Читать книгу: «Письма Ктулху. Обрывки, сказки, зарисовки», страница 2

Обрывок девятый

Иван Петрович стоял напротив зеркала и изо всех сил старался разглядеть в нем собственную похмельную физиономию. Тщетно. В потемневших от времени серебряных глубинах отражалось просторное помещение с внушительными колоннами. Иван Петрович постучал по зеркальной поверхности заскорузлым пальцем, отчего пол помещения, хаотично усыпанный коленопреклоненными людьми, вздрогнул. Застонали колонны, завибрировал воздух, люди принялись стенать, да так громко и жалобно, что на шум, по-кошачьи потягиваясь, вышел заспанный круглолицый бородач в засаленном полосатом халате.

– Что происходит? – спросил он у стенающих на неизвестном, но почему-то понятном Ивану Петровичу языке.

– Ыыыыы, – ответили ему люди, указуя перстами в сторону похмельной личности Ивана Петровича.

– Адаптация, – покачал головой круглолицый. – Систему глючит. Отладить надо, а вы пока подите вон.

Стенающие, радостно кивая, поползли к выходу и вскоре скрылись с глаз Ивана Петровича.

– Рад видеть, внучек, – обратился круглолицый к Ивану Петровичу. – Хотя, ты, конечно, не вовремя.

Иван Петрович потрясенно молчал. Круглолицый мужик удивительным образом был похож на покойного деда. Но не на того, старого, высохшего и немощного, которого, он, Иван Петрович похоронил несколько лет назад, а на кладбищенского. Точнее, на его памятник. Отлитый в граните бородатый пухляк с довольной улыбкой на круглом лице обнимает пониже спины ускользающий женский силуэт. И надпись, банальная до неприличия. Типа, все там будем или вроде того.

– Слушай, ты не мог бы попозже заглянуть? – продолжал круглолицый. – А то не формат. Эти граждане желают поклоняться… впрочем, сам увидишь. Урсула, детка, выползай, не бойся!

Иван Петрович ошалело глядел, как из-за плеча покойного деда, или непонятно кого, на него похожего, показалось миловидное женское личико с привязанным ко лбу бутафорским хуем. Он заламывался на затылок и выглядел лихо.

– Здравствуйте, – выдавил Иван Петрович, избегая встречаться с хуем взглядом.

– Ты прям как маленький, – упрекнул дед. Или памятник. – Бабу никогда не видал?

– У меня ведь белая горячка? – в голосе Ивана Петровича слышались вера и надежда.

– Лучше. Окно в мой загробный мир.

– Зачем?

– Чтобы безутешные родственники могли навестить горячо любимого дедушку, – ехидно сообщил дед. – Да шучу, я. Это мое наследство вам. Можно сказать, последний наказ.

– Теперь ясно, отчего отцу поставили диагноз, – уныло протянул Иван Петрович. – В дурдме он по твоей милости.

– Никогда не был головой крепок, – пожал плечами дед. – Тешить собственное самолюбие за счет чужого загробного мира, занятие не самое достойное. За что и поплатился.

– Богом себя возомнил, – продолжал жаловаться Иван Петрович, – вернее, богами. Тоже херню всякую на лоб вешал, как вот она. Его санитары в таком виде через весь город вели. Стыдобаааа…

Он зажмурился и потряс головой, отгоняя воспоминания.

– Я его предупреждал, – наставительно поднял пухлый палец дед. – Это наказ, а не абы что. В нашем с Урсулой тандеме, богов изображает она. А трио – это уже проблемы. Третий лишний. Одному придется уйти. Так и случилось.

– Не понимаю, – страдальчески скривился Иван Петрович.

– Помимо того, что мы с Урсулой предаемся удовольствиям, мы еще создаем богов, – объяснил дед, – Все очень просто. Приходим в населенный пункт, проводим опрос, воздвигаем подходящую площадку и рождается оно. По возможности учитываются все пожелания внешнего вида и характера. В данном случае – вот.

Он кивнул на Урсулу, она приветливо помахала хуем.

– С помощью хитроумной системы, – продолжал дед, – я проецирую ее образ в зеркало, такое же как у тебя, и народ может радостно поклоняться кто во что горазд. Иногда я трактую особо непонятливым ее волю. Через какое-то время то, во что они верят, возникает, вскормленное их эмоциями, а мы уходим.

– Куда? – тупо спросил Иван Петрович.

– Дальше.

– Так в чем наказ? – недоумевал Иван Петрович.

Ему хотелось нормальной жизни и пива.

– Верь! – торжественно изрек дед. – В то, что можешь любую самую невероятную херню. И тогда ты сможешь. Не в этой жизни, так в загробной. Проверено.

– Ладно, – согласился Иван Петрович. – А ты случайно наследство не оставил? Ну типа клада, монеты старинные в огороде закопанные. Или счета в банке? А то мне опохмелиться не на что.

– Мой наказ бесценен, – сказал дед.

Он выудил из воздуха бутылку с янтарной жидкостью и с удовольствием отхлебнул.

– Хорошая штука. Забористая! – похвалил дед.

– Сволочь ты.

Иван Петрович сглотнул похмельную слюну, снял зеркало со стены и отнес в антикварную лавку. Вырученных денег хватило на неделю безудержных возлияний.

Затем он тихо скончался, а что с ним сталось дальше, неизвестно.

Обрывок десятый

Супруга Поликарпа Фадеевича нервно ходила из угла в угол, сцепив пальцы бледных, почти эфемерных рук, и повторяла, будто заведенная :

– А вдруг освищут, Карпуша? Вдруг освищут? Или несвежими продуктами закидают? Я ж не переживу!

– Не посмеют, – отвечал Поликарп Фадеевич. – Ты гениальна, Бусенька. Это я тебе как специалист говорю.

– Но они-то, не специалисты! – не унималась супруга. – Эксперты! Вдруг не проникнутся? Я ж тогда… тогда…

Она рухнула на колени и разразилась слезами.

– Проникнутся, не бойся, – Поликарп Фадеевич успокаивающе потрепал ее по плечу. – Гарантирую.

Супруга с тяжким стоном поднялась с колен и, со словами: « Я репетировать!», бросилась прочь.

Поликарп Фадеевич выждал некоторое время, потом полез под кровать, откуда, кряхтя, выкатил дубовую, внушительных размеров бочку. Протиснув ее в окно, он выбрался сам и, удостоверившись, что за ним не следят, растворился в летнем полуденном воздухе вместе с бочкой.

***

Хрон, Шуба и Борзый, терзаемые похмельем, трясущимися руками подсчитывали найденные в закромах активы.

– Грустно, – резюмировал Хрон, глядя на тщедушную кучку тусклых монет низкого достоинства.

– Может, на паперть встать? – предложил Шуба.

– Да хоть лечь, один хер, – возразил Борзый. – Ты им, подайте, граждане, копеечку на поправленье здравия. А они тебе – иди работай, сука!

– Черствые люди, – согласился Хрон. – Чего делать-то будем? Трубы горят, сил нет.

– Верить и ждать чуда, – насколько мог твердо, сказал Шуба. – Оно непременно произойдет.

Он верил в чудеса с тех пор, как выудил из помойки пожилую лысеющую шубу и, пропив ее за день целых три раза, получил свою кличку.

Хрон с Борзым согласились. Ничего другого, впрочем, им не оставалось. Они смежили похмельные, в красноватых прожилках веки и принялись ждать изо всех сил.

И чудо случилось. Из воздуха соткался Поликарп Фадеевич, восседающий верхом на бочке.

– Здорово, мужики, – услышали страдальцы. – Бухнуть не желаете?

– Еще как! – оживились друзья.

В руках их, словно по волшебству, появились складные стаканчики. Благодарно трепеща они тянулись к бочке. Та, солидно взбулькнув, расщедрилась до самых их зазубренных краев.

– Как я понимаю, это не бесплатно, – утолив жажду, проявил осторожную бдительность Хрон.

– На криминал не подпишемся, – предупредил Борзый.

– Чего вы сразу про криминал, – заступился Шуба, – может, он просто добрый бескорыстный человек?

– Начнем с того, что не совсем человек, – сказал Поликарп Фадеевич. – Я – Муза. И, да, мне от вас кое-что нужно. Не криминал. Хотя, если смотреть со стороны Трех Граций, тяжкое преступление. Но другого выхода не вижу. Я ее люблю.

– Не слишком ли много информации для одного стакана? – прощупал почву Хрон.

– Она бездонная, не стесняйтесь, – указал на бочку Поликарп Фадеевич.

И, криво усмехнувшись, добавил с горечью:

– Хоть на что-то я гожусь как мифическое существо.

Хрон с Шубой принялись наперебой убеждать Поликарпа Фадеевича, что он не просто «на что-то годится», а настоящий герой, принесший им избавление от страданий.

Поликарп Фадеевич впал в очаровательное смущение, откуда его выдернул чуждый эмпатии Борзый:

– Слышь, существо, ты давай излагай по порядку, а то ни хера не понятно.

– Конечно, – спохватился Поликарп Фадеевич, и принялся излагать.

***

Принято считать, что Муза – создание редкое, необыкновенное, тонко организованное в легкокрылую полупрозрачную деву, нежную и трепетную. Все верно, но иногда бывают исключения. Например, Поликарп Фадеевич. Образовавшись в чертоге Трех Граций вместе с остальными музами, он для начала наотрез отказался организовываться в легкокрылую деву, а затем и вовсе отчебучил непотребное. Влюбился, материализовался и женился. Все бы хорошо, но жена его вскоре после свадьбы принялась писать стихи под псевдонимом Буся Козырькова, чего за ней прежде не водилось.

– А мы тут причем? – недоуменно переглянулись алкоголики.

– Предназначение Музы – вдохновлять, – сказал Поликарп Фадеевич, – но я неправильный, исключение, поэтому стихи она пишет отвратительные. Вот, например, из последнего: «Вглядись в пещерную нефритовую бездну, мой жаркий копьевидный властелин!»

– Копья, пещеры, властелины… не люблю фэнтези, – поморщился Хрон.

– Размер, быть может, не совсем удачный, но в целом что-то в этом есть, – дипломатично заметил Шуба.

– До Фан Нэй Цзы ей, как моему нефритовому стержню, до яшмовой пещеры, – грубо заржал Борзый.

Он имел ввиду древнекитайский эротический трактат неизвестного автора, предположительно жившего в период династии Суй. До того, как оказаться в нынешнем плачевном положении, Борзый преподавал античную литературу в престижном учебном заведении.

– Его оттуда с треском выгнали, – доверительно сообщил Шуба.

– За что? – спросил Поликарп Фадеевич.

– Слишком борзый, – цыкнул гнилым зубом Хрон и добавил, – Продолжим.

Казалось бы, что тут такого? Ну пишет тетка стихи, пусть плохие, так ведь каждый хоть раз в жизни строчку другую да срифмовал. Однако, Поликарп Фадеевич и тут оплошал.

– Я ей открылся. Да еще прихвастнул, мол, лично знаком с Тремя Грациями, покровительницами искусств. И могу им даже ее произведения гениальные на суд представить. Порисовался, значит, перед любимой женщиной. Думал, забудет. А она не забыла. Вот я к вам и пришел за помощью. Посидите, послушаете, похвалите. Ей приятно, а вам бочка бездонная. На всю жизнь обеспечены будете.

– Лично я согласен, – опорожнил стакан Хрон.

Это был черт знает какой по счету стакан, но странное дело, обычного опьянения алкоголик не ощущал. Чувствовал он внутри себя томную благость, а еще кураж и готовность к свершениям.

– Сканаем за Граций то? – засомневался Шуба.

– Конечно, – заверил его Поликарп Фадеевич. – Вас ведь трое. К тому же, не каждый день на пороге дома в приличном районе появляются маргинальные личности послушать стихи. Скажем, маскировка, чтобы простой человеческий глаз от великолепия божественного не ослеп вдруг.

– А я не согласен, – насупился Борзый. – Мне принципы не позволяют эту порнуху поэзией называть и хвалить, даже за бездонную бочку с бухлом. Пусть в интернет идет. Там на каждого писаку найдется читака.

– У нее там целый фанклуб, – стыдливо потупился Поликарп Фадеевич, – и все ждут отчета о сегодняшнем мероприятии. И это не простое бухло, а амброзия с нектаром. Встряхнутая, но не взболтанная. Материализовавшись, из закромов чертоговых прихватил. Последнюю.

– Все равно не буду, – упрямился Борзый. – Мотивация слабовата.

– Любовь и бочка слабая мотивация?! – воскликнул Хрон. – Сдается мне, кто-то зажрался.

– Я любви не наблюдаю, – огрызнулся Борзый. – Где тут любовь? Сплошное самолюбие бабское. А этот подкаблучник, недомуз, потакает.

– Технически верно, – вздохнул Шуба. – Придется тебе его убеждать.

Поликарп Фадеевич беспомощно озирал суровые похмельные лица, пытаясь найти убедительные слова.

– Понимаете… – выдавил он, – вот она …когда стихи эти свои сочиняет… у нее… лицо… такое… такое… и глаза… и вся она …светится… понимаете? И хочется плакать и на колени встать и весь мир к ее ногам положить. Подвиг ради нее совершить, с жизнью расстаться… ну и всякое такое…

Он смутился и умолк, мечтая провалиться сквозь землю.

– Хммм, – после продолжительного гробового молчания изрек Борзый.

– Это, значит, согласны, – шепнул Шуба, мягко подталкивая Поликарпа Фадеевича к выходу. – Жди.

***

Вечер удался. Хрон, Шуба и Борзый так вжились в роли Трех Граций, что даже Петр Фадеевич почти поверил. А о супруге его и говорить нечего. Сошлись на том, что стихи ее настолько опережают свое время, что оно вряд ли когда-нибудь их догонит. Прощаясь в дверях, Буся Козырькова обняла Борзого и горячо зашептала :

– Знаю я, что стихи говно. Но Карпуша… то есть, Поликарп, он ведь Муза. И когда я эту херню сочиняю и читаю, у него лицо …такое… такое… и глаза… и весь он… светится. Понимаете?

– Хочется плакать и на колени встать, и весь мир, и подвиг, и прочее и прочее… Понимаю, да, – ответил Борзый.

– Надеюсь, он хорошо вам заплатил за этот фарс.

– Будьте спокойны, барышня, – дыхнул ей в ухо Хрон, – сполна.

– Спасибо, – потряс руку Поликарпу Фадеевичу Шуба, – мы в чертоги. Переваривать пережитое наслаждение.

***

– Этот гондон правда нас не узнал, или просто тупой?

– Не гони, Аглая, бочка то вернулась.

– Мне обидно! Все равно, что матерей родных не узнать! Эвфрозина, ты чего молчишь?!

– Вернусь в чертоги, запишусь в группу анонимных нектарных амброголиков, довольна, Талия?

– Какие же вы сучки!

– Если бы! Всего лишь Грации.

***

Провожая взглядами удаляющихся в закат алкоголиков, Поликарп Фадеевич с супругой лучились счастьем и желанием подвига.

Обрывок одиннадцатый

В маленьком сонном Городе слух о картине распространился со скоростью лесного пожара.

– Говорят, это самая великая картина всех времен, – говорили одни.

– Величайшая, – уточняли другие.

– Она написала себя сама, – перешептывались третьи.

– Взглянувшие на нее поняли красоту мира, – вздыхали четвертые.

И все в нетерпении повторяли, глядя на единственную ведущую в Город дорогу.

– Ну когда же, когда?

Она появилась вдруг. Просто возникла посреди главной площади в сопровождении строгого смотрителя.

Он небрежно отбросил прикрывающую ее ветошь и сделал приглашающий жест.

Жители Города недоуменно переглядывались. И это всё? Пустой холст?

– Обман! – по рядам поползло возмущение.

Картина встрепенулась и пошла радужными пятнами. Они переливались, пульсировали и мерцали.

– Не может быть, – выдохнул кто-то в толпе. – Тот самый цветок. Я подарил его ей… На первом свидании. Сорвал с клумбы, спрятал за пазуху и нес через весь Город… Сердце так билось… Мы были самыми счастливыми…

– Брехня! – раздался вскрик. – Какой цветок?! Это дом моих родителей, еще до развода. Вон и садик, и яблоня, я с нее упал и ногу сломал. Хотел сорвать самое красивое яблоко для мамы. Она тогда так испугалась, все повторяла, что любит меня просто так, без подвигов. Счастливое было время…

– Нет! – перебивая друг друга, зазвучали голоса, – не дом, не цветок! Океан в тот год! Шкатулка с той самой мелодией! Те самые ботинки, в которых можно легкой обойти целый свет! Та самая улыбка, за которую готов был отдать жизнь!

Тот самый… То самое… Та самая…

– По одному, пожалуйста, – скрипнул смотритель. – В очередь.

Жители послушно выстроились друг за другом. Протянулись через Город пестрой лентой. Пульсирующей, волнующейся и шепчущей: «Чувствую. Чувствую».

Первыми сдались старики. Слишком много сожалений. Последними – грудные младенцы. По той же причине.

Картина вбирала их в себя нежно, настойчиво и жадно, пока не остались лишь оболочки. Лишенные боли, сожалений и надежд.

– Ещё! – приказала картина.

– Разумеется, – сухо кивнул строгий смотритель, разворачивая карту.

На их пути еще полно маленьких сонных Городов.

Красота мира требует жертв.

Обрывок двенадцатый

– Нужно совершить что-нибудь символическое. Ритуал отказа от пагубной привычки, – втолковывал страдающему похмельем коллеге Борис Петрович, клерк одной из многих мелких невнятного назначения контор, разбросанных тут и там по Вселенной.

– Типа подняться на крышу небоскрёба и скинуть оттуда граненый стакан? – кисло кривил бледные сухие губы коллега.

Ему хотелось каплю сочувствия и кружку холодного пива, но приходилось довольствоваться обществом Бориса Петровича, любителя компьютерных игр и дурацких советов.

– Или на гору, – Борис Петрович бросил мрачный взгляд на монитор. Ему никак не удавалось пройти эту чертову миссию.

***

Бомж Сидор, копаясь поутру в мусорном баке, нашел руку. Рука показала средний палец и нырнула вглубь, взметнув в лицо Сидору кучку объедков.

– Ах так! – рассердился бомж и отправился к участковому Курышкину. Жаловаться.

– Сидор, – устало вздохнул участковый, – не пойми неправильно, но ты заебал уже. Я еще от той истории с глазом не отошел.

Бомж смущенно заерзал на краешке колченогого стула, вспомнив выпученный, в красных прожилках, Глаз. Он внезапно появился в рассветных небесах, его расширенный мутный зрачок шарил по земле, словно выискивая кого-то. Остановившись на безмолвных Курышкине с Сидором, что стояли столбами, пялясь в небо, Глаз удовлетворенно сморгнул и, уронив им под ноги слезу размером с небольшое озерцо, исчез. Бомж с участковым узрели тогда в тихой прозрачной глади свое самое сокровенное. Сидор после напился и забыл, а Курышкина до сих пор коробило. Особенно перед зеркалом.

– Так то всевидящее око было, – пробормотал бомж. – При чем тут я?

– При всём, Сидор… Я в органы правопорядка шел за романтикой и потому что форма красивая. И все было хорошо, пока ты не возник со своими идиотскими жалобами.

– Закон для всех един, – с обидой возразил бомж, – А романтику тебе еще при поступлении в академию советовали засунуть в…

– Знаю! – рявкнул Курышкин.– Уже засунул, не помнишь? Вместе с формой!

Сидор помнил. Не просто забыть чудовищных размеров Жопу. Она накрыла город своей тенью, погрузила во мрак, и неумолимо надвигалась, угрожая усесться и раздавить. Курышкин тогда принес ей в жертву самое дорогое, что у него было. Форму и романтику. Сидор тоже попытался не отстать и запустил вдогонку початую бутылку водки. Жопа его подношенье брезгливо отринула прямо в лоб участковому, отшибив тому напрочь чувство, пусть горького, но удовлетворения от свершенного подвига.

– Ты мир спас, – напомнил Сидор.

– Знаю, – брюзгливо откликнулся Курышкин, – но не ощущаю, хоть убей.

– А вдруг Рука не такая, как Глаз и Жопа? – робко предположил бомж.

– Конечно, – голос участкового сочился сарказмом, – это великая дающая Рука. Она нас одарит… чем там обычно великие одаривают?

Сидор втянул голову в плечи и съежился, демонстрируя полное незнание вопроса.

– Очередным геморроем! – загремел Курышкин. – Последствия которого будут терзать меня! Кстати, почему кроме нас с тобой никто в городе не видит все эти… ммм… части…?

– А разве кроме нас в городе есть кто-то еще? – насторожился бомж.

– Ты идиот? Конечно есть. За водкой своей в магазин ходишь? Продавцы на тебя косятся? Народ осуждает?

– Нет. Она сама появляется, – ответил Сидор. – Я только подумаю, что неплохо бы выпить, и она уже есть.

Участковый хотел залепить Сидору оплеуху позвонче, но улыбка бомжа была бесхитростна, а выражение лица такое благостное, что Курышкин смешался.

– Мы с тобой в каких-то разных реальностях проживаем, – пробормотал он.

– У меня на этот счет имеется теория, – охотно подхватил бомж. – Представь себе, что мир – граненый стакан. Ты жил на одной грани, а я на другой, параллельно. Вот этот стакан упал с большой высоты и разбился. Все смешалось. Осколки теперь дрейфуют в пространстве, и на одном из них мы.

– Хочешь сказать, случился конец света, а никто не заметил? – хмыкнул Курышкин.

– Мы слишком малы, чтобы разглядеть великое, – смиренно сложил руки Сидор.

– За что мне это всё? – тоскливо бросил участковый в пространство, не слишком надеясь на ответ.

– Путь героя, ммм? – шепнуло пространство голосом Сидора. – Высшие силы испытывают тебя и прочая херь?

– А почему они тебя не испытывают?

– Нуууу… – задумался бомж, – может, от того, что я послан тебе в утешение? Вроде как ты на меня посмотришь и приободришься, не все так плохо, вон Сидор совсем того… бесперспективный.

– Вовсе я так не думаю, ну что ты в самом деле? Да стоит тебе захотеть…

Слова его звучали фальшиво и жалко. Участковый осекся и с преувеличенным интересом зашелестел листами тощей брошюрки с надписью « Административный кодекс».

– Если очень захотеть, можно в космос полететь, – разрядил обстановку Сидор.

– Точно!

Участковый был рад сменить тему.

– Ладно, пошли, покажешь, что за рука там безобразничает.

– Оскорбляет жестом, – уточнил бомж.

– Оформим непристойное поведение в общественном месте, – потряс брошюркой Курышкин.

И они направились к мусорным бакам. Впереди шел, печатая шаг, участковый, за ним семенил Сидор.

Пусть мир и летел к чертовой матери осколками граненого стакана, они были полны решимости оставаться с ним до самого конца.

***

Оставалось совсем немного. Еще один поворот серпантиновой дороги, и будет вершина. Преследователи остались далеко позади, на этот раз у него обязательно получится. Жаль, конечно, что не осталось оружия, но ведь в спину ему не дышат. Еще чуть-чуть… Черт! Что это? Не может быть!

Борис Петрович, клерк одной из многих мелких невнятного назначения контор, разбросанных тут и там по Вселенной, беспомощно разинув рот, таращился на монитор. Его аватар только что разнесло на куски пушечным ядром, буквально за шаг до завершения миссии.

– Твою мать! – заплакал Борис Петрович, провожая взглядом фрагменты аватара, летящие на сонный город далеко внизу.

На экране издевательски мигала надпись Game Over.