этот добродушный Париж!
Милые женщины!
Тесные кабаре!
Как много милых женщин!
Как много тесных кабаре!
 

Ив наслаждался волшебным опытом предыдущих мастеров. Казалось, что кто-то сообщил ему по секрету, что только женщина может воплотить бесконечную щедрость жизни. Обратим внимание на слова Домерга: «Это Париж, его огни, его небо, его асфальт – все это дает женщинам особенную красоту и вдохновляет каждого кутюрье. Парижанка – это изящное и вместе с тем невыносимое существо, женщина-хамелеон, именно таких предпочитаю я»^[56].

Тогда как все другие юноши примерялись к серьезным вузам или к Сорбонне, Ив мечтал о замысловатых интригах и балах, развивая в себе способность к воображению, которой обычно наделены самые трезвые люди, избегающие реальности, ее границы становятся известны им раньше многих других. Так они отдыхают от посредственности и скуки. «Забери меня отсюда! Только тебе принадлежат моя любовь и мечты», – говорила в одноименном романе Эмма Бовари. Уезжая, Ив увозил с собой ненависть к покою и добродетели, ненависть к буржуа, которые привыкли считать, что любой приговоренный по суду виновен и по-другому быть не может.

Парижское воспитание

В декабре 1953 года семнадцатилетний Ив Матьё-Сен-Лоран приехал в Париж в сопровождении матери для получения приза за третье место на конкурсе Генерального секретариата шерстяной промышленности. В своем темном костюме, еще более удлинявшем его рост в метр восемьдесят четыре, подросток ходил по городу, его план он знал наизусть. Это был Париж – «крепость, к взятию которой готовятся все юные провинциалы»^[57].

 
Сена – моя сестра.
Как я вышел на свет
Из утробы своей матери,
Так и она каждый день
Из утробы земли возникает, —
 

написал Сен-Лоран в Оране. Сена дрожала от озноба в своем серебристом пальто, а Ив мечтал об алых осенних опавших листьях, о сумраке и грозе. Париж – это свобода, далеко от жесткого света Орана. Там шум кофеварок, запах жареных каштанов, автобусы с платформой.

Это был его первый серьезный выезд, он никогда не проводил каникулы дальше Трувиля, кроме нескольких визитов к кузенам в Маскару или к своей прабабушке в Санд. Сен-Лоран мечтал раствориться в объятиях этого города, он так желал его увидеть, этот недосягаемый Париж, о котором рассказывала Виолетта Ледюк в журнале Vogue: «Париж в платьях и пальто, которые заметны в моих статьях и не заметны на улице»^[58].

Ив построил свой мир из воображаемых замков, где королевы прятали свою боль за вуалью. Унизительные воспоминания преследовали их и делали еще более красивыми и загадочными. Женщина, которую он не переставал рисовать, жила в декорации, где все решали портьеры и канделябр: палевая лепнина контрастировала с малиновым цветом платья. Самое притягательное в моде – «ее роскошная правдивость», как писал журнал Vogue, это видно в трех видах платьев: платье для гала-концерта, сценическое и платье для будущего портрета его обладательницы. Например, вечернее платье для гала-концерта, «романтичное и сказочное», созданное Кристианом Диором: волну тюля сдерживают розы, каких никогда не было на свете.

У Сен-Лорана был нюх путешественника, он начинал знакомство с городом с кафе, куда будет приходить ежедневно. Молодые выходцы из Орана готовились обычно к встрече с Парижем как к рукопашной схватке с публичной девкой. Все они появлялись на бульваре Сен-Жермен, заказывали сэндвич с ветчиной «Париж с маслом» и заигрывали со студентками, приехавшими на мопеде. Потом они говорили друзьям, что «они доступные», с тем же выражением лица, с каким их родители обычно рассказывали: «Лувр – это хорошо, но в нем слишком много картин!»

Ив подготовился к путешествию как к завоевательной кампании, которая требует решительности, но без рвения, а также искусства поведения, чем он владел во всех тонкостях. Наверное, робость, сдерживавшая его, не позволяла ему пойти обливаться потом в танцевальном клубе «Табу» на улице Дофин, как это делали остальные. Здесь растрепанные экзистенциалисты танцевали буги-вуги под звуки трубы Бориса Виана^[59]. Разве он теперь не легенда?!

Париж с картинок журнала Vogue предстал перед Ивом за красным театральным занавесом на площади Вандом, напротив особняка «Ламбер». Во дворе отеля, превратившегося в бальный зал, канделябры освещали женщин удивительной красоты. 3 сентября 1951 года фотограф Vogue Андре Остье переносил Ива из своего фоторепортажа на глянцевой бумаге, точно на гондоле, в Венецию, на бал миллионера Шарля де Бестеги во дворце Лаббиа. Кристиан Диор в сотрудничестве с Сальвадором Дали создал костюмы великанов. Патриция Лопес Вилшоу^[60] выходила из большой лодки в платье, созданном по мотивам гобелена «Путешествие китайского императора». Леди Диана Купер выступала в роли Клеопатры, а художница Леонора Фини порхала по залам дворца в костюме черного ангела. Ив открыл для себя Венецию в мрачных масках времен Казановы, точно следовал за одной из куртизанок с картины Карпаччо. Сен-Лоран ворвался в парижскую жизнь с широко распахнутыми глазами, как он входил в большие кинотеатры Орана, где дети мечтали унести с собой те образы, которые им пообещала кассирша. Там, на экране, показывали безжалостные битвы и роковые поцелуи. Достаточно вспомнить Бетти Грейбл^[61] в фильме «Эта дама в горностае» или соперничество двух мужчин за Джоан Кроуфорд^[62] в картине «Жена или любовница». Сколько воспоминаний!

Он находил похожие страсти на фотографиях вечеринок в квартале Сен-Жермен, которые он вырезал из газеты Samedi Soir. Достаточно было прочитать содержание журнала Vogue: «Дождь в городе», «Приглашение в замок». Ив вырос с мыслью, что мода – это костюм, а театральный костюм, как говорил Кокто, показывал зрителю «нерв моды»^[63].

Когда-то он познакомился с черно-белыми фотографиями Хорста и Ирвинга Пенна^[64]. Эти мастера были способны сделать из своей фотостудии ложу театра, где женщины становились похожими на видения. Он уже знал, что такое людское жужжание в антракте, легкий шорох тафты и шуршание тюля. Ив мечтал об аромате духов женщины в черном, об ангелах и хулиганах.

Для него жить – это, прежде всего, бороться с видениями, которые позже составят фон его творчества. Тогда как другие позволяли украсть у себя сны и мечты, он их бережно хранил, иногда возвращался к ним. Его сны и мечты – это его ангелы. Карта жизни знаменитостей была ему близка так же, как план метро, где он уже хорошо ориентировался, рассеянно протягивая кондуктору свой билет, прежде чем подняться в красный вагон первого класса.

 
Увлеченный вихрем праздника,
Ты проведешь там лучшую часть своей жизни!
 

Он говорил об этом так, точно уже пережил все разочарования жизни. В Оране, когда ему было тринадцать лет, Ив писал:

 
Как ты счастлив!
Тебе ничего не нужно.
У тебя есть все! Богатство,
Красота, юность.
Как хорошо, что это так.
Но от этой жизни
Ты уже устал.
Она больше тебя не радует!
 

Он знал, что высшее общество живет в тех хороших кварталах, которые были на зеленых карточках «Монополии». У этого общества по-прежнему был вкус к наречиям (для них художник может быть «чудовищно одарен»), вкус к природе (остров Сен-Луи для них «потрясающе живописен») и тяга к живописи. Там уродливые женщины чаще всего довольно интересны, а наиболее красивые обладали особым даром заставлять гостей забыть, что они выросли не в тех частных особняках, где их принимали. Но почему никто и никогда не произносил дворянскую частицу «де»? Почему принято было говорить «семья Ноай», «семья Ларошфуко»? Настоящий парижанин сразу же распознает своего. Ив знал распорядок дня элегантных семей с правого берега Сены: в одиннадцать утра – прогулка в Булонском лесу в бобровом полушубке; в пять часов – встреча в отеле «Ритц»; в шесть – вернисаж в галерее Шарпантье; в восемь – спектакль в театре Елисейских Полей.

Его честолюбие начертило план судьбы, который он придумал себе наподобие романа. У него был тонкий и ровный почерк, слова аккуратно ложились на линиях, прочерченных черным карандашом.

 
Светская жизнь! Светская жизнь!
Надо тебе к ней привыкнуть.
Без светской жизни не сможешь жить,
Она важна, поверь.
Ведь не только женщины
Должны занимать место
В твоей большой душе.
А еще первые танцевальные вечера!
Первая победа на любовном фронте!
А спектакли?
Завтра вечер в Гранд-опера!
В понедельник – экзотическая вечеринка у Порфирио Рубиросы^[65].
Во вторник – высшее общество Парижа обедает в ресторане Maxim’s.
В среду – коктейль для La Belle que voilà^[66],
В четверг – гала-концерт в Союзе артистов.
В пятницу ты приглашен к Анне де Бурбон-Пармской^[67],
В субботу – костюмированный бал на тему:
«Басни Лафонтена». Маски
Выполнены Антонио. Воскресенье:
Ты спишь. Достаточно всего было за неделю.
 

На другом берегу Сены парижане были больше похожи на хамелеонов: то они на грани большого заработка, то на грани нищеты, между любовью и самоубийством. Они получали свою корреспонденцию по адресу отеля, ужинали в городских ресторанах, вечеринки закатывали в кафе. Богачи одевались бедняками, а бедняки – подобно принцам. Каноны красоты здесь были жестче и мрачнее. Писатели, которые печатались в журнале NRF, театральные деятели, студенты, старые члены Французской академии, женщины-музы с резкими чертами лица – вот кто держал оборону цитадели левого берега Сены.

Жизнь художника привлекала Ива как тема для своих набросков и текстов, где он рассказывал о «бродячем и вольном лучике, спал под мостом у реки или же где получалось». И тон, и стиль далее меняется: «Он бросается в воду, и приезжают пожарные». Еще в Оране подросток думал о парижском сплине:

 
А Сена течет своей дорогой
И проходит под мостом Сен-Мишель,
Откуда далеко видны
Архангел и демон, и разлив реки,
А перед ними проходят они: старая фабрикантша ангелов,
И несчастный бойскаут, и грустный толстяк,
У которого мизерные сбережения.
 

Ив всем сердцем тянулся к богеме и уже знал, как влекут «старые ящики букинистов». Он рисовал фонари, холодные набережные и уличных мальчишек в рваных штанах и тельняшках. У них были такие красивые руки и ноги, что казались танцорами, переодетыми в клошаров, и, кстати, один из них в маске. Он танцует рядом с красавицей с бледным лицом. Значит, он и есть то «веселое солнце», которое «запускает свою большую горячую руку в декольте ночи».

Одно за другим видения накладывались друг на друга, точно одно стекло на другое, и взгляд затуманивался. Он много читал, много размышлял. Простой в обхождении, но довольно уверенный в себе, Ив прятал себя за поведением персонажа романа «Большой Мольн»^[68], мучаясь от поедающего честолюбия. В стройном силуэте этого мечтателя жил сильный характер.

«Я буду ходить в школу один», – говорил он Люсьенне с кокетливостью, которая ранила ее и означала, что сын просил мать не забирать его больше из школы. Часто говорят, что любовь слепа. У него она обладала демонической зоркостью: он все видел, все чуял, всегда был настороже, особая восприимчивость заменяла нервному мальчику долгое исследование человеческих характеров.

Когда старушки видят напудренную женщину, они говорят: «Она себя выкрасила». Дети говорят прямо: «Осторожно, помада!», а в ответ слышали наигранно сердитое «Ох», судорожный смех пробегал по губам как свежая краска. При этом дамы ни на секунду не упускали из виду публику, через зеркальце своей пудреницы. Люсьенна иногда пачкала себе помадой зубы в порыве южного темперамента, были видны красные полоски на зубах, когда она смеялась…

Ив установил с ней взаимоотношения на дистанции… «Мама, подойди», – говорил он и показывал свои рисунки, но никогда не рассказывал о своей жизни. Между ними был заключен молчаливый договор. Она не задавала вопросов, знала границы своего влияния, в котором она не сомневалась. Люсьенна умела развлечь себя любой мелочью, то капризная, то серьезная, как все сильные женщины, она умела играть все роли, талантливо выбирая ту, какую каждый ждал от нее. Она кокетничала с сыном… В Оране, когда она его подвозила куда-нибудь на своей маленькой машине марки Petite Biluc, они выглядели как двое возлюбленных. В Париж Люсьенна привезла туалеты, достойные актрисы: она выгуливала платье, сшитое в ателье «Мадлен Кутюр», первый фасон черного платья, нарисованного ее сыном. 20 декабря в день церемонии вручения призов конкурсантам из рук Жаклин Делюбак^[69] в театре «Амбассадор», напротив Елисейского дворца, Люсьенна ждала его в гостинице на улице Клемен Маро.

Ив Матьё-Сен-Лоран был не согласен на бронзовый приз, ему был нужен золотой. Заметил ли его один из членов жюри – Кристиан Диор? Привычно чувствуя себя в среде, к которой он никогда не принадлежал, Ив уже понял, листая страницы журналов Vogue и Harper’s Bazaar, что модели на этих страницах уже начали устаревать. Диор был первым, кто почувствовал это. Он вспоминал: «1952 год начинался тяжело. “Железный занавес” отделил Запад от Востока. Говорили о “переделке” Европы. Беспокоила война в Индокитае и Корее. Писали о пробуждении арабского национализма. Закончилась эйфория от коллекции new look, прекратились веселые безумства. Если мода хотела быть новой, ей следовало быть осторожной. Вот почему для весенней и летней коллекции я предложил извилистую линию, обозначая этим, что мода стала логичной, убеждая строгость зимы перейти в летнюю гибкость. Куртки и свитера стали главной темой коллекции…»^[70]

Для Ива одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, какое расстояние пролегло между возвратом к роскоши, с канделябрами, арабесками, воланами, оборками, бархатом, и эпохой, которая наступала под знаменем прогресса и серийного производства. Исчез целый мир. Первым, кто закрыл свою мастерскую в 1947 году, был Лелонг^[71], а за ним британец, живший в Париже, – Молино^[72]. Робер Пиге^[73] закрыл дверь и положил ключ под коврик. Марсель Роша^[74] в 1952-м оставил за собой только производство духов. В 1953 году Эльза Скиапарелли, сюрреалистическая колдунья, вынуждена была собрать чемоданы, напоследок нарядив одну из своих эксцентрических клиенток, Максим де ля Фалез^[75], в невозможное платье в дырах и с нервным турнюром. «Дьявольская женственность» прогнала смелость. На первом плане стояли супруги индустриальных магнатов, королевы послевоенного времени с утянутыми талиями. Теперь они заменили проклятые фантазии. В своем салоне на улице Берри Эльза одевала свои модели в вечерние платья с огромными лангустами и шляпы в форме туфельки. Вскоре Скиапарелли уехала в Америку.

Америка – ослепительно новая страна. Там производились нейлон, супы в пакетиках и миксеры. Америка – это комфорт, который был доступен любой женщине, носившей свитер. Соединенные Штаты впервые в мире открыли дорогу к производству готовой одежды – prêt-à-porter. Журнал Vogue запустил «бюджетную коллекцию» и свой «выбор месяца». Женщины всё больше предпочитали готовую одежду. Плиссированная ткань уступила моделям с прямой линией. Телевидение стало новой эрой мечтаний, наступление чего не преминуло отпраздновать в прямом эфире. В 1950 году во Франции было всего 3794 телевизора. В июне 1953-го телезрители смотрели на экранах уже 60 000 телевизоров первую ретрансляцию прямого эфира с церемонии коронации английской королевы. В этом году Ив Матьё-Сен-Лоран еще не ездил на мопеде, а предпочитал такси, уставив взгляд в звездное небо. Однако приближалась ностальгия. 1953 – это год выхода фильма «Чувство» Висконти. В образе актрисы Алиды Валли, одетой в черное тюлевое платье, он узнал свою воображаемую красавицу, которая говорила: «Я не женщина, я целый мир».

Новая историческая эпоха явно притягивала Ива. В одном из парижских театров он узнал в первом ряду Юбера де Живанши и сказал матери: «Мама, как я завидую!» В это время Живанши чуть-чуть ослабил тиски современной моды. Его называли «большим ребенком» haute couture. Он был красив и породист. В круг его общения входили графини, его манекенщицы носили имена конфет и цветов: Вьюнок, Пралине, Жижи… Он принадлежал к той молодежи, которая развлекалась в замке Корбевиль, где модный плейбой Жак Фат^[76] устраивал волшебные праздники. На этих праздниках всю ночь могли поливать платье из плюща, пока оно не завянет на заре. Бывший ассистент Жака Фата и Эльзы Скиапарелли, Юбер де Живанши происходил из крупной буржуазной семьи с севера Франции. Он открыл свой Дом моды в 1952 году. Свежим ветром повеяло от его коллекций с блузками из органзы, от костюмов «Дуду», от болеро с лепестками роз, от мантий из лебяжьего пуха для тех, у кого душа художника. «Эти платья напоминают вам о первом бокале шампанского, который всегда самый лучший!» Его коллекции вызывали самые шумные овации со времени коллекции Диора new look. Впервые у американцев столпотворение за французской одеждой, коллекция называлась, например, «Апрель в Париже». На Седьмой авеню копии известных блузок модели Беттины продавались не меньше чем за девять долларов у Reid & Reid. Журнал Life посвятил этой модели свою обложку. Журнал Harper’s Bazaar взял на должность фотографа Аведона. Его муза, рыжая модель Беттина – самая фотографируемая модель того времени: она воплощала новый тип парижанки, которая проводила время в Театральном баре, ходила в легкой блузке и постоянно курила. Гибкое тело, глаза лани, ярко-красные губы, она однозначно нахальна, что восхищало фотографа Ирвинга Пенна: «Не двигайся, останься такой!»

Левый берег Сены, правый берег Сены, что выбрать? Куда податься? Строгий костюм подчеркивал его худобу. Молодые люди прекрасно знали, что такой внешний вид вызывал агрессию у ровесников и желание взять под защиту у тех, кто помудрее. «Его привели к нам как на урок катехизиса», – вспоминала Эдмонда Шарль-Ру, главный редактор журнала Vogue. Только прибывший в Париж, он казался «долговязым дылдой, подростком, который боролся с большими очками, все время съезжавшими у него с лица. На лице выражение мнимой праздности, скорее замкнутости, чем робости»^[77].

Встреча с Мишелем де Брюнофф, директором журнала, была назначена еще из Орана. Ив привез рекомендацию от Элен Дюкро, богатой дамы из Орана и матери его подруги Мартины, в виде сопроводительного письма на имя «ее друга Мишеля». Белые бакенбарды и полнота, повадки буржуа, любитель трубок и коллекционер стаффордширского фарфора – вот визитная карточка этого человека, первооткрывателя талантов. Так, например, фотограф Ги Бурден был продавцом обуви в магазине Printemps, пришел к нему однажды с папкой, переполненной фотографиями, которые он проявил в раковине у себя дома.

Мишель де Брюнофф, выходец из известной издательской династии, начал с того, что прибрал к рукам ежемесячник Jardin des modes на пару со своим шурином в 1921 году. Его шурин, Люсьен Вогель, был основателем Gazette du bon ton. С 1929-го Брюнофф руководил журналом Vogue, проявив вкус и любознательность, что сделало из него важную фигуру парижской жизни.

Мишель де Брюнофф знавал золотую пору, когда, как написал его друг Кристиан Диор, «мы были на все готовы, как сейчас мы все кем-то наняты». В те времена космополитичный и скандальный Париж был городом бессонных ночей и негритянских балов. Картины кубистов продавались в пивнушках. Жироду, Клоделя, Чехова играли в ангарах. Эпоха удивляла богатством. Конец 1920-х годов. Шанель только что изобрела роскошь для бедных. «Скажите, мадемуазель, по кому вы носите траур?» – спросил Поль Пуаре, встретив Шанель, одетую в свой обычный черный свитер. «По вам, мсье!»^[78] ответила она. Это был Париж, где все происходило в ресторане «Бык на крыше»: «Невозможно было оторваться ни от этой эйфории страдания, ни от циклона удовольствий, которые плясали над городом, подобно большому столбу пламени, от которого всегда остается, рано или поздно, один только дым…»^[79] Дружески попивая с Кристианом Бераром, Соге^[80] (тогда он работал над опереттами), Диором (открыл галерею живописи в Гранвиле) и Максом Жакобом^[81] (он танцевал в красных носках, изображая кордебалет под прелюдии Шопена), Мишель де Брюнофф смог сохранить к 1953 году свою привычку фантазировать. Во время оккупации Франции он ухитрился издать для герцогини д’Айен небольшой рекламный каталог парфюмерии Renoir, обратившись к своим друзьям-худодникам: Дерену, Матиссу, Ван Донгену, Берару, и писателям Монтерлану и Колетт.

Тем не менее Мишель де Брюнофф был соврешенно сломленным человеком: его сын Паскаль, участник Сопротивления, был расстрелян нацистами всего за несколько дней до высадки союзников. Для того, кто познал бездну отчаяния, красота порой становится единственным утешением. Мишель де Брюнофф решил снова издавать Vogue, который был закрыт в июне 1940 года. Две его дочери: Марион – на верстке, Ида – в отделе моды – присоединились к отцу. В январе 1945-го он представил номер Libération («Освобождение»), достойный прошлых выпусков. Среди рубрик журнала были «Силуэты 1945-го», рубрика Сесила Битона^[82] и Кристиана Берара; «Огни города», рубрика Александра Астрюка^[83]. «Фотография ваших дочек нас порадовала», – признавался позже Кристиан Диор Мишелю де Брюнофф. Кутюрье создал для них свои первые платья из коллекции new look в январе 1947 года. В это время Мишель де Брюнофф и Кристиан Диор регулярно виделись и созванивались. Они создавали из мира моды, театра и критиков, «этих друзей прессы», как называл их Диор, отдельную семью, где близость пристрастий приводила к тому, что платья, драматурги и театральные залы зачастую назывались одинаково: «Эдмон Ростан», «Сара Бернар», «Жан-Поль Сартр».

В начале 1950-х годов Мишель де Брюнофф посещал самые шикарные танцевальные вечера и известные театральные премьеры, бывал за кулисами балетных спектаклей и на вернисажах, не забывая о модных дефиле haute couture, куда ломился весь парижский бомонд в первых числах февраля и в конце июля. Его журнал публиковал «постоянный отчет обо всем, что составляло шарм Парижа»^[84]. Vogue – это еще и справочник who’s who в стиле café society^[85], который излучали леди Диана Купер^[86], Розита Винстон, Карлос де Бейстеги^[87], Артуро Лопес Вилшоу^[88]. Последний – чилиец, чье огромное состояние выросло на гуано (эффективном удобрении, производившемся из экскрементов морских птиц), был женат на очень элегантной женщине, которая никогда не улыбалась. Певший на память куплеты Мистангет^[89], Артуро любил шансонье, бистро и смешных молодых ребят. Злые языки говорили о нем: «Он не такой, как эти Виндзоры, которые говорят только по-английски и живут в Париже лишь из-за кутюрье и ювелиров». Стиль café society делал Париж не только столицей искусства, но еще и столицей празднеств.

Париж собирал в свою коллекцию крупных птиц с любым оперением, которые встречались в отеле «Ритц» или по пятницам в ресторане Maxim’s. Они назначали встречи по телефону из своей парижской квартиры или посылали телеграмму из Буэнос-Айреса или Нью-Йорка. Здесь встречались элегантные чужеземки, молодые эстеты, супруги послов, светские декораторы. Они придумали чудесный коктейль из сухого розового вина, а из бистро сделали модное место, где женщины в вечерних платьях бросали на скатерть свою дамскую сумочку, чтобы наесться пирогов с кровяной колбасой, оставаясь при этом все время на виду, называя по имени важных персон этого мира. Они селились в отеле l’Eden Roc, заказывали ланч в ресторане Tour d’Argent.

Мишель де Брюнофф был светским человеком, в его профессии важно быть и принятым у Мари-Лор де Ноай^[90], и увидеть спектакль «В ожидании Годо» в театре «Вавилон», и похвалить или отвергнуть пышный рукав или плоский карман, и поздороваться с Жаном Жене^[91], который разглагольствовал в кафе Flore в белых штанах и розовой рубашке.

Он также появлялся каждый четверг у Мари-Луизы Буске^[92], одной из последних женщин – хозяек собственного салона, где бывали Лиза Дин^[93], герцогиня де Ларошфуко и Мари-Лор де Ноай. Прошли годы, и вот бывшая любовница писателя Анри де Ренье^[94], которая принимала раньше академиков и литераторов в своей квартире на улице Буасьер, теперь открыла свои двери куда более пестрому обществу café society. Она определяла тогда парижскую жизнь. «Кто пойдет в гости к женщине не юной, не красивой, не богатой? Весь мир стремится к ней, потому что она умна», – признавалась писательница Вайолет Трефузис, которую несчастные любовные отношения с Витой Сэквилл-Уэст^[95] заставили отдалиться от женщин.

В нескольких шагах от редакции журнала Vogue, на площади Пале-Бурбон, корреспондентка журнала Harper’s Bazaar принимала гостей в очаровательной квартире, обставленной в стиле XVIII века.

Здесь всегда была возможность встретиться с кем-нибудь важным в одной из маленьких комнат анфилады: с критиком, декоратором, человеком театра… Здесь не обязательно вести себя невинно. Здесь люди «появлялись», «проходили мимо», как это делали Сесил Битон, Жюльен Грин^[96], Жан Кокто, Бернар Бюффе^[97], в сопровождении Пьера Берже, ментора его славы.

На таких «четвергах Мари-Луизы», где люди смотрелись в «зеркало Парижа, известное до самого Техаса»^[98], создавались прославленные карьеры в мире искусства и моды. Некрасивая и сморщенная как чернослив, эта старая дама была необычайно умна, она поднимала глаза на Юбера де Живанши и говорила, опираясь на палку: «Приветствую вас, вы будущее французской моды…»