Читать книгу: «Чужбина. Родина. Любовь», страница 2

Жан снял золотые очки и с претензией взглянул на дядюшкиного помощника. Двумя пальцами брезгливо поднял лист:

– Что это за бессмыслица, Панкрат? Этот отчет писал новый управляющий? Взашей его. Другого ищи, этот лишь обворовывает да нахально врет. Я не верю здесь ни одной цифре.

– Иван Сергеевич, помилуйте, то ж мой свояк!.. Как же его гнать, когда родная душа?..

– Если предлагаешь на такое место родную душу, то должен понимать, что с нее спрос будет, и немалый. Вполне вероятно, что родная душа может оказаться в долговой яме, коли не вернет украденное сразу же. Иди и найди для Гусевской нового управляющего. Две недели тебе.

Медвежий стук в дверь показал, что Ванятко, старавшийся обычно быть деликатным, желал сообщить барину нечто важное.

– Зайди, Ванятко. А ты, Панкрат, поспеши. Мне нужен новый отчет. И желательно правдивый.

Старик вышел, в ярости скрипя зубами и негодуя на молодого повесу, возжелавшего поинтересоваться делами собственной фабрики.

Слуга прошелся по комнате точно огромный айсберг, не заметив, сшиб пару стульев, поспешил неуклюже накинуть на плечи хозяина домашний сюртук, мимоходом опрокинул со стола вазу. От звонкого хрустального звона ни один мускул на лице Ванятки не дрогнул.

– Ваньсергеич, вас того, к барину просють. В кабунет, знамо…

Жан вздохнул – ваза была недешевая.

– Эх, опять поучать жизни будет, седой пень…

– Знамо дело, будуть, – прогудел слуга. – Они ж без ентого никак. Они ж по сыну, что взаграницу уехали, скучають, потому ж и на вас, стало быть, бесюцца.

– Золотые слова, Ванятко. Спасибо тебе, дружище. В этом доме я только тебе и могу довериться. Вот, держи рубль.

– Благодарствуйте, барин. Вы ентих, – он кивнул в сторону вышедшего Панкратия Васильевича, – того, остерегайтеся. Стало быть, не любют вас в ентом доме.

– Ты прав, как всегда прав, Ванятко! Пора съезжать… Ну, я пошел.

Цыган перекрестил Жана, и юноша, сжав зубы и для храбрости взъерошив волосы, поспешил к дяде.

Панкратий Васильевич тенью выскользнул из кабинета Ивана Акимовича, недобро блеснул глазами на Жана и, надменно склонившись, открыл перед ним дверь.

– Извольте. Их благородие скоро будут.

Стараясь не обращать внимания на капризы слуг, молодой человек прошел в кабинет, открыл пошире окно и сел с книгой на подоконник. Вечерний летний воздух проник в затхлую, пыльную комнату. Из сада веяло ароматом жасмина и розами, припомнилась Софи. Жан улыбнулся: недавно сестрица довела тетушку до обморока, попросту послав по-гвардейски одного из «славных юношей», за которых старая карга сватала племянницу.

– Смеешься?.. Полагаешь, что жизнь удалась?.. – раздался за спиной дядин голос.

– Почему бы и нет? Мне многие завидуют.

Иван Акимович, сложив на груди руки и приподняв бровь, с вызовом поглядел на племянника. Дядя был силен. Когда хотел, он умел и мог произвести яркое впечатление. Но так же легко мог показать себя мягким и любящим дядюшкой. Пожалуй, нынче он выбрал именно эту маску.

– Не спорю. Но я занят, потому перейдем сразу к делу, Ваня. Объясни, что на сей раз произошло в твоей светлой голове? Какой из всех чертей ада потянул тебя на эту выходку посреди ночи? Зачем? Тебе не хватает ярких впечатлений? Жаждешь, быть может, заточения? La liberté¹² тебе уж боле не мила? Понятно, героя из себя строишь.

Он налил вина, подал Жану бокал из любимого сервиза, жестом попросил его уподобиться приличному человеку и сесть в кресло.

– Ты, друг мой, отлично осведомлен – мы с твоей тетушкой уже три года делаем для вас все, что можем, и даже больше. И учти – совсем не ропщем, что на шею присели три непутевых племянника. Ведь ваши выходки влекут за собой не только тетины мигрени, но и траты порой весьма ощутимых сумм. Ладно, я преувеличил, среди вас троих есть один не совсем падший ангел – это Сержик, серьезный, умный, послушный мальчик. Хорошо, что сейчас, пока он учится в Дрездене, ты не имеешь на него дурного влияния. Он вырастет достойным юношей. Я был бы горд иметь такого сына как он, если бы, опять же, не его упрямая тяга к книгам. Истинно нездоровая тяга! И это не Соболевский с его глупым собирательством всякой чуши, нашего любителя словесности интересует действительно серьезная наука! Ах, как жаль, с мозгами Сержика мы совершили бы немало интересных négociations¹³… А Софи? Это когда-то милое и очаровательное создание, войдя в возраст, превратилось в язвительную мегеру с острым язычком! Да-да, твой друг выразился очень точно – фурия, да к тому же с василисковым взглядом. Ты знаешь, скольких потенциальных женихов мы потеряли из-за ее нескромности? Бравые гусары смущаются выходок этой незамужней барышни – каково?! Твоя тетя опускает руки: даже она, известная в Москве сваха, бессильна найти твоей непутевой сестрице хорошую партию.

Распаляясь, Иван Акимович нервно забегал из угла в угол, Жан поморщился – эти поучительные беседы, случавшиеся по два раза в месяц, начинали надоедать.

– Я знаю, знаю, откуда в вас троих это беспросветное упрямство! – продолжал Мальцов-старший. – Вы все как отпечатки гравюры копируете моего беспутного братца! Ах, Сережа-Сережа… Земля тебе пухом… Я не ведаю, Ваня, что мне с вами делать… Брат на смертном одре взял с меня клятву воспитать вас, пристроить в жизни, каждому найти партию, но вы сами, слышишь – сами мешаете исполнению желания вашего же отца! Вы сами! – он обличительно ткнул пальцем племяннику в грудь.

Жан вскочил:

– Беспросветное упрямство, говорите? Дядя, дорогой, это упрямство – жажда жизни, которой ни в вас, ни в тетушке никогда не было! Вы слишком постны для этого. Да, мы втроем похожи на отца, и мы гордимся этой схожестью: Сергей Акимович Мальцов умел жить! Умел отдаваться своим интересам полностью, без остатка! Любил лошадей – пожалуйста, несколько табунов и книга о пользе скачек! Любил свои заводы – так он не сидел пнем на двухсотлетнем производстве, не вверялся подлым прохвостам-управляющим, а сам ездил по миру, лично набирался опыта, своими руками вводил новинки, и успешно! Любил мою матушку – и тут отец не мельчил, он жить без нее не смог! Отец вел жизнь яркую, жгучую, как комета, и я… – Жан вздохнул, развел руками. – Эх, я жалок по сравнению с ним… Ему было бы стыдно видеть меня таким, я ничего не достиг, ни к чему не годен, ни до чего мне интереса нет.

Молодой человек прошел по кабинету, взъерошил волосы, затем, решившись, с вызовом глянул на дядю:

– Вы, дядюшка, давеча спросили, зачем я явился в участок, засел в камере, собственноручно лишив себя свободы? Ответ с предысторией. Вы ведь, несомненно, знаете, что произошло неделю назад в столице? Повесили Кондратия Рылеева. Талантливого издателя, любимого всеми поэта. Подло придушили, вздернули, как дрянного воришку. Его и еще четверых мучеников, для которых слово «Отчизна» не было пустым звуком. А Кюхельбекер?! Любимый учитель Сержа Соболевского, повсюду гонимый и презренный? Его навечно кинули в каменный мешок, вы представляете это, дядя? Всю оставшуюся жизнь не видеть солнца? Каково такое для поэта? Сто пятьдесят других героев, не побоявшихся высказать свое мнение, отправятся в Сибирь на каторгу, где сгниют заживо, если прежде не успеют замерзнуть посреди льдов! Как подло, как несправедливо! Вот так у нас обращаются с героями. Что я, жалкий, мог сделать? Прийти в участок и заточить себя самовольно – это самое малое, что я мог совершить в данной ситуации… Чтобы хоть на мгновение осознать, что чувствовали эти герои…

Дядя подлил вина, с улыбкой приобнял Жана.

– А что же пьянка?..

– Фиаско, признаю. Полный провал в моей эскападе: в один прекрасный момент проведать узника явился Серж. А где Соболевский, там не до мрачных дум, увы… Неудачником я оказался даже в этом глупом поступке…

– Ты теперь обязан Сержу. Соболевский тебя, дурачину, спас. Кабы не он со своими цыганами да раскрашенными козлами, квартальный поручик прислушался бы к твоим революционным речам. И не за взяткой бы ко мне помчался, а с радостью доложил бы выше. И тут не спасли бы тебя ни мои деньги, ни твои родственники по материнской линии. Чернышов, знаешь ли, многим из отправленных в Сибирь сродственник.

Горько хохотнув, Иван Акимович сел вместо племянника на подоконник, легко вздохнул и посмотрел в небо.

– А знаешь, мне давеча пару орловских скакунов доставили. Вроде недурные… Не желаешь объездить?..

Жан просиял:

– Вы серьезно?! С радостью, дядюшка!

* * *

Большой трехэтажный дом на Тверской светился всеми окнами. Шум богатого приема, взволнованные разговоры, чопорные приветствия и звуки фортепиано отдавались мигренью в голове пожилой дамы. Она вздохнула, кинула в рот миндальное печеньице и, степенно обмахиваясь веером, присела в кресло. Скоро обещала подойти подруга, тогда за пересудами и толками время полетит куда быстрее.

Капитолина Михайловна Мальцова считала себя солидной дамой с огромным влиянием в свете. В свои пятьдесят пять лет она полагала, что добилась собственными силами всего, чего только возможно было пожелать. Будучи в юности известной красавицей, она успела насладиться и любовью признанного поэта, и его показной ревностью. Посвященные ей стихи читались в салонах, их пели в романсах – не об этом ли мечтает каждая женщина¹⁴?

Яркий брак с Василием Львовичем Пушкиным закончился еще более ярким и скандальным разрывом. Капитолина Михайловна возжелала себе в мужья более молодого и намного более богатого Ивана Акимовича Мальцова. Но повода для развода долго не было, покуда одна крепостная не принесла в подоле. Не воспользоваться таким случаем показалось преступлением. За незначительную сумму блудная девица публично объявила Василия Пушкина отцом ребеночка, и это развязало руки предприимчивой Капитолине. Она провозгласила супруга изменником, заламывая руки и принародно рыдая, развелась. Через месяц, счастливая, выскочила замуж за молодого и богатого промышленника. Незадачливый поэт так и не понял, что же произошло. Много лет прошло с их развода, но он все так же любил свою Капитолину. На вечерах в свете взглядом побитого пса глядел на нее из угла и писал вирши. Его мучила подагра, перо в руке дрожало, да и стихи его уже были не такими как прежде – молодой нахальный племянник, Саша Пушкин, бесспорно обошел дядю на этом поприще.

Кстати, о племянниках – Капитолина Михайловна поджала губы и нервно обмахнулась веером. В своей жизни она добивалась всего, что ставила перед собой целью, но существовало единственное препятствие, неподвластное ее силам. Маленькая сиротка, худенькая девушка, обладательница очаровательной улыбки и огромного наследства, но самого отвратительного на свете нрава – племянница Софи.

Три года назад Капитолина Мальцова пообещала себе, что в кратчайшее время выдаст девицу замуж, и в таком случае трое племянников съедут вон из ее дома. Сережа, единственный достойный мальчик, уже отбыл на учебу в Дрезден, а вот с Ваней и Соней у тетушки возникли проблемы. Жан тоже давно бы убежал, у него имелось достаточно собственных средств, чтобы купить квартиру не только в Москве, но и в столице, но мальчишка не желал оставлять сестру одну у дяди с тетей. У нежно любящих дядюшки и тетушки.

Ах, неблагодарные дети!.. Будто им плохо жилось в ее доме! Будто с ними дурно обращались!..

Капитолина Михайловна нервно обмахнулась веером и вновь положила в рот миндальное печенье – когда, интересно, будут подавать закуски?.. Вечера у Зизи Волконской всегда были на высоте: закуски легкие, но изысканные, общество острословное, но, безусловно, высшее, и постоянно изумительные стихи и музыка.

– Душенька моя! Вот вы где!

К Мальцовой подбежала мадам Грибоедова – безвкусно одетая, перьями в прическе подобная облезлой курице. Она кинулась обниматься и, осыпая все вокруг пудрой, по-старушечьи целоваться. Капитолина Михайловна неискренне улыбнулась:

– Настасья Федоровна, дорогая! Рада, рада! Quel honneur de vous voir dans cette charmante maison!¹⁵ Что привело вас сюда?

– То же, что и вас, дорогуша! Святое дело, материнские обязанности. Дочку Марьюшку вывела в свет, глядишь, и приглянется кому… Я видала в картинной галерее Софью, вы, полагаю, тоже пытаетесь женихов искать.

Она придвинулась ближе, обдав неприятным старческим запахом, укоризненно зашептала:

– Душа моя, что ж вы такое творите-то? Как такое возможно, дорогая?

– О чем вы?

– Так я ж все о Софье! Вы, Капочка, похоже, совсем не кормите свою племянницу, впроголодь держите!

– Да как вы?.. Да что же вы?!. С чего вдруг? – Капитолина Михайловна от возмущения стала надуваться.

– Я погляжу, Софи у вас совсем отощала. Одни кости, кожею обтянутые. Глядишь, и хворать начнет, с голода-то. Потому и замуж не берут, видят же, что с таких мощей ничего хорошего не взять!

Мальцова надменно поджала губы:

– Вы помягше, голубушка. С кого еще не взять, так еще вопрос великий. У нашей Софи мать тоже была некрупной. Но у девочки есть куда большее, чем пухлые щечки – огромное наследство. Три фабрики, пять сотен душ да десятин немерено. Ваша-то Машенька, быть может, и посдобнее, да вот у нее, поди, за душой совсем пусто. Не потому ли все в девках ходит, что бесприданница? Но вы не дуйтесь, я ж тоже обидеть не хотела. Мужья, что без средств оставляют – это тяжкая кара для жен старой Москвы… Вы ведь подруга мне, пожалуй что единственная в свете… Я не могу выдать замуж Софью по единой причине: у нее до чрезвычайности вздорный характер, в покойного отца, – Капитолина Михайловна, вспомнив что-то, едва не подпрыгнула. Замялась, залебезила: – Кстати… А что это я все плохо о племяннице говорю?.. Она ж у нас умница. И рисует. И вышивает. И бойкая, и веселая… покуда злиться не начнет… Дорогая моя Настасья Федоровна, я все спросить хотела: что ваш Сашенька? Слышала – оправдали, выпустили. И слава богу, слава богу… Есть справедливость в свете! Натерпелся, несчастный… Ваш Александр Сергеевич человек солидный, умный, со связями, с будущим. Я тут подумала, не свести ли нам вашего Сашу с нашей Софьей?.. Он ведь свою героиню в «Горе от ума» так же назвал. Как в Москву приедет, я непременно приглашу его на ужин, организую для него литературный салон. Племянника позову, тот приведет всех мальчишек с архива. Глядишь, и Софи прилежной станет перед известным драматургом-то.

Пока Мальцова кудахтала, на старушечьем лице мадам Грибоедовой сквозь пудру сменялся цвет от зеленоватого, близкого к обморочному, возмущения до пурпурно-алого стыдливого румянца. При упоминании о сыне Настасья Федоровна пошла пятнами, а когда подруга заговорила о его «Горе от ума», старушка и вовсе вскочила.

– Ах, не упоминайте при мне этого позора! Это «Горе» – мое горе! Скольких достойных людей опорочил мой сын в этой пьесе! Вся старая Москва, которую высмеял этот несносный мальчишка, – это мы с вами, дорогая! Хвала господу, что этот срам до сих пор не напечатали! Ах, Капочка, я давно махнула рукой – пристроить сына мне уже не под силу. Этот закулисный постоялец, пожалуй, так и останется холостяком… У меня в жизни одна надежда осталась, одна молитва – чтобы ему дали достойное назначение да отправили подальше от столиц. В Персию, там он будет на своем месте. Там нет театров, и Саша, глядишь, за ум возьмется. А ежели театр поблизости, то все, промотает последние деньги!

Две кумушки хором вздохнули и с обреченной задумчивостью захрустели печеньем.

Подчиняясь привычной суете великосветского приема, вокруг порхали барышни, кавалеры увивались вслед их шлейфам, нежная фортепианная музыка фоном лилась из дальней залы. Статная хозяйка дома величественно подплыла к старушкам. Ее платье было темно-синим, по цвету очень близким к трауру. Оно невероятно шло Зинаиде Волконской, оттеняло белизну ее плеч и нежность ланит. С дочерней лаской она позвала кумушек к столу с закусками и уверила, что приготовила небывалый сюрприз. Княгиня была ослепительна во всем: очень богата, жизнерадостна, прекрасна внешностью, образованностью и талантами. Вокруг Волконской всегда вились юные повесы, но она отличала и приглашала в свой дом лишь избранных и одаренных. Если Зизи обещала что-то необычное, это непременно сбывалось – будь то известный итальянский тенор Джованни Рубини, польский поэт Мицкевич или венгерский композитор-виртуоз Ференц Лист.

Проводив повздоривших старушек к столу с закусками, Волконская обреченно обернулась – откуда-то из глубины дома послышался громогласный гусарский хохот. В столь приличном обществе подобные трактирные замашки были лишь у пары господ. Безусловно, юных и одаренных, но совершенно беспринципных архивных юношей. Увы, вечер обещал стать загубленным – к ней явились Соболевский с Мальцовым…

– Зинаида Александровна! Божественная! О, как вы бесподобны сегодня!..

Восторженный Дмитрий Веневитинов, не обращая внимания на общество, через всю комнату метнулся к княгине. Восхищенно приложился к ручке, с надеждой вручил букет пармских фиалок. Его щеки пылали, бант шейного платка развязался, правая рука была перевязана байроническим черным платком. Княгиня с жалостью улыбнулась – милый мальчик был безумно влюблен в нее и догадывался, что чувство безответно. Оттого и писал восхитительные стихи. Если бы не его талант, Волконская прекратила бы их встречи, не мучила бы несчастного. Однако подавать надежду на взаимность значило для нее давать русской литературе непревзойденные в своей гениальности творения. Доля Музы всегда тяжела…

Но приличия стоило соблюдать. Зизи решила, что возьмет будущее юного гения в свои руки и найдет ему достойную пару, благо барышень на выданье в ее доме всегда вилось много.

Восторженного поэта было видно издалека. Общество потянулось в гостиную, окружило юношу. В первых рядах переговаривались Погодин, Мальцов с Соболевским и недавно явившийся из столицы издатель Булгарин. У Михаила Погодина на скуле сквозь пудру просвечивал изрядный синяк.

Веневитинов встал в третью позицию, возвел очи к расписному потолку и свежим юношеским голосом продекламировал:

 
– Что счастье мне? Зачем оно?
Не ты ль твердила, что судьбою
Оно лишь робким здесь дано,
Что счастье с пламенной душою
Нельзя в сем мире сочетать,
Что для него мне не дышать…
 

Юноша самозабвенно читал, а его друзья, не таясь и не понижая голоса, болтали с Булгариным.

Серж по-братски ткнул издателя в пухлый бок:

– Любезный Фаддей Бенедиктович, а вы, случаем, не знаете, отчего нынче нет танцев? Митенька нас вытащил сюда лишь с этим условием. Скукота, какие-то мухи надоедливо жужжат…

Булгарин захихикал:

– Я слышал, домашний оркестр княгини лишился сразу альта и ведущей скрипки. Поговаривают, на дуэли они проткнули друг друга смычками!

– Вероятно, причина в какой-нибудь миленькой флейточке? – поднял брови Погодин.

– Да уж, Михаил Петрович, скажете тоже! Эти двое не поделили контрабас! Тот ловкач купился на уговоры Вигеля, а сей любитель музыки уж точно знает, куда получше приладить свой смычок!

Громогласный хохот прервал Веневитинова. Тот сбился, закашлялся, ожег друзей ненавидящим взором и направился к Волконской. Вслед ему зашумели овации.

Жан позвал за собой друзей:

– Господа, поблагодарим хозяйку, а то с нашей стороны невежливо привести к ней это блеющее чудо, заставить слушать его жалобные вирши… – он подошел к Волконской, склонился в галантном поклоне: – Дорогая княгиня, ваш вечер как всегда бесподобен!

Серж вставил слово:

– Мы надеемся, прекрасная госпожа, что наш Митенька своими виршами не заставит вас свернуть челюсть от зевоты! Уточню – вашу маленькую прелестную челюсть!

Волконская засмеялась.

– Ты несносен, Серж! – прошипел Погодин на ухо Соболевскому.

– Я знаю, Мишенька, потому меня и принимают в лучших домах. За искрометность, оригинальность и своеобразие. Не то что тебя. Тебя принимают из жалости.

Княгиня с крайней заинтересованностью повернулась к Погодину:

– Душа моя Михаил Петрович, что произошло? Вы выглядите нынче крайне болезненно, – она шутливо указала веером на его синяк.

Погодин смутился, Веневитинов покрылся пунцовыми пятнами, а Серж каверзно поднял брови:

– Любезная княгиня, для женщины вы невероятно проницательны! Уверен, вы уже заметили связь между двумя фактами – синяком господина Погодина и вывихнутой ручкой нашего юного гения. Это было пари, дело мужской чести. Но не волнуйтесь за обоих, их дружеский бой привел нас всех к вам! Кстати, мадам, а как же обещанные танцы?..

Волконская нахмурилась и упрямо подняла подбородок. Глядя больше на Булгарина, чем на юных повес, она громко произнесла:

– Господа! Нынче будет лишь музыка, печальная и лиричная, и никаких танцев. Не прошло и пары недель с известного всем события. Неужто сейчас возможна кадриль? Веселье в тени виселицы?! – ее глаза гневно блеснули, по зале пробежал испуганный шепоток, подвижное пухлощекое лицо Булгарина окаменело.

– Я восхищаюсь вашей храбростью, мадам!

Мальцов бросился целовать ручки женщине, не побоявшейся говорить подобные вещи перед Булгариным. Все знали, что известный издатель был правительственной ищейкой, прихвостнем и доносчиком Бенкендорфа.

– Оставьте, мой мальчик… Героев уже не спасти, сейчас они в лучшем мире. Мы можем лишь не забывать об их подвиге да молиться, чтобы остальные несчастные осужденные скорей вернулись домой… – Волконская устало села в кресло, молодые люди ее окружили. Княгиня сделала над собой усилие и с доброй улыбкой взглянула на Веневитинова: – Дмитрий, вернемся к вашим стихам, они бесподобны. Это действительно так, а ежели не верите мне, то поверьте вашей новой преданной поклоннице. Александрин, голубушка, будьте любезны, подойдите к нам. Я хочу представить вам этих юных гениев…

Жан с трудом оторвал восторженный взгляд от княгини и поднял глаза на подошедшую барышню.

Мир покачнулся, перевернулся и рухнул.

* * *

Кабинет Дмитрия Веневитинова был похож на комнату девицы, которая желала показаться умной, но это дурно у нее получалось. По стенам, обитым светлым шелком, были развешаны гравюрки и акварельки. Портьеры нежных тонов, кружевные салфетки на спинках бархатных кресел навевали мысль о том, что девица уже давно превратилась в старую деву. Но аккуратно стоящие на каминной полке бюстики корсиканца, Байрона и Вольтера, затейливый чернильный набор из серебра, плотно заставленные книгами полки шкафа, а также небывалые ворохи газет и литературных сборников доказывали, что все же здесь обитал юноша, и он не был чужд литературе.

Мальцов, Погодин и Соболевский с угрюмыми лицами сидели в креслах по углам комнаты, хозяин воодушевленно бегал перед ними, размахивая руками и словно крыльями взмывая полами стеганого халата.

– Cela sera quelque chose de nouveau! Éclatante, incroyable!¹⁶ Сильнее, чем «Полярная звезда»¹⁷! Поэтичнее, чем «Северные цветы»¹⁸! Мы назовем этот сборник «Гермес» и на крылатых его сандалиях понесем в мир знание, лиру и вдохновение! Друзья, я уже все давно решил. Ты, Погодин, как новоиспеченный профессор Московского университета, как серьезный признанный историк, как самый старший и самый ответственный среди нас станешь нашим редактором! Ты будешь писать научные статьи! Ты, Серж, возьмешься за перевод Шиллера. Да, кстати, твоего Ансильона уже пора бы закончить, библиотечный же, не стоит столько держать на руках. А тебе, друг мой Мефистофель, я подготовил особое задание! Я знаю, как ты любишь Вальтера Скотта – переведи его «Жизнь Наполеона», мы его напечатаем, и слава в веках тебе обеспечена!

Три гостя тяжко вздохнули. Соболевский скрестил ноги и руки, Мальцов поморщился, Погодин нервно попытался раскурить трубку. Поняв, что бьется с кресалом¹⁹ безуспешно, он отбросил чубук на стол, табак рассыпался по новым стихам.

Веневитинов удивленно поднял брови:

– Ну же, друзья мои! Да что с вами, черти?! Мефистофель, я не узнаю тебя – куда подевались твои точные и колкие замечания? А ты, Серж? Быть может, тебе нездоровится? За сегодня ты ни разу не назвал меня Митенькой, ни разу не съязвил! Душа моя Михаил, ну а с тобой-то что?! Друзья мои, сидите сычами, даже от вина отказались… Неужто вы втроем знаете что-то, чего не знаю я?..

– Скорее ты один знаешь то, что неведомо всем нам.

Жан нервно встал, взлохматил волосы, отодвинул девичьи портьеры, открыл окно и по привычке залез на подоконник. В вечернем московском небе начинали загораться первые звезды, искрясь хрустальным блеском.

– Ты о чем, Мефистофель? – голос Митеньки испуганно дрогнул.

Жан поглядел на Сержа и Михаила:

– Сказать?..

Те пожали плечами, мол, все равно узнает, говори.

– Дмитрий, тебе знакома любовь лучшей из женщин, нам же троим она, увы, неведома. Все, друг мой, прощай, но мы уходим. По журналу обсудим позже, а сейчас не дуйся и прости.

Друзья уверенно вышли, а недоуменный хозяин так и остался стоять соляным столбом посреди кабинета. Порыв летнего ветерка ворвался в комнату, зашевелил листы со стихами на столе, и лишь брошенная поверх бумаг трубка не дала им разлететься по сторонам.

Какое-то время друзья шли молча Кривоколенным переулком в сторону Мясницкой, но терпения Соболевского хватило ненадолго.

– Да что она нашла в этом жалком мотыльке?! – разъяренный Серж сжал кулаки и пнул первый попавшийся фонарный столб. – Конечно, Митенька мне друг, я его безмерно люблю, ценю и порой даже уважаю. Но, хоть сжигай меня, хоть четвертуй, я не понимаю, что могла найти в нем такая женщина, как Александра Ивановна?!

Погодин поморщился:

– Быть может, красоту, которой мы не блещем? Или поэтическое дарование?

– Или простое чувство такта, которым ни я, ни ты, Серж, не обладаем. Все дамы это ценят… – добавил Жан.

– Александрин – не все. Она единственная, она отлична от остальных безмозглых кукол в юбках.

– Это так глупо – втроем влюбиться в одну барышню, когда она отдает предпочтение четвертому…

– И кому?.. Жалкому виршеплету? Мотыльку в коротких кюлотах?! – с досады Соболевский едва не плюнул по-мещански. – Каналья, наш Митенька убивает меня без оружия… Может, картель ему отправить?..

Жан его приобнял:

– Ты нынче совсем дурак или только делаешь вид? Если убьешь Веневитинова на дуэли, то она будет оплакивать его всю жизнь и уж точно возненавидит тебя. Я, правда, вполне смогу ее утешить… Так уж и быть, отправляй картель, а Миша будет твоим секундантом.

– Ну не-ет! На моем горбу решил в рай въехать? Хитрый Мефистофель, чертяка…

Какое-то время снова шли молча, но потом Мальцов резко остановился, Соболевский налетел на него, а Погодин вопросительно поднял брови.

– Так, товарищи мои, охолонились²⁰, – при свете луны было трудно разглядеть глаза друзей, но Жан попытался. – Мы не будем ссориться из-за женщины, какой бы прекрасной она ни была. Ведь я прав? Серж, Миша?

Погодин похлопал себя по карману, понял, что оставил трубку у Веневитинова, скривился.

– Прав. И что прикажешь делать дальше?

– Делать? Пока ничего, ждать. Как оказалось, моя сестрица Софи недавно сдружилась с Александрин, она иногда поставляет мне кое-какие сведения.

– Не томи, Мефистофель!

– Как-то в частной беседе Александрин пожаловалась, что она, мол, крайне интересуется прекрасным поэтом Дмитрием Веневитиновым, восхищается им и так далее, а этот олух и в ус не дует! Ему, видите ли, нужна Волконская! Глупец…

– А я слышал, что их брак – дело решенное, – Серж уныло пнул очередной фонарный столб. – Их родители давно без их ведома решили, да и Зизи, вроде как, поспособствовала…

– А вот этого не надо! – Михаил яростно замахал пальцем перед его лицом. – Рановато пока Веневитинову жениться! Ему лишь двадцать, совсем мальчишка, не нагулялся! Да и не в Средние века живем, нынче мнение свободного человека хоть немного, но учитывается. У меня предложение: остудить голову, подождать да поглядеть, как повернется.

Жан ухмыльнулся:

– Но честную борьбу за женщину никто не отменял! В наших силах сделать так, чтобы прекрасная Александрин переметнула свой взор с ненаглядного Митеньки на кого-нибудь из нас. А тут как бог пошлет. Договорились, друзья?

Соболевский расплылся в злодейской улыбке, он-то был уверен, что выбор падет на него.

– Отлично! А теперь поехали пить. Эй, ямщик!..

* * *

Из окна дома Грибоедовых на Новинском бульваре лилась волшебная музыка. Три юных грации, мило общаясь, украшали собой сентябрьское утро.

Акварель была почти закончена. Нежная кожа ланит, пышные фарфоровые плечи, модная прическа и милая улыбка – барышня на портрете выглядела божественно. Впрочем, и в натуре Александрин пленяла многих. Природа расщедрилась в девушке: губы мадемуазель Трубецкой были чуть пухлее, глаза – чуть больше, ресницы – чуть длиннее, чем следовало по нормам золотого сечения. Вся она казалась чересчур яркой и выделялась среди прочих девиц как канарейка среди голубок. Помимо неестественной шокирующей красоты, она околдовывала своей очаровательной и непосредственной говорливостью.

Софи судорожно вздохнула и, крепясь, постаралась мило улыбнуться своей натурщице. Трескотня Александрин Трубецкой доводила девушку до бешенства. Если бы не волшебная фортепианная музыка, лившаяся из-под пальцев Машеньки Грибоедовой, Софи отбросила бы кисточку в сторону, вцепилась в накладные букли Трубецкой и вырвала бы их вместе с заколками, а саму болтливую курицу послала бы по весьма занимательному адресу, который недавно слышала из уст одного из друзей Жана. Подруга Маша, вероятно, чувствовала надвигающуюся бурю. Чувствовала и по привычке заглушала лиричной и нежной импровизацией. Она виртуозно владела фортепиано, куда лучше своего прославленного брата, а тот был признанным исполнителем. Под благодать волшебных звуков так легко было наносить легкие мазки акварелью, тени – мягкой сангиной, и уточнять детали тонко отточенным цветным карандашом…

Софье было непонятно – чего особенного Жан нашел в этой кукле Трубецкой? Да, эта девушка красива и очаровательна, да, она хотела и, что важно, умела нравиться мужчинам. Но это было беспросветно глупое и абсолютно пустое создание, бабочка, бессмысленный мотылек, взмахивающий длинными ресницами, будто крылышками. Софья видела, как брат убивался, как переживал, сколько денег потратил на подарки для своей любезной. Он действительно влюбился не на шутку, а эта прелестница лишь чарующе улыбалась, не задумываясь, какую муку переживал несчастный юноша, когда на простую просьбу о танце получал пренебрежительный отказ. Видя боль любимого брата, хотелось отхлестать по щекам эту красивую дуру. Но в планах Софьи не было ссоры с Александрин. Поэтому пришлось, взяв себя в руки в очередной раз, растянуть губы в улыбке и продолжить изображать из себя лучшую подругу.

…Александрин трещала не прерываясь, тема недавно прошедшей коронации еще не была должным образом обсуждена.