Щелчок

Глава III

– Ах, как хорошо было в лесу! Что ж ты не шел? Мы тебя ждали! – послышались под окнами веселые голоса.

– Кончил работу? Да?

– Это я тебе набрала! – застенчиво протягивая брату в окошко пучок земляники, произнесла Галя.

– А мы тебе хлыст вырезали! Гляди какой! – прибавил Счастливчик и, в свою очередь, просунул в окно гибкую, тщательно обструганную от ветвей, лозу.

– Дай, душенька Шуренька, я его на твоей спине попробую! – дурачась, присовокупил Ивась.

– Принеси твою работу, Шура! Я ее посмотрю. Все буквы написал?

И Аврора Васильевна первая появилась на пороге гостиной. За нею толпились Мик-Мик и дети.

– Ах, что это такое? Посмотрите!

– Боже мой! Monsieur Диро! Что за странный головной убор! – неслось дружным хором с порога комнаты. И вдруг неудержимый взрыв хохота огласил стены гостиной.

Действительно, глядя на спящего Диро, нельзя было удержаться от смеха. Над красным потным лицом француза высился огромный бумажный цветок пурпурового абажура. Лепестки мака спускались, в виде бахромы, на его нос и уши. Только самый кончик носа комически высовывался из-под одного из них, и на этом кончике сидела, широко воспользовавшаяся предоставленным ей относительным простором, муха.

От голосов и смеха француз проснулся и спросонок, плохо сознавая, что делает, машинально приложил руку к голове, приподнял свой колпак-абажур как шляпу и самым галантным образом раскланялся перед детьми.

– Bon jour! Bon jour! С добрым утром, Мик-Мик! Ви уже вернуль? – говорил он с сонной улыбкой хорошо выспавшегося человека.

– Ах. monsieur Диро! Что это у вас за шляпа? – почти в ужасе прошептала Аврора Васильевна, единственная не смеявшаяся из всех.

Француз, недоумевая, посмотрел на то, что держал в правой руке, и в тот же миг, вспыхнув багровым румянцем, сердито закричал, далеко отшвырнув от себя злополучный абажур:

– Фуй! Какой маленький негодник подшутиловал так глупи над старикашка Диро?!

– Это Шура! Он один оставался дома! – вставила, не без ехидства, свое слово Аврора Васильевна.

– О! – воскликнул monsieur Диро, шагнул по направлению к Орле и, схватив его за плечи, потряс, уставившись строгими глазами ему в лицо.

– Это ти? Говори сей минутик, ти наплютоваль?

– Ничего не плутовал! – грубо вырываясь, процедил сквозь зубы Орля. – Вас же жалеючи, накрыл! Ишь, голова-то у вас ровно колено, и мухи опять же по ней…

– О… ты все навируешь… – произнес в сердцах monsieur Диро и слегка дернул за ухо Орлю. – И никто тебе не повериль… ти маленький негодник.

– Орля правду говорит, не обижайте Орлю! – раздался тихий, трепетный Галин голос.

– Действительно, правду, – подтвердил Мик-Мик.

– Слуга покорный, я умываю руки, если Михаил Михайлович заступается за этого негодного мальчишку! – недовольным тоном произнесла Аврора Васильевна, с обиженным видом отошла к столу и заняла свое обычное место в кресле.

– Ну, а скажи, пожалуйста, ты кончил заданную работу? – нахмурив брови, строгим голосом обратилась Аврора Васильевна к Орле, в то же время открывая свой рабочий ящик.

Но Орле не суждено было ответить. Что-то со свистом выскочило из ящика и поползло по столу.

– Змея! – неистовым воплем вырвалось из груди гувернантки, и она с воплем: – Дурно, мне дурно! Змея! Змея! – откинулась, бледная как смерть, на спинку кресла.

– Змея! Змея! – кричали дети, в испуге отступая в дальний угол комнаты.

Мик-Мик в сопровождении Вани кинулся к столу.

– Да это – уж! Не бойтесь! Безвредный уж. Откуда он взялся? – послышались через минуту их ободряющие голоса.

– Води… сюда капель… мадмуазель Аврор упал в нечувствовании! – волновался Диро, хлопоча подле испуганной гувернантки.

Из внутренних комнат бежали Франц, няня, за ними спешили Валентина Павловна и Ляля.

– Что случилось? Ах, змея! Гадюка! Убейте ее, убейте! – не своим голосом вскричала бабушка. – Эта змея всех детей пережалит. Ох, какой ужас! Кира, отойди! Отойди, Счастливчик! Тебе говорят, отойди!

– Господи! Батюшки! Иисусе Христе! И подумать только, откуда взялась эта нечисть! – причитала няня, благоразумно пятясь к дверям.

– Да успокойтесь же! Успокойтесь! Это уж, а не змея! У нее нет жала, нет яда! – подбегая к каждому отдельно, кричал им всем в уши Мик-Мик.

Но его никто не слушал. Не хотели слушать. Все бегали, волновались.

– Франц, – кричала бабушка, – возьми палку и убей эту мерзость!

– Сорок грехов тебе за это отпустится, мой батюшка, – вторила ей няня.

– Да поймите же, это не змея, а уж! – надрывался Мик-Мик.

И вот, в самый разгар суматохи, в то время, как Мик-Мик, monsieur Диро и Валентина Павловна возились подле все еще стонавшей Авроры Васильевны, а Франц и дети, окружив на почтительном расстоянии ковер с извивающейся на нем змейкой, не знали, что предпринять, Орля вынырнул из их толпы и, бросившись к ужу, схватил его рукой.

Затем так же быстро он промчался в сад, в самый дальний угол его.

– Ну, уженька, гуляй на свободе, – проговорил он, выпуская из рук змейку, – держать тебя дома больше нельзя. Доищутся, тогда и пиши, брат, пропало! Утекай, братец ты мой, откуда пришел.

И он тихо свистнул, подражая свисту ужа. Последний поднял головку, огляделся и быстро заскользил в высокой густой траве…

Глава IV

– Кто посадил в мою рабочую корзинку эту гадость?

Голос Авроры Васильевны звучит особенно суровыми нотками. На голове ее компресс. Под носом она держит пузырек со спиртом. Она едва пришла в себя от испуга. До сих пор, от времени до времени, дрожь пробегает у нее по телу при одном воспоминания о змее.

Дети стоят молча перед нею, испуганные ее бледный лицом с заострившимися чертами.

Все молчат. Молчит и Орля, угрюмо уставясь в землю.

«Нет, дудки, шалишь, – думает он, – не признаюсь ни за что. Чего доброго, велит запереть в комнату. А главное, Гальке запретит играть со мною. Лучше уж молчать».

– Напрасно виновный не сознается, – снова, после минутной паузы, повышает голос Аврора Васильевна. – Это сделал Шура. Никому другому в голову не придет так бессердечно поступить со мною, – неожиданно заключила она, переводя гневные глаза на цыганенка.

«Вот оно! Начинается! Докопалась-таки эта злючка!» – тоскливо пронеслось в мыслях Орли, и оп еще угрюмее уставился в землю.

– Шура будет за это строго наказан! – сделала неожиданный вывод гувернантка, обдавая Орлю пронзительным взглядом своих строгих карающих глаз.

Маленькая фигурка Счастливчика протискивается вперед.

– Это сделал я! – слышится его смущенный голос, в то время как все устремляют на него изумленные глаза. – Ради Бога, простите меня, Аврора Васильевна! – подхватывает он, не дав произнести никому ни слова. – Но я не нарочно… Я думал, что вы сразу поймете, какая это змея… не ядовитая… безвредная… и, шутки ради, посадил ужа к вам в корзинку. И-и…

Счастливчик совсем не умеет лгать. Он путается, краснеет и замолкает.

– Возможно ли? Нет! Вы не могли этого сделать, Кира, – говорит с отчаянием в голосе Аврора Васильевна, – вы, наш Счастливчик, наша общая радость и утешение, вы не могли поступить так! Нет! Нот! Этому я не поверю никогда! Не поверю никогда!

Глаза Авроры Васильевны наполнились слезами. Она так любила Киру, так надеялась на него, – и вдруг он поступает не лучше какого-то дикого цыганенка!

– Не верю! Не верю! – стонет она и крутит головою.

– Так вот же ваша работа. Теперь вы поверите… и простите меня…

С отчаянием в лице, в своих темных глазах-коринках, Счастливчик запускает руку в карман и вытаскивает оттуда работу: злополучный клубок ниток, полоску кружева и вязальный крючок, которые он подобрал в саду случайно по дороге из леса.

Последнее и самое веское доказательство Киры налицо. Аврора Васильевна подавлена, молчит с минуту, потом неожиданно кричит:

– Валентина Павловна!.. Лялечка!.. пожалуйте сюда!.. Послушайте только, что выкинул наш любимчик!

Старушка Раева и хроменькая Ляля поспешили на ее зов.

– Что такое? Что?

Аврора Васильевна с тем же дрожащим от обиды голосом рассказала, в чем дело.

– Кира! Кирушка! Возможно ли? О, как это ужасно! – восклицают в один голос и старая бабушка, и хроменькая внучка.

Да, это невозможно.

И Счастливчик, поняв всю тяжесть возложенной им на себя чужой вины, прильнул к груди бабушки и залился слезами.

* * *

– Кирушку и Шуру барышня к себе просит, – заглядывая в спальню мальчиков, торжественно провозгласила няня.

В это время Ивась только что успел запустить подушкой в Ваню Курнышова, который, в свою очередь, схватив с окна лейку с водой, предоставил своему маленькому товарищу возможность познакомиться с холодным душем.

– Бесстыдники! Угомону на вас нету, – негодовала няня, – ни ночью, ни днем!

– Холодные души рекомендуется принимать во всякое время суток, – деловым тоном заметил Ваня, в то время как мокрый, как утенок, Ивась отряхивался от воды, неистово хохотал и кричал:

– Ну, постой же ты у меня!.. Я тебе такого гусара в нос запущу! Усни только!

Когда Счастливчик в сопровождении Орли вошел в комнату Ляли, та сидела над книгой у стола.

В ее небольшом уголке было тихо, тепло и уютно. У киота с образами горели лампады, и их мерцающие огоньки освещали суровые лица святых на иконах… И лицо Того, Кто смотрел из-под тернового венца печальными кроткими очами, говорило без слов о всепрощении в любви.

Ляля опустила книгу на колени и смотрела на входивших к ней мальчиков.

– Кира! – произнесла она, лишь только маленький брат приблизился к ней. – Я все знаю. Это не ты положил змею в корзинку Авроры Васильевны, а Шура…

– Шура! – обратилась она к мальчику, в то время как вспыхнувший до корней волос Кира опустил свои правдивые глаза. – Зачем ты не сознался?

Орля сурово сдвинул брови и потупился.

– Она – злая! Она бы заела меня! И Гальке бы опять со мной якшаться запретила, – угрюмо пробурчал тот.

– А если бы Киру наказали, что бы тогда сделал ты?

Черные глаза Орли вспыхнули ярко.

– Тогда бы я пошел и сказал, что это я.

И так как Ляля все еще смотрела на него своими кроткими глазами, он прибавил, заливаясь румянцем по самую шею:

– Или ты не веришь, барышня Ляля, что сказал бы?

Рука калеки-девочки легла на плечо Орли.

– Нет, верю, – проговорила она просто. – Но мне мало этого. Я бы хотела, чтобы ты чем-нибудь добрым и хорошим отплатил Кире за перенесенную им ради тебя неприятность.

– Я? – глаза Орли зажглись новыми бойкими огоньками. – Да я за него, кажись… Кирушка, хочешь я тебе живьем белку из леса раздобуду? А не то лисенят приволоку. Я их норы искать умею. Хочешь?

– Нет… Не того от тебя надо, Шура, – остановила расходившегося мальчика Ляля, – обещай здесь, что ты для удовольствия Киры и моего начнешь хорошо учиться, прилежно заниматься, не грубить Авроре Васильевне… Слушаться ее… Забыть своп резкие замашки… Обещаешь?

– Да нешто надо это Кире? – искренне усомнился Орля.

– И мне, и Кире, и всем нам. Не правда ли, Кира? – обратилась снова Ляля с вопросом к брату.

Тот протянул свою крошечную ручку маленького человечка Орле.

– Да, Орля, ты должен исправиться, – сказал Кира, – ведь я хочу тебя видеть хорошим, всеми любимым, добрым человеком!

Странно прозвучали слова эти в душе Орли. Его любят. Его, всем чужого, далекого всем, кроме Гальки… У него есть друзья, есть люди, которые ему хотят добра, которые его любят…

В суровом одиноком сердечке закипало что-то… Светлый проблеск счастья зародился где-то глубоко на дне его…

Орля взглянул на сестру и брата, и светлая улыбка озарила его лицо.

– Ладно! – проговорил он. – Постараюсь… А только, чтобы она, эта злюка, гувернантка, ко мне зря не приставала…

И умышленно громко, чтобы подавить свое волнение, стуча сапогами, он вышел из комнаты.

Глава V

Господи помилуй! Не узнать басурмана нашего! Тише воды – ниже травы, – говорила поутру няня Степановна, потягивая с блюдечка на кухне горячий чай вприкуску.

– Уж и подлинно уходился мальчонок, по всему видать, – вставил свое слово Франц.

– Помилуйте, нынче приходит утром, ни свет ни заря. Дай, говорит, бабка, я тебе пособлю дом убирать к барынину празднику, пол помою и все прочее. Ну, я это ему в руки ведро, мыло, мочалку. Пущай поработает. Не барин. Потрудится для благодетелей своих.

– Известно, потрудиться не худо. И то сказать, к барышнину рождению. Она у нас – ангел кроткий, печется о всех, так на нее не грешно и поработать за это, – вставила свое слово толстая кухарка, угощавшаяся совместно с няней и Францем чаем.

В это время тот, о ком шла речь, с ведром в руках, с мочалкой и мылом под мышкой, с засученными по локоть рукавами, стоял посреди гостиной, недоумевая, с чего ему начать.

Все стены комнаты, несмотря на летнее время, были увешаны картинами без чехлов, в золоченых рамах.

Орля знал, что чехлы сняли ради приближающегося праздника. Знал, что ко дню Лялина рождения съедется много гостей, детей и подростков из соседних помещичьих усадеб и имений. Знал, что Ляля упросила бабушку сделать детский вечер с танцами для брата, Симочки и их друзей.

Лялю Орля любил беззаветно. Она сама занималась с ним теперь, избавив его, таким образом, от уроков сварливой и строгой гувернантки. И вот, ради нее, он готов Бог весть на какой труд пойти, лишь бы угодить милой барышне Ляле.

Сейчас он стоит с разинутым ртом посреди гостиной. – Окна, двери, сначала… пол… А потом всю эту бестолочь хорошенько отмыть надо… Небось мухами позасижено вдоволь, – решает он и, внезапно одушевившись, принимается за уборку и мытье.

Еще рано. Всего семь часов. Раньше девяти никто не встает в этом доме. О, он успеет, конечно, успеет покончить со всем этим. То-то неожиданность будет для всех!

В какие-нибудь три четверти часа Орля поканчивает с полом, окнами и дверью, ставит на место отставленную мебель и, тщательно намылив мочалку мылом с водою из грязного ведра, лезет с ногами на шелковый диван, затем ожесточенно принимается тереть грязной мочалкой одну из картин, с изображением усадьбы.

Но что это? Чем больше трет он, тем грязнее делается картина. Часть водяных красок остается на мочалке, часть расползается по всему фону. Теперь уже на картине не вид усадьбы как будто, а целое разливное мо-I ре – к довершению всего – черное море.

Орля поражен. Но рассуждать ему времени мало; он изо всей силы принялся уничтожать грязные потоки на картине, отчего последние следы деревьев, крыши дома, кустов и скамейки остались на мочалке.

После этого Орля перешел ко второй акварели – портрету какого-то почтенного старика.

На бороде и усах этого старика чернели некрасивые пятна от мух, и на эти-то пятна обратил особенное внимание Орля.

Он обмакнул свою грязную мочалку в не менее грязную воду и, поднеся ее к портрету, стал старательно тереть его до тех пор, пока от почтенного старичка на полотне картины остался лишь один нос и половина щеки… – Стерлось маленько, зато чисто. Ишь ты – ровно зеркало! – очень довольный собою, проговорил Орля, полюбовавшись на свою работу.

Еще несколько картин, к несчастию написанных водяными красками, имеющими способность растворяться в воде, привлекают внимание Орли, и все они так же «вычищены», как первые. Затем Орля направляется к лежащим на столе альбомам.

Взмах мочалки… Еще один и еще… И изящные вещицы из кожи с плюшевой и атласной отделкой превращены в грязное тряпье.

Вода льется с них по бархатной салфетке мутными ручьями па ковер, оставляя на нем грязные пятна…

Не смущаясь, однако, Орля тащит на ковер ведро с грязной водой. По дороге он зацепляет ногою кресло и летит вместе с ведром на гладкий блестящий пол.

Мутный поток в ту же минуту, с головы до ног, окачивает его, но мальчик чувствует себя в грязной луже так же, как утенок в пруду.

Дело сделано. Он все-таки сделал уборку.

– Ах, разбойник! Ах, убивец ты мой! Ах, батюшки-светы, умираю! Спасите! Помогите! Умираю! Моченьки моей нет! – и няня, случайно заглянувшая в комнату, исполненная тихого ужаса, останавливается как вкопанная у порога с широко раскрытыми глазами.

На ее крики сбегается весь дом.

– Няне дурно! С няней припадок! – слышатся испуганные расспросы.

У всех бледные расстроенные лица, широко раскрытые глаза. Все смотрят, преисполненные тревоги, то на няню, в отчаянии раскачивающуюся у порога с таким видом, точно у нее болят зубы или живот (такое у нее страдальческое лицо в эти минуты!), то на Орлю, остановившегося перед разлитым ведром с растерянным и глупым видом. И вдруг чей-то веселый голос крикнул на всю комнату:

– Нос! Посмотрите-ка, нос!

Чья-то рука показала на картину, и все стало сразу понятным и ясным.

– Нос! Нос дяди Пети! А где же брови, глаза, губы и его великолепные усы? – кричал Счастливчик, широко раскрывая свои глаза-коринки.

– Они там! – патетически воскликнул Мик-Мик, указывая на ведро. – Они в ведре!

– И деревья в ведерке, и крыша дома, и сад с другой картины! Ах, все, все!

– Ха, ха, ха, ха!

– Ха, ха, ха, ха!

Взрыв хохота огласил залу. Как пи жаль было порчи хороших вещей, но трудно было не смеяться.

И все смеялись – и бабушка Валентина Павловна, и суровая Аврора Васильевна, и бледненькая Ляля, и четыре мальчика, и веселая Симочка, и насмешник Мик-Мик.

Одна Галя смотрела испуганно на своего брата, и маленькое сердечко девочки било тревогу.

Она боялась за участь Орли. Она поняла, что все это опустошение, вольно или невольно, произвел ее названый брат.

Да еще няня Степановна не могла прийти в себя. Она все еще раскачивалась из стороны в сторону и не то жаловалась, не то сокрушалась, громко изливая свое горе:

– Убивец ты мой! Душегуб ты мой! Погубил ты меня ни за грош! Экую уйму добра напортил!

– Успокойтесь, няня, – неистово хохотал Мик-Мик.

– «Успокойтесь!», «Успокойтесь!» – передразнивала его старушка, окончательно выйдя из себя. – Успокоишься тут, когда все перепорчено!..

В это время мокрая жалкая фигура со стекающими с нее мутными потоками воды приблизилась к Валентине Павловне.

– Барыня-бабушка! – произнес Орля, волнуясь. – Ты уж меня того… прости – не нарочно я, почистить малость ладил, а они… штоб их, разошлись и слиняли, ровно и не было их…

И он так комично развел руками, до того потешна была его мокрая фигурка, что нельзя было удержаться от нового взрыва смеха, глядя на него.

Первая успокоилась Валентина Павловна.

– Не бойся, мой мальчик, никто за это не накажет Тебя, – проговорила она, положив руку на иссиня-черную голову.

И, повинуясь внезапному порыву, Орля схватил бабушкину руку бессознательным жестом и поднес к губам.

Это была первая потребность проявить при людях свою благодарность, зародившаяся в беспокойном сердце маленького цыганенка.

И хохот смолк, как по команде; все встали.

Глаза бабушки с мягким ласковым блеском остановились на чумазой рожице маленького дикаря.

Глава VI

Чудный теплый августовский вечер. Широко раскрыты окна раевского дома. Ярко освещенные комнаты сплошь увиты гирляндами из зелени и цветов. Это мальчики с Мик-Миком встали до восхода солнца и украсили дом в честь Ляли.

Сама новорожденная, в новом платье, с перевитой лентой в длинной темной косе, ходит па своих костылях по комнатам и отдает последние распоряжения.

В восемь часов начнут съезжаться гости, а надо еще так много сделать до них.

Няня Степановна суетится у стола, приготовляя чай. Сколько тут разных вкусных вещей! Вазочки и тарелки наполнены фруктами, конфетами, всевозможным печеньем и вареньем.

В саду развешаны фонарики для иллюминации. Очищено место для фейерверка и бенгальских огней. На большой лужайке перед домом разложен огромный костер. Дальше несколько костров поменьше. Это для кучеров, которые привезут помещичьих детей на Лилии вечер, на случай, если ночь будет холодна. Им поступили невдалеке и стол с угощением: с окороком, ветчиною, пирогами и пивом.

Валентина Павловна очень гостеприимная и заботливая хозяйка. Она печется обо всех.

Мальчики – Кира, Ивась, Ваня и Аля давно одеты в одинаковые белые коломянковые (коломянка – шерстяная домотканина) блузы.

У единственного из них – Киры только имеется великолепный новенький форменный мундирчик с серебряным шитьем и блестящими пуговицами; у других его нет. Мундир стоит дорого, и бедные люди не могут сделать его своим детям.

Этого довольно, чтобы Счастливчик отказался нарядиться в мундир и остался, как все, в коломянковой блузе.

– Господа, а где же Шура? – неожиданно спросил кто-то у присутствующих.

– Надо Галю спросить! Вон она бежит сюда. Галя, Галя! Где твой брат?

Маленькая Галя сегодня вся преобразилась. В нарядном светлом платьице, с тщательно расчесанными по плечам, вьющимися волосами, убранными старательными руками Ляли, она кажется очень хорошенькой. Восемь лет таборной жизни среди грязных и грубых цыган, в нищете и впроголодь, среди побоев и брани, совсем не оставили на ней следов.

– Вы спрашиваете, где Орля?

Галя, единственная изо всех в доме, не может приучиться называть брата непривычным ей именем Шуры.

– Я не видела его! – прибавляет Галя.

– Шура! Шура! Где ты? – несутся через несколько минут призывные крики по всему дому.

Орля отлично слышит их, но не откликается.

Все эти праздничные приготовления, бальное настроение, суета и нарядные костюмы не по нему. Он заранее смущается приезда гостей, чужого народа, танцев и музыки, которые начнутся через полчаса.

Он присел под окном в кустах сирени, не обращая внимания на то, что пачкает в сырой росистой траве свой новенький костюм, белые коломянковые штаны и блузу.

Еще за месяц до бала его и Галю учили танцевать. Monsieur Диро садился за рояль, Мик-Мик показывал «па», и они должны были кружиться по гладкому, скользкому паркету зала. И странное дело: в то время как Галя легко и свободно, с врожденной ей грацией проделывала эти па, точно всю свою жизнь училась танцам, он, Орля, не умел ступить ни шагу под музыку.

Сейчас Орля злился на весь мир безотчетной злобой и даже, чуть ли не впервые в жизни, злился и на Галю.

– И чего радуется! Чего сияет! – ворчал он себе под нос, выглядывая из своего убежища. – Вырядилась чучелом и воображает, что барышня тоже… Подумаешь, как хорошо… И все с Алькой этим ледащим дружит… Ровно он ей брат, а не я… Ишь, вон опять закружилась с ним волчком по зале…

Орля вылез наполовину из своего убежища и впился глазами в окно.

Действительно, Аля Голубин кружился с Галей, повторяя с нею па вальса перед балом.

– Галька! – вне себя крикнул Орля. – Поди-ка сюда!

Услыша голос любимого брата, девочка проворно оставила своего маленького кавалера и побежала к окну.

– Ты здесь, Орля? Почему ты не идешь к нам?

– Очень я тебе нужен! – зашептал мальчик, вылезая из своей засады и подходя к окну. – Ишь, ты, как обарилась с ними! Эх, Галька, не узнать тебя! Такая ли ты была? Ты меня, брата своего, разлюбила?

И Орля взял за руку сестренку.

– Нет, нет, Орля, я все такая же и люблю тебя, братик милый, больше всех в мире! А только и сама не знаю, почему-то мне кажется порою, что все жила я в господском доме, всегда прыгала и танцевала в нарядных комнатах, всегда хорошо одевалась и вкусно кушала на хорошей посуде… Оттого я так хорошо, свободно чувствую себя здесь…

– И все-то ты врешь! – резко оборвал сестру мальчик. – Жила ты в таборе и черствый хлеб глодала.

– А раньше, Орля, а раньше?..

Синие глаза Гальки широко раскрылись. Она точно силилась припомнить что-то и не могла.

– Гости едут! Гости едут! – послышались веселые голоса из окон гостиной.

– Галя! Галя! Иди скорее! Мы сейчас представим тебя нашим гостям.

И, весело улыбаясь, Кира подбежал к окну, схватил за руку девочку и увлек ее за собою.

Орля одним прыжком отпрянул от окна в кусты и притаился там, не спуская, однако, глаз с освещенных окон залы. Его мятежное сердечко снова забило тревогу. Он, казалось, совсем забыл данное Ляле обещание.

– И Гальку-то отняли! И Гальку! – шептал он, и кулаки его сжимались, а черные глазенки разгорались снова недобрым огнем.