Как бы ни желала того Эмильенна, и как бы ни старался Ричард, их отношения не могли оставаться неизменными. Теперь, когда девушка знала о чувствах, которые испытывает к ней Дик, она просто не могла держать себя с ним по-прежнему. В частности, она, несмотря на разрешение молодого человека, больше не позволяла себе никаких вольностей по отношению к нему. Отчасти потому, что вести себя так с влюбленным действительно не совсем прилично, отчасти же, чтобы помучить и наказать за запрет, хоть и сразу же отмененный. Оба молодых человека изо всех сил делали вид, что между ними все, как раньше, но при этом оба осознавали, что это не так.

В начале ноября в дом Стилби пришли два письма. Первое было от родителей Эмильенны. Послание Анри и Денизы де Ноалье было наполнено безграничной радостью и благодарностью. Оно было сумбурным, но каждая строчка дышала таким счастьем, что Кларисса перечитывала вслух письмо своей дорогой подруги пять вечеров подряд, при этом каждый раз глаза ее увлажнялись слезами от избытка эмоций.

Неделей позже пришло послание, которого никто не ждал – письмо из Парижа от дяди Этьена. Точнее даже два письма. Первое было адресовано миссис Стилби, в нем сообщалось, что Этьен и Агнесса де Лонтиньяк оба пребывают с добром здравии и вне опасности, насколько это возможно в такое тревожное время для жителей Парижа. Дядя, как и родители Эмили, выражал искреннюю и глубокую признательность миссис Стилби за то, что она приняла у себя девушку, которую они с женой считают своей дочерью.

Второе же письмо было в запечатанном виде вложено в конверт и предназначалось лично племяннице. « Дорогая Эмильенна! Я считаю необходимым поделиться с тобой некоторыми подробностями, которые по определенным причинам не могу доверить иным лицам до полного выяснения всех обстоятельств…»

Столь официальное и туманное начало настораживало и не сулило ничего особо хорошего.

«…Рассказав достойнейшей мадам Стилби (дядя, как истинный француз, не желал именовать англичан иначе как на французский манер) о нашем нынешнем положении, я был вынужден умолчать о том, кому мы этим положением обязаны…»

После этих строк сердце Эмильенны сделало пару резких скачков, а лицо залилось краской. Уж она-то знала, кому дядя с тетей обязаны свободой и безопасностью!

« Я должен поведать тебе об участии в нашей судьбе некоего молодого человека, который, по правде сказать, сначала показался мне отъявленным негодяем. Этот господин именуемый Арманом де Ламерти явился ко мне в тюрьму и заявил, что может ускорить рассмотрение моего дела и даже добиться оправдательного приговора на условиях передачи ему в собственность нашего парижского дома. Кроме того, он предложил мне должность управляющего в моем же доме! Представь себе мое возмущение. Однако, дитя мое, дядя твой никогда не позволял гордыне возобладать над разумом. И я, скрепя сердце, принял это предложение, показавшееся мне крайне оскорбительным, ибо лучше быть управителем в своем же доме, чем нищим, узником или, того хуже, лишиться головы. Итак, я согласился и после суда, который состоялся через несколько дней, обрел свободу и отправился домой. Каково же было мое изумление, когда я застал там свою дражайшую супругу, живую и невредимую. К вящему моему удивлению Агнесса поведала, что своим освобождением из комендатуры также обязана вышеупомянутому мсье де Ламерти. Если его участие в моем деле можно было объяснить элементарной корыстью, то услуга, оказанная Агнессе этим молодым человеком, причем абсолютно бескорыстно, была совершенно непонятна. Незнакомый человек, да еще и якобинец, состоящий в этих кошмарных реквизиционных комиссиях, вытаскивает нас обоих из тюрьмы. Мы не знали что и думать, а твоя тетя, хоть и относится ко всем республиканцам с глубочайшим презрением (надо сказать, вполне заслуженным), после возвращения под родной кров, приобрела привычку ежевечерне возносить Господу молитвы за нашего неожиданного и странного благодетеля. Я же, в силу более скептического склада ума, был склонен видеть в его действиях какой-то тайный умысел, недоступный нашему пониманию. Забыл упомянуть, что описанные события имели место в первой половине августа. В середине же прошлого месяца к нам явился человек довольно странного и даже подозрительного вида и передал письмо от этого самого Армана де Ламерти. В письме, к слову сказать, чрезвычайно кратком, сообщалось, что я являюсь полным хозяином нашего особняка в Марэ, и мое право собственности может быть подтверждено любым юристом, взявшим на себя труд изучить наш с ним договор. Далее, к чрезвычайному нашему изумлению, он написал о тебе! «Ваша племянница – Эмильенна де Ноалье – писал он – пребывает в полном здравии и благополучии и находится в настоящий момент на попечении Клариссы Стилби в Лондоне». Далее он сообщал нам адрес твоей благодетельницы (и без того известный твоей тетушке) и предлагал написать ответное письмо, которое будет, по возможности, доставлено в Лондон с нарочным, передавшим данное послание. Учитывая то, что в последние месяцы почтовое сообщение между нашими державами было практически прервано, мы не могли не воспользоваться неожиданной возможностью, хотя податель письма и выглядел весьма подозрительно. Кто знает, когда мы сможем послать о себе весточку и сможем ли вообще, а потому я тут же написал обстоятельное письмо к мадам Стилби и затем взялся за то, которое пишу тебе, любезная моя Эмильенна. Наверное ты, с присущим тебе умом и проницательностью, догадалась, что я хочу знать какое отношение имеет к тебе господин де Ламерти, что вас связывает и не вашему ли знакомству мы с твоей тетушкой обязаны странной благотворительностью с его стороны. Опять же, не знаю, сможем ли мы получить ответ на оба письма, но в любом случае, ты должна быть уверена в нашей глубочайшей любви. Твой дядя Этьен» .

Дочитав письмо до конца, Эмильенна пришла в полное замешательство. Первым ее чувством была ужасная злость на Ламерти, открывшего ее родным их знакомство и заронившего в их души вполне оправданные подозрения. Конечно, дядя ни в чем ее не упрекал, но мысль, что беспринципный якобинец оказывает услуги родне своей любовницы, не могла не посетить его. И как ей теперь оправдаться?! Что бы она ни написала в свое оправдание, нет уверенности, что ответ хотя бы дойдет до Парижа. Им-то письмо пришло почтой, а не с нарочным подозрительного вида.

Девушка судорожно схватила перо и бумагу и начала сочинять ответ. Но что бы она ни писала, все получалось либо слишком неопределенно, либо лживо. О том же, чтобы написать родным правду не могло быть и речи. Один за другим скомканные листки почтовой бумаги летели в камин, пока Эмили не забросила это безнадежное занятие.

Отчаявшись оправдаться в глазах родни, бедняжка разрыдалась. Но после получаса слез на смену злости и незаслуженному чувству вины, постепенно пришло осознание того, что письмо Ламерти к ее родным было отнюдь не попыткой погубить в их глазах репутацию племянницы. Девушка представила отчаяние дяди с тетей, которые обрели свободу и вернулись в родной дом (опять же, благодаря тому, кого она вот уже больше часа осыпает проклятиями), но при этом не имеют никаких вестей о девушке, которую растили и воспитывали как дочь. Поскольку родной их сын – Франсуа уехал учиться во Флоренцию два года назад, то беспокоиться Лонтиньяки могли только об Эмильенне. Надо полагать, что они должны испытывать благодарность человеку, сообщившему, что их драгоценная девочка жива и невредима, кроме того указавшему, где она находится. А если к этому прибавить, что именно этот человек спас ее и доставил в Англию, то, стоит признать, что молитвы о нем, возносимые тетей Агнессой, читаются отнюдь не зря.

И еще из послания Ламерти дядя узнал, что вновь является хозяином в собственном доме! Не говоря уже о том, чего стоила сама по себе пересылка писем. Сложно даже представить, как смог Арман устроить оказию, с которой письмо из Англии было доставлено в Париж, а ответ Лонтиняков – в Лондон. Сколько же нужно было заплатить этому подозрительному человеку, чтобы он решился два раза пересечь пролив между воюющими странами!

И все это было сделано ради нее! Допустить, что покой четы Лонтиньк, сам по себе, имеет хоть какую-нибудь ценность для Ламерти, Эмильенна не могла. Нет, он позаботился о ее родных, чтобы она могла быть спокойнее и счастливее. Позаботился теперь, когда она отвергла его любовь и предложение руки и сердца, когда они расстались навсегда, а, следовательно, он не мог ждать с ее стороны никакой благодарности или уступок. То есть Арман де Ламерти впервые в жизни сделал доброе дело (даже несколько добрых дел) совершенно бескорыстно! А что это может означать как не то, что он любит ее! Любит по-настоящему, а не просто повинуясь эгоистическому желанию завоевать.

Это открытие перевернуло устоявшийся мир девушки с ног на голову, и отнюдь не успокоило ее, а, напротив, расстроило еще больше. Если узнав о любви Ричарда, она испытала запоздалое торжество, то осознание того, что Арман любит ее, породило лишь смятение и отчаяние. Мысли о том, что она совершила ошибку, отвергнув любовь Ламерти, были пока смутными и еле уловимыми, но понимание того, что исправить уже ничего нельзя, напротив, предстало с убийственной ясностью.

Итак, Эмили продолжала плакать, и причиной тому была уже не злость, а запоздалое раскаяние. Дав волю слезам, девушка не заметила, как открылась дверь и в комнату вошел Ричард. Молодые люди частенько позволяли себе заходить друг к другу без стука, но до этого дня такая привычка не вызвала ни одной неловкой ситуации. И вот теперь Дик Стилби застал даму своего сердца рыдающей над письмом, пришедшим из Парижа.

– Эмили, что с тобой? – он в тревоге склонился над девушкой. – Разве твой дядюшка не написал нам, что он в полном порядке? Он умолчал о чем-то?

– Нет, с дядей и тетей все хорошо, – Эмильенна поспешно отодвинула листок, исписанный рукой дяди Этьена так, чтобы Ричард даже случайно не смог прочесть ни строчки.

– Отчего же ты плачешь?

– Не обращай внимания, я сейчас успокоюсь. Пожалуйста, не рассказывай матушке, – девушка торопливо вытирала слезы и старалась придать своему лицу менее печальное выражение. Но вышло это у нее так плохо, что Дик, не выдержав, обнял ее и прижал к себе, нежно гладя рукой по голове, как ребенка.

Вот так же когда-то она плакала в развалинах Монтррерского аббатства, а Арман, успокаивая, гладил ее по волосам. Почему же она не может не вспоминать об этом? И почему сейчас, в объятиях Ричарда, ей так тепло и спокойно, а тогда сердце билось чаще, и голова кружилась от чего-то смутного и дурманящего?

Все это глупости! Голова кружилась от действия снотворного, которое Арман подсыпал ей в питье, и сердце билось по той же причине. Пора выкинуть эти воспоминания из головы, никакого добра от них не будет – одна боль!

– Эмили, ты не расскажешь мне, что случилось? – голос Стилби, звучавший встревоженно и печально, оторвал девушку от размышлений. – Я не могу требовать от тебя откровенности, но мне казалось, что наша дружба дает мне некоторое право.

– Я расскажу, Дик, все расскажу, – пообещала она. – Только не сейчас, позже.

Она и в самом деле расскажет. Почему бы и нет? Он имеет право знать, и не только как друг, но, в первую очередь, как влюбленный. Если его любовь не выдержит правды о приключениях избранницы в обществе другого мужчины, то не стоит прилагать усилий, чтобы разжечь в своем сердце огонь ответного чувства. Если же он любит по-настоящему, то примет ее, невзирая на сомнительное прошлое. В любом случае она не может скрывать от него правду. Но сил, чтобы рассказать все прямо сейчас девушка в себе не находила.

Глава пятьдесят вторая.

Ноябрь в Лондоне был дождливым и тоскливым, да и настроение у Эмили было под стать погоде за окном. Дяде Этьену девушка так и не ответила, оправдывая себя тем, что письмо вряд ли дойдет. После очередной «выходки» Ламерти, Эмильенне страстно захотелось его увидеть, она одновременно жаждала осыпать его упреками и выразить благодарность. Она была готова терпеть его холодность, выслушивать его насмешки, злиться и ехидничать в ответ, лишь бы только быть рядом, видеть его и говорить с ним. Так много нужно было понять, спросить, объяснить. Девушка постоянно вела мысленные диалоги с незримым собеседником, доказывая что-то то ли ему, то ли себе самой.

Но все это никак не могло изменить того факта, что Ламерти не вернуть. Сначала Эмили почему-то казалось, что, устроив ее переписку с дядей, Арман, которому все-таки не свойственно бескорыстие, рано или поздно объявится, чтобы пожать плоды своего очередного благодеяния, как он любил делать. Но ничего подобного. Дни шли за днями, складывались в недели, а Ламерти, чье появление у дома Стилби, она так часто и так ясно рисовала в своем воображении, так и остался миражом. Если бы у Эмильенны было хоть малейшее представление, где можно его отыскать, то девушка, поступившись гордостью, скорее всего предприняла бы попытку встретиться и поговорить, но не ездить же с этой целью по всему Лондону. Да и кто сказал, что он в Лондоне? Может, он в Саффолке, а может, вообще в другой стране.

Оставалось одно – в который раз выкинуть его из мыслей, из памяти, из сердца. Когда они в последний раз расстались это удалось ей на удивление легко, поскольку новые впечатления и дружба с Ричардом вытеснили из сознания не только образ Армана, но и все предшествующие события. Теперь же, когда Ламерти вновь напомнил о себе, ей нужно поменьше пребывать в праздности и наедине с собой, чтобы разум и чувства постоянно были чем-то заняты.

Стараясь поступать таким образом, она, однако, не слишком преуспела, хотя возможностей отвлечься было более, чем достаточно. Просто чем бы Эмили не занималась – читала, сидела в опере или принимала вместе с миссис Стилби гостей – мысли ее то и дело возвращались в нежелательное русло. Текст книжных страниц или переживания героев на сцене, как назло, постоянно оказывались созвучны воспоминаниям или размышлениям Эмильенны, во всем ей виделись скрытые намеки на Армана и их совместные приключения.

Даже открывающийся сезон балов не мог отвлечь девушку. Правда, она и не особо стремилась бывать в свете. Эмили не хотелось привлекать излишнего внимания к своей персоне, учитывая ее внезапное появление в Лондоне и не совсем понятный статус в семье Стилби. Правда, Кларисса Стилби уже представила девушку большинству своих знакомых, как свою дальнюю родственницу. И лишь самые близкие знали настоящую историю ее юной подопечной. Миссис Стилби расстраивалась из-за того, что Эмили под разными предлогами отказывается посещать балы. Зато Ричард более чем одобрял решение девушки. Влюбленный молодой человек отлично понимал, какой эффект произведет в свете внешность Эмильенны. А если добавить к этому ее неожиданное и таинственное появление в Лондоне и романтическую историю юной французской аристократки, бежавшей от ужасов революции, то совершенно очевидно, что в кратчайшие сроки она будет признана самой модной красавицей в этом сезоне. Дику вовсе не улыбалось, чтобы за его возлюбленной волочились все повесы Лондона, а потому он и хотел удержать девушку подальше от шумных балов и других светских мероприятий, кроме тех, которых совсем уж нельзя было избежать, вроде обязательных визитов или походов в театр.

Ричард, игнорируя недовольство матери, уговаривал Эмили вновь отправиться в Эссекс, и отметив там ее приближающийся день рождения, остаться до Рождества. Но миссис Стилби, которой светские дела опять не позволяли покинуть столицу, и слышать ничего не хотела о том, чтобы день рождения Эмильенны отмечался без нее. Если уж молодые люди так хотят скучать в деревне вместо того, чтобы блистать и веселиться на балах, то пусть вдвоем едут в Брентвуд после именин Эмили. Сама же миссис Стилби планировала отправиться в свое имение к концу декабря, чтобы провести Рождество с отцом, как она делала каждый год.

Кларисса с энтузиазмом и удовольствием принялась за подготовку праздника, причем часть приготовлений тщательно скрывалась от именинницы. Ричард помогал матери как мог, довольный уже тем, что Эмильенне было позволено сидеть дома и хандрить. От миссис Стилби не укрылось, что ее гостья в последнее время грустит, но она деликатно не расспрашивала Эмили ни о чем, надеясь, что та сама сочтет нужным поделиться своими печалями и тревогами. По мере сил старалась она развеселить девушку и именно по этой причине досадовала на то, что Эмильенна пренебрегает балами, которые, как известно, способны излечить от тоски любую юную особу.

И вот наступило второе декабря. В этот день Эмильенне исполнялось восемнадцать лет. Торжество, с любовью спланированное Клариссой и Ричардом Стилби, было практически идеальным для именинницы – множество подарков и сюрпризов, при полном отсутствии гостей. Праздник проходил в тихой семейной обстановке и кроме хозяев дома, только слуги приносили девушке свои поздравления и скромные дары. Горничная Луиза, которая успела искренне привязаться к молодой госпоже, вручила ей собственноручно вышитый батистовый платок, и кроме этого протянула небольшой футляр из темного дерева, стоимость которого явно превышала финансовые возможности горничной. Увидев недоуменный взгляд именинницы Луиза тут же дала разъяснения.

– Это не от меня, барышня, не подумайте! Когда я пару дней назад ходила к мистеру Биргенсу насчет торта, ко мне подошел молодой человек, отдал эту коробочку и сказал, что это подарок вам ко дню рождения. Я, понятное дело, спросила, как его зовут и что передать, но он ответил, что это не важно. И ушел. Вот так, – закончила она свой нехитрый рассказ, заинтриговавший и взволновавший Эмильенну.

Впрочем, девушка нашла в себе силы не демонстрировать охватившего ее интереса, и даже сдержала порыв расспросить горничную подробно о молодом человеке, передавшем подарок. Спокойно взяв футляр, Эмильенна уделила куда большее внимание платку, вышитому Луизой, чем привела последнюю в полный восторг. Ричарду и Клариссе Эмили она ничего не сказала о странном подарке. И только оставшись наконец одна в своей комнате, девушка в волнении торопливо раскрыла футляр, который, к слову сказать, был так хорош, что сам по себе мог служить подарком.

Внутри, утопая в синем бархате лежала овальная миниатюра. Серебряная рамка представляла собой изящный узор с вкраплениями сапфиров и жемчуга. Но красота и изысканность рамки не были оценены Эмильенной по достоинству, поскольку едва лишь бросив взгляд на сам рисунок, она мгновенно позабыла обо всем остальном.

На миниатюре была изображена, причем с истинным искусством, довольно странная, но завораживающая картина. На краю скалы сидел ангел, в чертах которого Эмили без труда узнала себя. Конечно, она не имела привычки расхаживать в белых античных одеждах, да и крыльев у нее не было, однако, в том, что перед нею собственный портрет, девушка не сомневалась. Ангел-Эмили сидела на скале, у самого края. Сама поза, опять же, была явно подсмотрена и точно передана художником. Эмильенна частенько сидела вот так, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Крылатое создание смотрело вниз, где вдали простирался красивейший город, с белыми ажурными башнями, золотыми куполами и красными черепичными крышами. Но во взгляде ангела не было радости или восхищения, только тоска. Художник, изобразивший за спиной ангела нечто вроде райских кущ, очень точно передал настроение девушки на скале – она смотрела на город внизу, понимая, что ей туда путь закрыт. Оно и правильно, нечего небожителям делать на грешной земле. Красота далекого города была для ангела запретной, веселье, должно быть, царившее там, непозволительным. А потому белокрылой Эмили оставалось лишь сидеть на краю скалы и созерцать из своего Эдема то, от чего она отказалась по доброй воле, но что, по-прежнему завораживало и манило ее.

Таким образом Эмильенна истолковала аллегорическое послание, насчет автора которого не оставалось ни малейших сомнений. Арман де Ламерти в своем репертуаре. Роскошный подарок, выражающий мнение дарителя об имениннице. Арман словно давал ей понять, что для него не секрет ее чувства и сомнения. Судя по содержанию картины, он ничуть не сомневался, что Эмильенна жалеет о своем выборе. Изобразив ее ангелом, он не столько льстил, сколько упрекал в равнодушии, рассудочности и доскональном следовании догматам религии и морали. Рай на заднем плане это, надо полагать, дом Стилби, где она нашла приют – место спокойного достоинства и праведности. А под сияющим городом внизу, не обремененный скромностью Ламерти, должно быть, подразумевал себя самого, намекая девушке, что она отказалась от него ради безопасности, спокойствия и предсказуемости.

Эмили, как зачарованная, смотрела на портрет. Сколько же он заплатил ювелиру и как смог так точно описать ее образ неизвестному художнику? Эта вещь сама по себе являлась почти шедевром, но для Эмильенны ее ценность была и вовсе невыразима.

Чем дольше девушка созерцала дар Ламерти, тем тоньше становилась плотина, которую она возвела, чтобы не давать волю своим чувствам к нему. И вот наконец плотина рухнула, а чувства, так долго и надежно сдерживаемые, затопили ее душу без остатка. Впервые Эмильенна позволила себе осознать, что любит Армана, и, причем, любит уже давно, хоть и невозможно теперь понять, с какого момента. Зачем и дальше врать себе, если она не смогла обмануть даже его? Ламерти разгадал ее, поняв, что его усилия по завоеванию Эмильенны не увенчались успехом лишь потому, что она сопротивлялась возникновению любви в своем сердце с силой равной той, которую он направлял дабы это сердце покорить. Эмили, почти до самого конца их совместного пребывания, не допускала и мысли о возможности полюбить такого человека, как Арман, а допустив, тут же испугалась, убедив себя, что эта любовь принесет ей лишь боль, разочарование и разбитое сердце.

И что теперь? Счастлива она в своем раю? Как бы не так! Сердце, о сохранности которого она так пеклась, разбито, а вот счастья, пусть и короткого, которым можно было бы заплатить за разбитое сердце, она так и не узнала. Пытаясь избежать боли, она отказалась от радости, и в качестве расплаты получила эту боль сполна. Вот и живи так! Сама виновата! Тебе остались твой рай, пара белоснежных крыльев и вечное сознание того, что совершила ошибку, которую уже не исправить.

В этот раз, в отличие от того, когда она получила письмо от дяди, Эмили ни на минуту не верила, что даритель явится вслед за подарком. Нет, картина была не только выражением чувств Армана к ней, она так же служила орудием изощренной мести с его стороны. Арман не собирался возвращаться, а смысл его прощального подарка состоял том, чтобы вечно напоминать Эмильенне о нем и о том, что она упустила, отвергнув его любовь.

Девушка не плакала глядя на картину, но если бы автор в этот момент увидел модель, которую изобразил с чужих слов, у него появился бы повод безмерно гордиться собою и своей работой, ибо взгляд Эмили был полон точно такой же неизбывной тоски, как у ангела на портрете.