А дальше – море

Беа пожимает плечами. Она не согласна, но ей приятно, что у них есть общий секрет.

– Я не против, чтобы ты приходила, – говорит он, и она понимает, как нелегко ему в таком признаться.

Она с благодарностью берет его за руку. Они вместе сбегают с холма, и она чуть отстает, направляясь к школе для девочек.

– Пока, Уильям, – кричит она. Такой счастливой она не чувствовала себя с тех пор, как началась война.

Милли

В пасхальное воскресенье в церкви Милли вдруг приходит в голову, что Беатрис могла бы вернуться домой прямо сейчас. Бомбежки прекратились. Америка вступила в войну. Разве там она теперь в безопасности? Взвешивая эту мысль, вдыхая запах старого дерева и молитвенников и напевая знакомые слова гимнов, она недоумевает, почему не подумала ни о чем таком прежде? Почему не предложила Реджу? Они даже не допускали мысли, что Лондон может стать безопаснее, чем Америка.

Во время проповеди Милли прикрывает глаза и вспоминает довоенную Пасху. Не в этой церкви. Ту церковь разбомбили еще в начале войны. Церковь, где крестили Беатрис. На Беатрис было миленькое платьице, с буфами и круглым воротничком. А в честь особого случая они купили еще и туфельки в тон, и Милли убеждала малышку, что не нужно рассказывать папе, что они столько денег потратили на наряды. Какая же она тогда была очаровательная. Туфельки с лавандово-лиловыми бантиками, идеально подходящими по цвету к платью. Они вошли в церковь дружно, всем семейством – Беатрис посередине, – держась за руки, и Милли расслышала, как какая-то дама восхищенно ахнула.

– О, какая прелесть, – шептала дама. – Только взгляните на эту малышку.

После службы отправились домой пешком, и выдался редкий для Лондона погожий день с ослепительно голубым небом. А потом был настоящий пасхальный обед, с ростбифом, и йоркширским пудингом, и лимонным пирогом на десерт. Их было всего трое за столом в их маленькой кухне, но Милли накрыла стол кружевной скатертью, доставшейся от матери, вставила новые свечи в хрустальные подсвечники, которые подарили им на свадьбу родители Реджа. Тогда свечи зажигали по особым случаям. А сейчас эти подсвечники покрыты слоями воска, натекшего на них за годы ежедневного использования.

Почему она вспоминает именно эту Пасху? Наверное, потому, что все сразу: день, платье, пудинг, который идеально поднялся. Жизнь, которая была тогда, в которой случались такие вот моменты радости, западавшие в душу. Пока страх не поселился в каждом вдохе.

Но еще и потому, что тогда они с Беатрис были очень близки. Пару лет спустя, когда Беатрис исполнилось девять, она потянулась больше к Реджу, просила его почитать перед сном, поиграть в карты. Перемены были настолько постепенны и незначительны, что Милли их почти и не замечала, пока вдруг все окончательно не изменилось. Она поняла, что с ним дочери интереснее. Но Беатрис все так же доверяла матери свои секреты, пересказывала школьные новости, а когда Милли встречала дочь после уроков, та мчалась к ней через школьный двор, обнимала, спешила рассказать, что случилось за день. И вдруг отношения превратились в формальность. И этот разрыв, пространство между ними как будто увеличивалось. Поэтому, разумеется, Беатрис и решила, что именно Милли настояла на ее отъезде.

По пути из церкви, на шумной улице, она заглядывает в лицо Реджа.

– Ты не думаешь, – начинает она, – что Беатрис неплохо было бы вернуться домой?

– Нет, – сухо отвечает Редж, избегая встречаться с ней взглядом и глядя прямо перед собой. – Война еще идет. Мы же договаривались.

Она хватает его за руку.

– Но ведь не здесь. – Она понимает, что уже практически умоляет. – Здесь теперь абсолютно безопасно. Ты же читал последнее письмо. Она дежурит, наблюдая за небом, вместе со старшим мальчиком. Уж скорее там начнут бомбить, чем здесь.

– Нет, – повторяет Редж. – Она не вернется домой сейчас. До самого заключения мира. Для нее безопаснее оставаться там.

Почему это он устанавливает правила? – возмущенно недоумевает Милли. С какой стати именно он решил, что девочка должна уехать, а теперь решает, что она должна там оставаться?

В коробке, что в чулане, Милли находит пасхальное платьице, с буфами и круглым воротничком. Туфли давно потерялись. Она отдает это платье в церковь, вместе с другими вещами.

Уильям

Свой план Уильям объявляет за ужином, когда еду уже разложили по тарелкам, но мама еще не взяла в руки вилку.

– Итак, – начинает он, разворачивая салфетку, определенно нервничая, – я хочу на лето остаться здесь. Тогда я смогу дежурить и даже взять несколько дополнительных часов каждый день. – Он не осмеливается взглянуть на остальных, поэтому не поднимает головы, взгляд уперт в картофельное пюре.

– Уилли! – восклицает Джеральд. – Что ты такое говоришь? Разумеется, ты поедешь в Мэн. Как всегда.

Уильям вскидывает голову и пристально смотрит на брата. Он знал, что Джеральд среагирует первым. Остальные пока осмысливают новость, соображая, как ответить. Интересно, что думает Беа.

– О нет, – выдыхает мама. Уильям косится на нее и видит, что она уставилась на отца. – Ты не можешь остаться здесь на лето. – Потянувшись к нему, она гладит его по руке. – Ну право, Уильям, что это пришло тебе в голову? Мы едем в Мэн всей семьей. Это наши каникулы. Семейные каникулы. – Он все так же смотрит на нее, а она все так же – на отца. – Итан, скажи что-нибудь. Вразуми своего сына.

Уильям переводит взгляд на отца. Отец снимает очки, протирает их салфеткой, медленно, сначала одно стекло, потом другое. В комнате тихо как никогда. Отец, кажется, намерен добиться от очков максимальной прозрачности, прежде чем заговорить. Он окунает уголок салфетки в стакан с водой и оттирает невидимое пятнышко.

– Папа, – не выдерживает Джеральд. – Скажи Уильяму, что он не может остаться. Мы же уже договорились, что будем ночевать в палатке в лесу. Правда, Беа? Ну поддержи меня!

Беатрис качает головой, но молчит. И смотрит на свои колени.

А отец все протирает очки. И не произносит ни слова. Уильям откашливается.

– Бобби уже сказал своим родителям, – сообщает он. – Комната Дэвида свободна, с тех пор как он уехал в Европу. Их родители будут рады приютить меня.

Отец смотрит сначала на маму, а потом обращает взор к Уильяму, поверх очков.

– Нет, – тихо говорит он. – Это не вариант.

– Но, папа, – голос Уильяма звучит пронзительней, чем ему хотелось бы, – я хочу заработать денег летом. Хочу продолжать помогать в войне. Ехать сейчас в Мэн – это просто, не знаю, легкомысленно.

– По правде говоря, – возражает мама, – ты пока еще ребенок. И не надо стараться поскорее повзрослеть.

– Я уже не ребенок, мама. Летом мне исполняется пятнадцать. Через три года меня могут призвать в армию. Ехать в Мэн – легкомысленно, – повторяет он. – Напрасная трата времени. – Он встает, резко отодвигает стул. – Вы не понимаете. Никогда ничего не понимаете. – Он старается не кричать. – Я не голоден. Могу я выйти из-за стола?

Мать смотрит на него, и в глазах у нее безмерная усталость.

– Да, – отвечает она.

– Нет, – говорит отец. – Сядь за стол и закончи ужин.

– Позволь ему уйти, – говорит мама. – Оставь его в покое. – Тон решительный и твердый, какого Уильям, пожалуй, прежде не слышал.

Краем глаза он замечает, как отец мотает головой, но не произносит ни слова. Джеральд мгновенно затихает. Беа наконец решается поднять голову и взглянуть на него, но он не может понять выражения ее лица. Разочарование? Уильям выходит из столовой и отправляется в свою комнату.

Позже мать приносит ему ужин на голубом деревянном подносе со складывающимися ножками. На этом подносе она всегда подавала им еду в постель, когда они болели.

– Дорогой. – Она садится на край кровати. – Я хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы радовался тому, что имеешь.

– Да, мам. И что я буду делать целое лето в Мэне?

– Ты можешь косить там газоны. В городе живет масса народу. Я могу найти тебе работу, за которую будут платить. (Уильям покорно кивает.) Уверена, там ты тоже сможешь делать что-нибудь полезное для фронта. В конце концов, там рядом океан. – Она целует его в макушку и встает, собираясь уходить. Он замечает слезы на глазах матери.

И когда она уже в дверях, он вдруг выпаливает, не успев подумать:

– Почему отец всегда отвечает «нет», что бы я ни предложил? Почему он все время придирается ко мне?

Мать оборачивается, пожимает плечами.

– Потому что он такой, Уильям. Не забывай, вы же почти во всем похожи. Именно поэтому вы вечно сцепляетесь, но попытайся хотя бы иногда взглянуть на вещи его глазами. Он ведь с радостью помог бы тебе с домашними заданиями. Хотел бы играть с тобой в шахматы.

Уильям сдерживается, чтобы не закатить глаза. Ни за что, думает он.

– Я понимаю, – говорит он. – Спасибо за ужин.

Мама тихо прикрывает за собой дверь.

Беа

Беа сидит на кровати, раскрыв на коленях тетрадь с домашним заданием по английскому, но прислушивается к разговору в соседней комнате. Ужин был кошмарным. В этой семье редко случаются скандалы. Вот ее родители, наоборот, ругались довольно много. Иногда они старались скрыть от нее ссоры, но в их маленькой квартире все было прекрасно слышно. А здесь Беа часто задумывается, а ссорятся ли вообще мистер и миссис Джи. Ни разу не слышала. Однажды она спросила Джеральда:

– Твои родители вообще когда-нибудь кричат? Спорят о чем-нибудь?

– Нет, – удивленно ответил Джеральд. – Они отлично ладят друг с другом. А вот мы с Уильямом цапаемся.

Первый год она вообще считала их идеальными. Но потом начала замечать разные мелочи: как они порой демонстративно не обращают внимания друг на друга или, наоборот, обмениваются выразительными взглядами. Вот как сегодня вечером, когда миссис Джи разрешила Уильяму выйти из-за стола. Во взгляде, которым она наградила мистера Джи, была такая ярость, что Беа сразу вспомнила о матери, но миссис Джи она редко видела в таком состоянии. И мистер Джи промолчал. Если бы ее мама так посмотрела на папу, тот бы немедленно взорвался.

Уильям должен был поделиться с ней своими планами. И тогда она подсказала бы, как лучше действовать, хотя и знала, что мистер и миссис Джи все равно не позволят ему остаться. О чем он вообще думал, выкладывая все вот так прямо за ужином, перед всеми? Он, конечно, не такой уж эгоист, просто совсем не думает о последствиях. Неудивительно, что ему так ответили. Надо же соображать, что ничего хорошего не выйдет от громких заявлений за семейным столом. Ужин – это территория мистера Джи. Он любит направлять беседу, выслушивать новости дня от каждого члена семьи, строить планы. Впрочем, Беа стало полегче, когда Уильяму не позволили остаться дома. Что за Мэн без него? Джеральд милый и все такое, и у него полно идей, и с ним спокойно, но все равно центр всего – Уильям. Именно благодаря ему жизнь вертится.

Беа слышит, как миссис Джи выходит из комнаты Уильяма. Ждет пять минут, а потом стучит в стенку условным стуком, который Джеральд придумал еще в Мэне. Три двойных удара означают вопрос, можно ли войти. Пауза, потом ответ: один удар. Она открывает дверь его комнаты, Уильям сидит на кровати, ужинает.

– Я знаю, – говорит он. – Не начинай. Это была глупая затея.

– Нет, – отвечает она, усаживаясь на вертящийся стул перед письменным столом. – Вовсе не глупая. Но не надо было заявлять о ней таким образом. И потом, я думала, тебе нравится в Мэне.

– Нравится. Но разве ты не чувствуешь, Беа, – он выпрямляется, подается вперед, и она перестает крутиться на стуле, внимательно слушая, – что мы просто теряем время? Просто ждем, пока что-нибудь произойдет? Я хочу делать что-то важное, что имеет смысл. Плавать в город, рыбачить, собирать ягоды – это ведь неправильно, когда идет война?

Беа кивает и опускает голову. Ей нравится, что Уильям доверяет ей. Но это она должна делать больше, это она не должна наслаждаться безмятежной жизнью. Дня не проходит, чтобы она не думала о родителях. Ей всякий раз становится не по себе, когда она вспоминает, где они и что сейчас с ними. Даже несмотря на введение карточек, здесь война кажется такой далекой.

– Почему ты мне не сказал? – Она вновь начинает вращаться на стуле, стараясь не встречаться взглядом с Уильямом, а вместо этого рассматривая на стенах плакаты с Бобби Дорром и Тедом Уильямсом^[6]. На следующей неделе они все вместе собирались на открытие бейсбольного сезона. – Почему даже не намекнул, что у тебя на уме?

Он пожимает плечами:

– Да мы с Нельсоном только накануне это придумали, когда у него дома сидели. Как только подсчитали, сколько дней осталось до того момента, как нас могут призвать. У меня осталось, – он заглядывает в листок, лежащий на тумбочке у кровати, – 1198 дней. А у него на 193 дня меньше – 1005.

Беа смотрит на него. Щеки Уильяма пылают, и выглядит он ужасно растерянным. Она никогда не умела долго сердиться.

– Проехали, Уильям, – говорит она. – Серьезно. Нужно придумать что-то другое, что ты можешь сделать прямо сейчас. Давай прикинем планы на лето. Я слышала, твоя мама говорила насчет того, чтобы косить газоны в городе. Я могу тебе помогать, можем работать вместе.

– Ни за что! – Он бросает в нее подушкой. – Ты же девчонка.

И наконец улыбается. Ей нравится, как он улыбается, она сразу вспоминает день, когда они встретились.

Итан

Вечером накануне отъезда в Мэн дом вверх дном. И это несмотря на то, что Нэнси с обычной своей неуемной энергией распределила обязанности между всеми детьми. Кладовка и коридор забиты сумками и коробками, Итан знает, что кое-что придется оставить. Бензина хватает ровно на весь путь, и он не хочет перегружать машину. Загружать с утра багажник – это его задача, но все равно дело наверняка закончится слезами Джеральда и обидами Уильяма. Беа обычно не берет с собой столько барахла, как мальчишки, – впрочем, посмотрим, что будет в этом году. Она изменилась, стала одной из них, и в гораздо большей степени, чем он мог себе представить.

Итан сидит в кабинете, пьет чай и читает вечернюю газету, когда врывается Нэнси со стопкой полотенец в руках.

– Я нигде не могу найти детские плавки, – говорит она. – Где они могут быть? Мы не могли забыть их там прошлым летом?

Итан не отвечает. Нет смысла. Она будет разговаривать сама с собой, высказывая одно предположение за другим, а плавки или окажутся на месте, или нет, а потом поднимется сыр-бор из-за чего-нибудь еще. Он кивает, будто бы слушая, а потом возвращается к своей газете. Когда Нэнси умолкает перевести дыхание, он, не поднимая глаз, сообщает, что хотел бы выехать не позже восьми утра.

– Это означает, что загружать машину надо в шесть тридцать, – говорит он. – Скажи детям, что все вещи нужно снести вниз до того, как ложиться спать.

– Да, да, да. – Нэнси поворачивается к двери. – Еще столько всего надо сделать. И помочь Джеральду и Беа принять ванну.

– Нет, – бросает Итан и сам удивляется, что решился это произнести вслух, но продолжает: – Не нужно помогать им в ванной. Этим летом им исполняется одиннадцать и тринадцать. Им больше не нужна твоя помощь в ванной.

Нэнси замирает на месте спиной к мужу, и он видит, как гнев ползет вверх по ее шее. Он знал, что ее это ошарашит. Но его самого эта мысль тревожит уже много недель, даже месяцев. Ему кажется неправильным, что Нэнси так нянчится с Джеральдом. Уильяма она, вообще-то, перестала купать, когда тому не исполнилось и десяти. А потом он подумал про Беа.

Итан колебался, стоит ли затевать разговор, потому что знает, как обе дорожат этим временем. Иногда, проходя по коридору к своей спальне, он слышит, как они щебечут там, в ванной. Чувствует аромат мыла, а однажды, осторожно приложив ладонь к двери, даже ощутил тепло. Он знает, что это их как-то сближает. И в самом начале, конечно же, было важно сделать все, чтобы Беа чувствовала себя спокойно. Но он не предполагал, что вечерние ванны так и будут продолжаться. Определенно, не совсем нормально, чтобы взрослая женщина купала выросших уже детей. И не только своих собственных. Да, в этом основная проблема, полагает он.

Итан, однако, не уверен, захочет ли сама Беа прекратить эту практику, но не знает, как заговорить с ней. Девочка стала более дерзкой, отстаивает свою позицию, сплошь и рядом имеет собственное мнение. Но вместе с тем он понимает, как неуверенно она может чувствовать себя на этой зыбкой почве. Сомнения терзали Итана, и хотя он совсем не планировал никаких разговоров на этот сумасшедший вечер перед отъездом, так уж вышло.

Нэнси поворачивается к нему, лицо ее даже краснее, чем обычно. Она отбрасывает кудряшки с потного лба.

– Не учи меня, как воспитывать детей, – глухо произносит она. – Ты сидишь тут, распиваешь чай и почитываешь газетку, пока Рим горит.

Он выдерживает ее разъяренный взгляд и отвечает – медленно, таким же глухим голосом:

– Это неправильно, Нэн. Она взрослеет. Она больше не ребенок. Как по-твоему, что бы сказали Реджинальд и Милли? Думаешь, им бы это понравилось?

Она кладет полотенца на пустое кресло и принимается расхаживать туда-сюда, потом подхватывает махровую банную перчатку, натягивает на руку, снимает и раздраженно взмахивает ею в воздухе.

– Это просто ванна, Итан, ванна. В этом нет ничего дурного. Ты хочешь, чтобы я прекратила помогать Джеральду? Отлично. Но я не перестану помогать Беа. Это наше особенное время вместе. – Обернувшись, она смотрит на него в упор и произносит едва слышно: – Я каждый день дождаться не могу этих минут.

Итан вздыхает и складывает газету.

– А ты спрашивала Беа? – повышает он голос. – Ты знаешь, как она себя при этом чувствует? – Дожидаясь ответа, он постукивает пальцами по столу.

– Уверена, ей это нравится, – отвечает Нэнси, но он видит, как она засомневалась, и понимает, что она никогда прежде не задумывалась об этом. – Как и мне. Она бы сказала, если нет.

Итан приподнимает бровь.

– Не уверен, – замечает он, встает и допивает чай. Он готов довести этот разговор до конца. – Беа очень деликатный человек. Она может чувствовать, что для тебя это важно, и не хочет тебя огорчать.

– Говори тише, – шипит Нэнси. – Ты хочешь, чтобы тебя весь дом слышал? – Она подходит к нему вплотную, так близко она давно уже к нему не была. – Взгляни на меня, Итан Грегори. Посмотри на меня.

Итан смотрит на ее родное уставшее лицо.

– Я не учу тебя преподавать, я не учу тебя чинить крышу, не учу тебя, как оплачивать счета. А ты, в свою очередь, не учи меня, как растить детей. Это моя работа, и быть матерью для меня означает быть собой. Это все, что у меня есть. – Сложив руки на груди, она смотрит на него снизу вверх, стиснув губы.

Итан выдерживает взгляд, а потом делает шаг назад, натыкается на журнальный столик. Подхватив газету, он направляется к двери, но на пороге оборачивается:

– Она не твой ребенок, Нэн. И скоро она уедет и никогда не вернется. Помни об этом.

Он выходит на задний двор, хлопнув дверью, и стоит там, глядя на темнеющие деревья. Он сказал правду, да, конечно, все так, но понимает, что это было жестоко. Нэнси полюбила эту девочку, и все же это неправильно. Тем не менее всегда лучше беречь чужие чувства. Он думает о своих родителях, лежащих на кладбище на соседней улице. Нэнси посадила цветочные луковицы, чтобы всю весну там поочередно распускались разные цветы. Какой в этом смысл, все хочет он спросить, но никогда не спрашивает. Для кого они цветут?

Реджинальд

Мать Милли, Гертруда, ужасно настырная. Растопырив руки, она нависает над столом, обращаясь к Реджинальду и Милли.

– Я заплачу за проезд, – твердит она. – Пойду в банк, сниму все свои сбережения. Этого хватит на билет туда и обратно.

Она смотрит на Реджинальда, и он видит, к своему ужасу, кем станет Милли. Кем она уже стала – иногда, в определенные моменты, в определенные дни. Злой и печальной женщиной с несложившейся жизнью.

Милли отрицательно мотает головой, глядя на мать.

– Мама, – медленно произносит она, – мы не можем сейчас ехать в Америку. Это небезопасно. Беатрис живет там, потому что мы хотим, чтобы она была в безопасности. Нет смысла подвергать себя риску, чтобы повидаться с ней. С ней все хорошо. Она вернется, ты и оглянуться не успеешь.

– Но у меня есть деньги. – Гертруда повышает голос. Она скрывается в спальне и возвращается с пачкой наличных. – Этого хватит, я узнавала, сколько стоит билет. Ты можешь поехать, Милли, поехать, проведать ее и убедиться, что все в порядке.

Редж пытается найти в себе хоть немного сочувствия к ней. Смерть Альберта три месяца назад стала потрясением для всех них, рак легких, который обнаружили слишком поздно. С тех пор Милли поселилась здесь, в деревне, все время на подхвате. Она говорила ему, что дела плохи, но он не представлял, что настолько.

Гертруда обхватывает руками голову.

– Ты сказала, что сильно беспокоишься за нее. Так чего ж лучше – поехать да проверить, все ли хорошо?

– С ней все хорошо, мама, – повторяет Милли. – Все хорошо. Перестань, пожалуйста.

Гертруда начинает пересчитывать деньги, бормоча себе под нос. Она не отвечает на слова дочери, и Милли принимается убирать со стола.

– Пойдем погуляем, мама, пройдемся вдоль канала. Сегодня очень хорошо на улице, я бы посмотрела на сады по дороге.

Позже, когда они вместе лежат на узкой кровати Милли, она касается в темноте лица Реджа.

– Спасибо, что приехал проведать нас, – говорит она. – Нелегко тут с ней.

Он поворачивается к жене, потрясенный и прикосновением, и словами.

– Вижу, – говорит он. – Я не понимал на самом деле.

Милли перекатывается на бок, лицом к нему.

– Я сама сглупила, – признается она. – Рассказала ей, что слышала, как кто-то ездил в гости к дочери в Мэриленд.

– Удивительно, – размышляет Редж, – что кто-то решается на такой риск. Плыть сейчас через океан.

– Понимаю, но та женщина решилась. Она туда съездила, и, Редж, все оказалось ужасно. Ее дочь жила в одной комнате еще с тремя девочками из Лондона. Они спали по двое. И непонятно, ходили ли они вообще в школу.

– Милли, – обрывает ее Редж, – мы знаем, что к Беатрис это не относится. Нам все отлично известно. Она великолепно учится!

– Знаю, – соглашается она, – я не об этом. Я просто рассказываю тебе про ту женщину. И я тогда поняла, как нам повезло. (Он кивает с облегчением, что не пришлось спорить.) Я просто тоскую, она так далеко, вот и все. На следующей неделе ей исполняется тринадцать. Уже не маленькая девочка.

Редж обнимает ее на тесной кровати. Она прижимается к нему всем телом и вздыхает. Оба молчат.

– Но я все равно мечтаю, – признается Милли. – Поехать к ней. Разве ты не хочешь увидеть большой дом, где она живет? Познакомиться с Нэнси, Итаном и их мальчиками? Понять, что она имеет в виду, когда пишет, как затеяла какой-то бизнес вместе с Уильямом?

Редж улыбается в темноте. Это было в последнем письме: Беатрис и Уильям помогают по хозяйству разным семействам в Мэне. Каждое утро они плывут на лодке на материк и почти весь день косят газоны и пропалывают огороды. Иногда продают в городе ягоды и всякое такое. Большую часть заработанных денег они передают на военные нужды. Даже придумали название для своего бизнеса: УБ-Озеленители. Он гордится дочерью. Девочка, которая почти два года назад уехала от них, очень изменилась. Так и должно быть, разумеется. Она становится самостоятельной.

– Ну давай помечтаем, – предлагает он. Давно они этим не занимались. В самом начале, когда Беатрис только уехала, они вместе воображали, как там она – на корабле, в ее новом доме. Но со временем представлять становилось все труднее. – Мы выходим из поезда в Бостоне, – говорит Редж, – а они встречают нас на вокзале. Итан, какой он, как ты думаешь?

– Ну, – хмыкает Милли, – чуть полноват. Как обычно полнеют мужчины, живот нависает над ремнем. Усы, но бороды нет. Очки, конечно же. – Милли говорит, ероша его кудри. – Не то что мой красавчик муж.

Они улыбаются друг другу в темноте. Сколько времени прошло с тех пор, как они вот так болтали? Она уже много месяцев не прикасалась к нему.

– А Нэнси, – Редж хочет, чтобы это продолжалось как можно дольше, – как она выглядит?

– Ну, мы знаем, что она блондинка, верно? – В голосе Милли появляются напряженные нотки. – Беатрис рассказывала. Но крашеная блондинка, из тех дамочек, что не могут примириться с утратой молодости.

– Ладно, – хохочет он, – немножко злобно, но годится. И тоже полновата, наверное. Эти булочки, которые они вечно там пекут…

Теперь хохочут уже оба, и Милли даже прикрывает рот ладонью.

– Ой, Реджинальд, – говорит она, – какие же мы гадкие. Нехорошо над ними смеяться.

– Все нормально, – отзывается он. – Нам можно.

Они воображают, как выглядят мальчики, вокзал, панорама города, но ни один из них не желает представлять Беатрис в этом мире. Все вместе направляются к машинам – их должно быть две, учитывая, сколько народу собралось, – и усаживаются в ту, за рулем которой Итан. Редж устраивается впереди, а Милли с Беатрис на заднем сиденье. Только тогда Милли поворачивается к Беатрис и решается разглядеть ее.

– Она красавица, – говорит она. – Обворожительная девушка, с блестящими темными волосами, которые зачесаны назад, и с чудными глазами, и она смеется. Черты лица точеные, скулы очерчены. На ней розовое льняное платье. И, слушай, она загорелая, поскольку много времени проводит на воздухе. И у нее веснушки, Редж, на носу и на щеках. А самое главное, знаешь, что самое главное? – Редж чувствует, как слезы капают ему на грудь. – Она выглядит такой счастливой.

И Редж думает, что это вовсе не фантазия. Так оно и есть на самом деле.

Джеральд

Вторая годовщина жизни Беа в Америке, и мама устраивает праздник. Мидии, которые Джеральд с отцом набрали сегодня утром и которые он любит больше всего на свете. Наверное, будь его воля, он бы все их слопал в одиночку. Печеная кукуруза. Черничный пирог из диких ягод, собранных на холме. Беа все утро бродила по пустоши, наполняя банку за банкой. Она отдала матери, сколько надо на два пирога, а с оставшейся черникой поплыла в город, продать с лотка перед библиотекой. Джеральд тоже хотел с ней, но она его прогнала.

– Лучше я сама, Джи, – улыбнулась она, погружая весла в воду. – Я вернусь еще до ужина.

Джеральд стоит на берегу, глядя, как лодка, удаляясь, становится все меньше и меньше. В начале лета они покрасили свой флот, и белые борта отражают солнечные лучи, а Беа все ближе и ближе к городу. И вот так все лето. Его бросают тут, на острове, а Уилли с Беа занимаются всякими интересными делами на материке. Косят газоны. Подстригают кусты. Продают ягоды. Они больше не плавают наперегонки. Уильям грозился обогнать Джеральда в заплыве вокруг острова, но до сих пор не нашлось времени, хотя Джеральд и клянчит почти каждый день. А в конце недели уже придется уезжать.

Лодка почти скрылась из виду. Уилли уплыл еще рано утром, красить чей-то дом вместе со своим приятелем Фредом. Отец поехал в Портленд прикупить фейерверков. Мама хлопочет на кухне.

– Ступай, – махнула она деревянной ложкой в сторону двери. – Почитай книжку. Поиграй в лесу. И не возвращайся до чая.

Джеральд подбирает камень и швыряет его с досадой.

– Господи Иисусе! – восклицает он, оглянувшись, не слышит ли кто. – Это место прогнило. Мне уже одиннадцать, меня вполне можно отпустить в город.

Он швыряет камнями в скалу, некоторые из них раскалываются, и тогда он бежит посмотреть, что там внутри. Время от времени он находит камень с кристаллами в середке. У мамы есть один такой, она им придерживает книги на полке, лиловый на сколе. Удивительная штука. Снаружи серый и скучный, а внутри роскошная красота, сверкающие кристаллики.

Джеральд бесцельно бродит по лесу. До ужина, пока все вернутся, еще целая вечность. Он вдруг понимает, что времени как раз полно, чтобы проплыть вокруг острова. Это же не заплыв в город, где нужно, чтобы кто-то страховал. Здесь берег рядом, сбоку. Он украдкой, стараясь вести себя потише, пробирается в дом переодеться в плавки. Мама в кухне, по радио играет ее любимый джаз, и Джеральд слышит, как мама подпевает. Он проскальзывает в свою комнату и так же тихо спускается, успешно минуя скрипучие третью и пятую ступеньки.

Джеральд отправляется через лес к пляжу на стороне города. Почти каждый день он ждет здесь возвращения Уильяма и Беа. Следит, как приближается их лодка, слышит, как они болтают и смеются. Когда они подплывают ближе, Беа всегда машет ему и спрашивает, как прошел день, но потом они опять уходят далеко вперед, спеша к дому, и разговаривают про разных людей, про работу, обсуждают планы на следующий день. За ужином он замечает, как они переглядываются и улыбаются друг другу, и жалеет, что Уильям не остался дома в городе, тогда Беа была бы в его полном распоряжении.

Джеральд оставляет полотенце на камнях и входит в воду. Этим летом вода теплее, но все равно холодная. Он медленно заходит по грудь, а потом плывет. Выдыхает, поворачивая голову в сторону города, и, время от времени открывая глаза, видит яхты, церковный шпиль, большой дом на мысу. Но вскоре огибает остров и, открыв глаза, видит лишь воду и небо.

Отличный погожий день, Джеральд чувствует себя уверенно. Иногда он отдыхает, плывя брассом, или ложится на спину. Ему нравится, как колышется вода под ним, как волны мягко несут его к берегу. Он внимательно следит за расстоянием до острова, понимая, что не должен слишком сильно отклоняться от курса.

На плавучем причале, на полпути, он выбирается на теплые доски и шлепается на живот. Надеется, что мама не выглянет в кухонное окно. Но он знает, какой она бывает, когда готовится к торжественным обедам. Все мысли только о еде, о том, как накрыть стол, как все сделать идеально. Ей не до окошек. Она сегодня даже пропустила свое обязательное купание, вся в делах. Джеральд смотрит в другую сторону, в океан. В сторону Англии. Беа научила его песне, которую, как она сказала, всегда пел ее папа, когда мыл посуду. Каждый раз, когда ее играют по радио, она делает погромче и они поют вместе.

Ему нравится последний куплет.

 
И Англия будет всегда,
И будет свободна она,
Коль значит она для тебя
Столь много, как и для меня.
 

Он запевает, подпевая Вере Линн^[7], звучащей в его голове, и, не успев сообразить, что делает, встает во весь рост на причале и марширует, отдавая честь далекой стране за океаном. Он повторяет песню еще и еще раз, стараясь, чтобы голос звучал пониже, как у Уильяма, после чего усаживается опять на причал, который раскачивается от его маршировки, и только тут слышит, что кто-то громко зовет его по имени.

Джеральд оборачивается к острову и видит на берегу маму, гневно размахивающую посудным полотенцем.

– Джеральд Грегори! – слышит он – Немедленно убирайся с причала! Что ты, черт возьми, там забыл?