Читать книгу: «РУНА. Песнь двух миров», страница 2

Тряпка выпала из рук. Она не бросила её – она упала сама, как будто сдавшись.

Руна развернулась и побежала. Сквозь смех. Сквозь взгляды. Сквозь проклятую таверну, пропитанную гнилью.

Улицы пронеслись перед глазами, как призраки: повозки, лица, продавцы, крики – всё расплывалось сквозь пелену слёз. Всё казалось далеким и одновременно знакомым. Только тропинка, ведущая к лесу, была настоящей. Спасительной.

Она бежала, и в голове звучали одни слова:

– Этого не может быть… Этого не может быть…

Но это было.

И она знала: назад уже не вернуться.

Лес принял Руну в свои объятия – молчаливые, древние, ледяные. Плотные ряды вековых деревьев выстроились вокруг неё, словно стражи иных миров, и их темные силуэты закрывали небо, оставляя лишь узкие щели, в которые заглядывал последние минуты живущий свет. Здесь царила такая тишина, что она звенела в ушах – не просто отсутствие звуков, а глубокая, первородная пустота, от которой мороз по коже. Это была не просто глушь – это было забытое место, где сама боль замирала от уважения к древности.

Руна бежала всё дальше, туда, где никто не найдёт. Где никто не скажет: “Замолкни.” Где никто не продаст её, не предаст. Где не существует ни ярла, ни матери, ни стен, пропитанных чужими голосами.

И вот оно – спасение. Огромное, искривлённое временем дерево с корой, грубой, как кожа старца, стояло на вершине небольшого холма, как живой монумент тем, кто когда-то тоже убегал. Его могучая крона раскинулась над ней, желая укрыть.

Обессиленная, она рухнула у подножья, обняв руками лицо, желая стереть его вместе с собой – и зарыдала. Не просто всхлипнула – громко, горько, почти в голос. Так, как плачет тот, кого больше никто не слышит. В каждом рыдании была её разорванная душа, изувеченное доверие, сердце, выжженное огнём равнодушия.

Она должна была бы смеяться, танцевать, быть любимой… но её душу выдернули из земли, как незабудку из сырой почвы. И вот – она сидит у дерева, одинокая, никому не нужная, смотрит на небо, что окрашивалось прощальным заревом уходящего солнца.

В её руках – та самая незабудка. Сорванная, мятая. Как будто и цветы не выживают рядом с ней.

Руна смотрела вверх – на раскидистую крону, на которой, казалось, мерцали последние отблески заката. День был прожит. Прожит, но не прощён. Она перебирала в мыслях всё, что случилось – и сердце её снова сжималось, как в тисках. Одиночество делало каждый вздох тяжёлым.

И вдруг…

Из глубины леса, будто из сна, донёсся женский голос.

Он был тихим, сладким, словно ветер, касающийся шёлковой ткани. Не язык, не слова – просто мелодия. Напев, древний, манящий, полный чего-то нездешнего. Что-то в нём отзывалось в крови – будто зов, посланный не ушами, а самой душой.

Руна замерла. Прислушалась.

Где-то… там, за деревьями.

Медленно, словно во сне, она привстала. Стряхнула с подола лесную хвою. Сделала шаг. Затем ещё один. И, отбрасывая прочь страх, направилась на звук – к той, кто пела.

Песнь уводила всё дальше, сквозь кустарники, трещащие под ногами. Колючки царапали ноги, цеплялись за ткань, но девушка не замечала боли. Лишь звук вёл её. С каждым шагом напев становился громче, окутывая чащу, как лёгкий туман. А вскоре между деревьями пробился мягкий, тёплый свет.

Костёр.

Он пылал ровно, как сердце, уверенное в себе. Вокруг – тени, играющие на стволах. И в самом центре – фигура. Женская. Тонкая, изящная, вплетённая в песню. Она двигалась по кругу, танцуя или совершая ритуал, и её голос всё ещё звучал – то чуть выше, то ниже.

Руна замерла за толстым стволом дерева, глядя на эту сцену, не смея вдохнуть полной грудью. Что-то необъяснимое происходило перед ней. Что-то между миром живых и снов. На миг она прикрыла глаза – и всё стихло.

Голос исчез.

Остался лишь треск поленьев, и золото огня, пляшущее на мхе.

Она медленно выглянула из-за дерева. Пусто.

Фигура исчезла. Будто и не было её. Только костёр догорал, потрескивая.

Сердце Руны забилось чаще. Она чувствовала – кто-то рядом. Нечто… чьё-то присутствие окутывало лес, как невидимая паутина. И прежде чем она успела сделать шаг, позади неё раздался голос.

Низкий. Тихий. Тёплый.

Но от него по спине побежали мурашки.

– Ты что-то ищешь, дитя?

Перед ней, в самом сердце лесной темноты, вырисовывалась невысокая фигура – чья-то женская тень, окружённая зыбким ореолом лунного света. Тусклые лучи с трудом пробивались сквозь плотную завесу кроны, ложась на её голову и плечи. Сама ночь пыталась укрыть эту незнакомку от глаз чужих.

Руна застыла.

Сердце билось в груди так яростно, что, казалось, каждый его удар отзывался в ушах глухим колоколом. Мир вокруг отступал, становился приглушённым, как будто его накрыли вуалью. Грудь сжимало от панического предчувствия – как будто стоило сделать один неверный шаг, и всё вокруг рухнет в пропасть. А внутри – голос, жалящий, как оса:

Что ты здесь забыла, дурочка? В чаще леса, где даже дикие звери не всегда возвращаются назад. Кто совершает ритуалы в таких местах, если не ведьмы или безумные?

– Чёрт меня дёрнул идти за этим голосом… – мысленно прошептала Руна, стиснув зубы.

Но фигура не двигалась. Лишь стояла, ожидая. Затем, с неторопливостью, будто время для неё текло иначе, женщина подняла руку и поправила капюшон. Движение было тонким, почти кошачьим. В её жестах не было ни суеты, ни враждебности – только уверенность. Глубокая, пугающая.

– Если ты винишь свои ноги за то, что они привели тебя туда, куда, как ты думаешь, не следовало идти, – заговорила она хрипловатым голосом, с лёгкой, скрипучей усмешкой, – то зря, дитя.

Она рассмеялась тихо, клокочуще, будто листва прошуршала под порывом ветра.

– Это сделали не ноги.

Слова прозвучали странно.

– Ч-что вы сказали? Простите… – вырвалось у Руны. Голос её был неуверенным, сиплым.

– Ничего, – ответила женщина, чуть склонив голову. – Просто иди за мной.

Она сделала несколько шагов, приблизившись. Ткань её плаща мягко скользнула по мху. Руна едва не попятилась – страх, закрутившийся внутри спиралью, вновь рванул наружу. Её тело перестало быть ей подвластным – готовым сбежать или замереть навсегда.

Внутри бушевала борьба. Узнаваемая, горькая. То же столкновение, которое испытала я когда-то. Тот самый баланс между ужасом и необъяснимым притяжением. Любопытство жгло. Что-то в этой женщине – в её голосе, походке, присутствии – манило так же сильно, как и пугало.

Она была близко. Так близко, что Руна могла бы дотронуться. Но даже отсюда невозможно было разглядеть её лица. Его скрывала сама ночь – не тень, не ткань, а что-то иное. Глубже. Словно лес не позволял Руне взглянуть на неё слишком рано.

Женщина не пыталась удерживать её взгляд. Просто прошла мимо, скользнув почти беззвучно, и, уже отходя, поманила её пальцем – длинным, тонким, костлявым, как у старух из сказок.

– Идём, – хмыкнула она через плечо. – Или ты боишься, что не справишься с одинокой женщиной в лесу?

В голосе сквозила насмешка – не злая, скорее… игривая, как у того, кто знает куда больше, чем говорит.

– До чего ж нынче народ пугливый… – проговорила она, исчезая среди деревьев.

Лес вновь затих.

А Руна… стояла. На распутье. На краю чего-то, что уже никогда не будет прежним.

Любопытство – древнее, как сама кровь – всё же одержало верх. Несмотря на трепет в коленях, на охватившую сердце стужу, Руна послушно двинулась следом за незнакомкой. Та шла легко, не касалась земли вовсе, а слова её струились без остановки – странные, обрывочные, будто сама она говорила не с Руной, а с прошлым.

– В моё время… – медленно начала она, почти напевая, – смерть была не проклятием, а наградой. Мы звали её к себе, будто старую подругу. Костлявая, да, с косой – но куда честнее живых. Мы не дрожали перед нею. Мы шли навстречу, зная, что за последним дыханием начинается настоящее. Храбрецы – глупцы, кто спорит, – но храбрецы всё же… – Она хрипло рассмеялась. – А теперь? К-хы… каждый трясётся за свою дрянную шкурку, будто она из золота вылита. Плевать, что внутри – главное, чтоб шкура цела.

Руна, пытаясь не отстать, старалась запомнить каждое слово. Её ноги ступали по земле, которая казалась живой – гладкой, мягкой, как если бы сам лес прокладывал ей путь. Ни сучка, ни камня – только ровная тропа, подёрнутая влажным мраком.

– Только вот… – продолжала женщина, – не будь этого страха, давно бы многие лишились крова. И пристанища. Всё держится на страхе. Всё.

– Крова? Пристанища? – нахмурилась Руна, – О чём вы?

Женщина хмыкнула.

– О, дитя… Не внемли бреду сумасшедшей. Когда долго молчишь – сам себе собеседник. Зайцы вон – бегут, не слушают. А ты… хоть слова различаешь. Приятно. Редкость.

Она не оборачивалась, не замедляла шаг. Только говорила – свободно, будто бы уже знала, что Руна последует за ней, что страх её не остановит.

Мир вокруг замер. Лес дышал беззвучно, тёмной глубиной, шептал листвой. И только этот голос – хриплый, тягучий, из другого века, – звучал в ушах, оставляя следы, как когти на коже.

– Кто она? Что ей нужно? Почему я иду?

Мысль не давала покоя, но ноги не останавливались.

И вот – неожиданно – лес расступился, и перед ними открылась поляна. Лунный свет, пробившийся сквозь просвет в кронах, заливал всё серебром. Женщина остановилась. Молча. Стояла спиной, как тень, растворённая в свете.

Руна остановилась тоже. Горло сдавило.

– П-простите… – прошептала она. – Зачем вы привели меня сюда? Если я потревожила вашу землю… если нарушила покой… – голос предательски дрогнул, – я уйду. Только скажите.

Тишина.

Женщина не шевелилась. Ни слова. Только неподвижная спина, тёмный силуэт на фоне бледной луны.

В эту минуту в голове Руны с хрустом вспыхнули воспоминания: разговоры деревенских торговцев, сплетни у костров, страшилки для детей… Про людей, исчезавших в чаще. Про кости, что приносили псы к порогу. Про тех, кто не возвращался.

Страх вспыхнул, как пламя. Лёд прошёлся по коже, боли от мурашек было почти физической. Она сжала кулаки. Ноги хотели бежать, но тело не слушалось.

И вдруг – движение. Медленное, как тягучая вода. Женщина обернулась.

Лица её Руна не увидела – снова. Но почувствовала взгляд. Он впивался, как иглы – холодный, острый. Руна не могла дышать. Чувствовала себя, как загнанная кобыла, на которую уже занесли нож. И всё же… не отводила взгляда.

– Меня ждёт та же участь, что и остальных? – с трудом выдавила она, едва веря, что голос её ещё ей принадлежит.

Женщина хмыкнула, тихо.

– Остальные… не так многословны перед лицом смерти, – прошептала она. – Ты редкая.

Позади вдруг вспыхнул свет. Неестественный. Плавный, как тлеющее пламя. Руна вздрогнула и обернулась: по краям поляны запылали факелы. Их свет осветил странную постройку – полуземлянку, утопленную в землю, увешанную звериными шкурами и костяными талисманами. Она была похожа на логово… но слишком аккуратное, почти… домашнее. Пугающее, но не хаотичное.

– Чую запах высохших слёз, – негромко сказала женщина. – Какой недуг терзает тебя, дитя?

Руна чуть отступила, будто опасаясь нападения. В горле ком. В груди – жар и тьма.

– Несправедливость, – выдохнула она.

– К-хы… – снова рассмеялась женщина, теперь уже с оттенком иронии. – Все вы одно и то же. Всё, что с вами случается – несправедливо. Мясник несправедлив к кобыле, когда бьёт её по шее. Но мясник – ликует, ибо будет мясо. А кобыла? Кому она интересна, кроме неё самой?

Руна молчала. Слова вонзались в неё, как холодные гвозди.

– Всё это – только жалость к себе. Вот почва, на которой вырастает несправедливость.

– Справедливо ли, – вдруг резко, почти выкрикнула Руна, – представать передо мной в образе мясника?

Впервые за всё время женщина замолчала. И в этой тишине что-то изменилось. Не в ней – в Руне.

Нитка, натянутая в её душе, впервые дрогнула – не от страха, а от пробуждающейся ярости.

Внезапный, раскатистый, почти нечеловеческий смех пронёсся над поляной, сотрясая тишину, будто расколов зеркало ночи. Он не был злобным – скорей древним, из тех, что звучат как заклинание или предвестие.

– Строптивая… – выдохнула женщина, с трудом унимая хохот, – оттого ты ещё и жива, дитя. – В её голосе не было злобы, только нескрываемое восхищение. – Внутри тебя нет пустоты. Там кипит – вязкая, горячая – тьма и сила. Убить тебя было бы глупо. – Она чуть повернула голову, и Руна уловила отблеск лунного света на уголке её щеки. – Последняя исчезающая птица всегда ценнее живой – но только если её не повесить чучелом на стену, а отпустить в небо… – Голос стал мягким. – А в тебе ещё ветер.

– О чём вы говорите? – раздражённо бросила Руна. Она не любила загадки, особенно те, что касались её собственной судьбы.

– Пойдём. Совсем озябла. – Женщина развернулась и пошла в сторону землянки. Она знала, что её непрошеная гостья пойдёт следом.

И снова началась борьба – уже привычная, болезненная, почти ритуальная. Страх шептал: «Беги». Любопытство отвечало: «Смотри до конца». Руна нервно выдохнула.

– Когда-нибудь мои ноги приведут меня к гибели… – подумала она, и, словно подчинившись судьбе, шагнула следом за женщиной.

Дверь в землянку была низкой, обрамлённой парой огромных, выцветших оленьих рогов. Руна пригнулась и вошла, оказавшись внутри просторного помещения, которое никак не вязалось с крохотным фасадом. Комната была круглая, с множеством проходов, ведущих в другие помещения, как корни от старинного древа.

– Ступай за мной, – произнесла женщина, не оборачиваясь.

Руна двигалась за ней почти на ощупь, проходя мимо тяжёлого резного стола, увитого странными узорами. Схватив фигурный канделябр, она зажгла три свечи, и тусклый свет стал плясать на стенах, обнажая чучела птиц и зверей, замерших в вечном ужасе. Среди них – те самые зайцы, что, по словам хозяйки, не умели слушать.

– Куда вы ведёте меня? – спросила Руна, сжимая в пальцах тяжёлую ручку подсвечника.

– К-хы… – отозвалась женщина, – разве тебе мало, дитя, того, что сегодня ты не умрёшь?

– Иногда смерть – не худший из исходов, – прошептала Руна, почти себе под нос, но та услышала.

– Вот бы все это понимали… Нас было бы в разы меньше. Но люди не могут иначе. Они прячутся в своих телах, как в норах, и цепляются за жизнь, как за тёплую шкуру. Именно потому и посланы им… помощники. Такие как я.

Коридор завершался высокой аркой, ведущей в зал, похожий на храм – или логово. Потолок терялся во мраке. Стены, увешанные трофеями, пучками трав, амулетами, казались дышащими. Воздух был наполнен пряным дымом, запахом старых книг и пыли.

В центре стоял каменный стул, похожий на трон. Его поверхность была гладкой, отполированной до блеска, а вокруг – полукругом – стояли предметы, столь странные, что Руна не могла сразу понять их назначение.

На сучковатой коряге рядом с троном сидел ворон – угольно-чёрный, вырезанный из тьмы. Он крутил головой, глядя на девушку с таким вниманием, будто знал её с рождения.

Руна не могла отвести глаз. Она словно бродила среди осколков чужой памяти. Всё здесь казалось не случайным. Даже её дыхание, казалось, нарушало неведомый ритуал.

Её внимание притянул один предмет – старый деревянный сундук, стоявший на отдельной подставке. На крышке его – три вырезанных черепа с широко раскрытыми ртами. Они кричали… или смеялись.

– Любопытные вещицы, правда, Руна? – раздался голос женщины.

Руна вздрогнула. Она не называла ей своё имя.

– Откуда вы его знаете?

– Дитя моё… – женщина медленно опустилась в каменное кресло, – ты ещё не поняла, с кем говоришь.

– Именно это я пытаюсь выяснить с самого начала, – хрипло ответила Руна.

Та легко, почти лениво, постучала ногтями по подлокотникам трона. Потом – вдруг – медленно потянулась к капюшону и сдвинула его с головы.

Лицо её было покрыто сетью глубоких морщин, но в глазах горел живой огонь. Не злой. Не добрый. Истинный.

– Моё имя – Аслог, – произнесла она, глядя прямо в душу Руне.

Руна сжала пальцы. Это имя… оно будто дрожало в её памяти, но не раскрывалось.

– Ты когда-нибудь слышала обо мне? – спросила женщина, и её голос стал глуже, как эхо из глубин земли.

Её лицо… Оно жило где-то в глубине памяти Руны. Что-то тревожно знакомое, неуловимое, как запах дождя. Глаза девушки метались по каждой черте, выискивая зацепку, ключ к воспоминанию – но находили лишь ощущения, а не ответы. Перед ней восседала женщина, лет пятидесяти на вид, с тяжёлым, суровым лицом, будто выточенным временем и ветром. Надбровные дуги резко очерчены, и в глубине глаз – та самая сила, которая, не прикоснувшись, способна вывернуть душу наизнанку.

– Нет, госпожа Аслог… – наконец прошептала Руна. – Я не слышала о вас. Только байки. Страшные сказки о лесе. Небылицы.

Смех, сорвавшийся с уст женщины, ударил в стены зала, как гром среди ночи. Он был безумный, живой, хрипловатый. Не радость – скорее отклик на нелепость.

– Значит так, – выдохнула она, опираясь на костлявые ладони, что судорожно сжали подлокотники трона. – Либо ты глупа, дитя, до безрассудства… либо твоя боль сильнее страха. Настолько сильнее, что даже то, что прячется в корнях этого леса, не пугает тебя больше, чем то, что осталось там.

Руна не отвела взгляда. И всё же, в её глазах было то, что выдаёт всякую храбрость – боль. Обнажённую, едкую, загнанную под кожу. И женщина это увидела.

– Ах, дитя… – её голос стал тише, почти ласковым. – Знаешь ли ты, как редко в этом мире кто-то любит просто так? Без выгоды, без расчёта, без нужды. Без злата, власти… или пользы. Это – дар, почти забытый. И если тебе кто-то сказал, что ты достойна любви просто по праву своего рождения – он солгал. Человек любит, когда ему удобно. А всё остальное – сказки для спящих.

– Вы говорите, будто знали жизнь целиком! – с вызовом бросила Руна.

– Присядь, – мягко, но повелительно произнесла Аслог, указывая рукой на скромный деревянный стул у стены.

И впервые за всё это время, в этом мгновении не было угрозы. Только тишина, и странное чувство – ее, наконец, кто-то видит. Не просто слышит – а именно видит. Глубже кожи. Глубже слов. В самую суть.

Руна села. Мир замер. Женщина всё ещё молчала, давая девушке возможность услышать собственное сердце.

– Боль и страх, – наконец заговорила Аслог, – вот единственные истинные болезни, что поедают нас изнутри.

– У боли множество ликов, – ответила Руна. – Но душевная, хуже всего. От неё нет лекарства.

– А если бы оно было? – тихо спросила Аслог, пристально глядя.

– Я бы выпила его до последней капли, – не раздумывая, ответила Руна. В этом не было пафоса. Только истина.

Женщина поднялась с трона. Легко, как будто тело её не знало ни времени, ни веса. Медленно, как в старом сне, подошла ближе. Руна больше не чувствовала страха – волнение, да. Но не страх. Что-то внутри неё уже смирилось, или, наоборот, проснулось.

Аслог обошла девушку и, не произнося ни слова, положила обе ладони ей на плечи. Прикосновение было почти невесомым – но по коже прошёл холодный ток.

– Я могу дать тебе то, чего ты жаждешь, дитя, – прошептала она.

Руна застыла. И всё же, голос её был твёрд:

– Если вы правда на это способны, помогите мне. Но в этом мире ничего не бывает просто так. Скажите… чего желаете вы?

Аслог усмехнулась. Голос её прошёл по телу Руны, как шелест чешуи.

– К-хы… Умна, как и должна быть. Я жажду того, что у тебя в избытке. Того, чего ты не видишь. Того, что не имеет вкуса, запаха и веса… но тянет за собой больше, чем кровь.

Каждое её слово впивалось в кожу. Проползало под рёбра. И оставалось.

– И что же это? – одними губами выдохнула Руна.

Пальцы Аслог медленно скользили по её волосам, заплетая в пряди нечто большее, чем простую ласку – будто вплетая решение. Женщина что-то извлекла из воздуха – в её руке возник пузырёк, маленький, из тёмного стекла, через которое едва пробивался тусклый фиолетовый отсвет. Свет от огня свечей, качающийся где-то за спиной, преломлялся в жидкости, играя зловещими бликами на стекле.

– Мне нужно твоё слово, – выдохнула Аслог, и одним движением большого пальца открыла флакон.

Из горлышка всплыл пар, почти неуловимый. Не дым, не туман – скорее присутствие. Он дрогнул в воздухе, как невидимая сущность, и исчез. Но Руна видела. О, как отчётливо она видела его. И с этим знанием в неё впивалась пустота, в которой сомнение и отчаяние кружили, как вороны над павшим зверем.

– У всего есть своя цена, – произнесла Аслог, и взла со стола небольшой кинжал, – Всего одна маленькая капелька крови.

Руна неуверенно кивнула в ответ.

Лезвие легко скользнуло по коже – и на ладони проступила тонкая, алая полоска.

– Повторяй, – прошептала Аслог, поджигая три чёрные свечи. Их пламя дрожало, отражая нечто хищное, почти голодное, как будто жаждало большего, чем просто света.

«Покой – в сердце, не в памяти.

Где чувств нет – пусть будет тьма.

Где боль – пусть будет молчание.

Где имя – пусть будет тень.»

Руна повторяла за ней, словно в трансе. Слова шли с трудом. Каждое из них вырывало изнутри что-то живое, обнажая. И с каждым слогом в ней становилось меньше сомнений – и меньше самой себя.

В каждом взгляде, в каждом судорожном вдохе, в каждом несказанном “почему”. Это было желание конца. Не гибели – освобождения.

– Какое слово я должна дать? – спросила она, голосом ровным, но изнутри натянутым, как струна. Глаза всё ещё не отрывались от пузырька.

Улыбка женщины стала шире, довольная тем, как близко подошла Руна к краю. Медленно, с почти материнской заботой, Аслог подвела флакон к её губам. Пальцы продолжали поглаживать волосы, тихо и размеренно, как ветер по поверхности воды. Всё кричало в теле – “не надо”. Сердце билось так, будто хотело разбить грудную клетку изнутри. Но губы уже прижались к стеклу.

Первый глоток – тёплый, густой, живой. Второй – холоднее. Третий – леденящий. С каждым глотком, сердце Руны медленно окаменевало. Она чувствовала, как внутри что-то сжимается, как будто душа сливается в точку, и исчезает. Руки дрожали. Последняя капля упала ей на язык, и всё оборвалось.

Боль ударила резко ножом в грудь. Руна рухнула на колени, вцепившись в ворот платья, сдерживая крик, что пытался вырваться наружу. Дыхание сорвалось. Мир окрасился в серое. Аслог, стоявшая за спиной, наблюдала без эмоций. Ни злобы. Ни жалости. Лишь спокойствие.

Один взмах её руки – и всё прекратилось. Боль, как пришла, так и ушла, оставив лишь пустоту. Руна в жадном изнеможении ловила воздух, будто впервые научилась дышать.

Женщина обошла её и вновь опустилась на трон. Руна подняла взгляд. В нём больше не было ожидания – только молчаливое принятие.

Аслог не заставила себя ждать:

– Ты должна принять свою судьбу… и повиноваться ей.

Прежде, Руна вспыхнула бы. Закричала. Встала бы на дыбы, как зверь, загнанный в угол. Но сейчас… внутри был штиль.

– Сколько будет действовать отвар? – спросила она, едва слышно.

– Несколько недель. Бывает – дней. А может – часов. Зависит от того, насколько глубоко в тебя вцепилось то, от чего ты бежишь, – Аслог прищурилась. – И когда снова станет тяжело… возвращайся.

Кивнув, девушка встала и вышла из землянки. Не обернулась. Не дрогнула. Её шаги были уверенными. Ноги сами помнили дорогу назад. Лес больше не пугал. Ни темнота, ни шорохи. Он казался молчаливым, как могила.

Мы все хотим исцеления. Панацеи. Волшебного средства, которое снимет боль, не тронув суть. Но это невозможно. Потому что всякий, кто страдает, уверен – это конец. А на самом деле… это только начало.

ГЛАВА III

– Руна!

Сквозь тяжёлую пелену ускользающего сна до неё донёсся голос, знакомый до мельчайших интонаций. Раздражённый, нетерпеливый.

Тело ныло, как после побоища, каждая мышца будто выгорела изнутри. Руна с усилием приоткрыла глаза – и первое, что увидела перед собой, было лицо матери, искажённое гневной гримасой.

– Где ты была всю ночь?!

– И тебе доброе утро, матушка, – устало выдохнула Руна, поднимаясь на локтях.

– Если ты до рассвета шлялась с кем-то в надежде избежать замужества позором, то спешу разочаровать! Господин Асгейр, твёрдо решил взять тебя в жёны! Уж не знаю, чем ты его прельстила. Видно, даже среди знати дураков хватает.

Руна молча отбросила одеяло. Платье, всё ещё вчерашнее, с запёкшейся грязью, неприятно липло к телу. В голове – пустота, отрывочные образы, как сквозь плотную вуаль. Как она оказалась дома? Воспоминания будто намеренно ускользали.

– Ничего не понимаю…

– Что с тобой?! Голова трещит? Или похмелье душит?! Ты, как последняя шлюха, приползла под утро, и теперь хочешь разжалобить нас с отцом? О, боги… Сколько можно нас позорить?! Ты – само наказание! Само зло, вонючее пятно на нашей семье! Где ты была?! Я тебя спрашиваю!

Эти слова не были новостью. Словно утренний ритуал, они сопровождали её с самого детства. Мать обвиняла её всегда, во всём, с особым смаком и затаённой злобой. Иногда Руна чувствовала, что та бы и рада избавиться от неё, будь воля. И сейчас – снова. Но в груди было пусто. Ни обиды, ни страха, ни желания оправдываться. Только тишина, как в снежной пустоши.

– Я ни с кем не таскалась, матушка. И не была пьяна, – спокойно ответила она.

– Ты держишь нас за дураков? Ты еле стояла на ногах! Уже с утра соседи гудят, как улей! Все только и говорят, что дочь Варди и Ингрид – бесстыжая пьянчужка!

Женщина то кричала, то размахивала руками, и наконец резко отвернулась.

Руна всё ещё пыталась собрать мысли. Лес. Костёр. Голос. Землянка.

И вдруг, будто пробившийся сквозь туман луч:

– Я была в лесу… И встретила там женщину.

Мгновенная тишина накрыла комнату, будто весь воздух исчез. Мать замерла, её плечи вздрогнули, и она медленно обернулась. В глазах – тревога. Такая, какую Руна не видела в них никогда.

– Какую… женщину? – голос стал почти шёпотом.

– Она назвала себя Аслог.

В лице Ингрид произошло нечто странное: все следы ярости исчезли. В ней появилась настороженность, будто в дом вошёл кто-то третий. Она приблизилась, осторожно, как хищник, подкрадывающийся к неизведанному. Села рядом. Наклонилась ближе.

– Что она тебе сказала?

Голос был почти неслышен, срывающийся. Поведение матери показалось Руне чужим. Только что она изливала на неё потоки ненависти, а теперь… тишина, внимание, забота? Это было даже чудно.

– Она говорила что-то про «помощников». Много чего… но всё – как во сне. Как в тумане. Я почти ничего не помню, – честно призналась Руна, чувствуя, как странная вуаль всё ещё не отпускает её сознание.

Снаружи послышался голос отца. Громкий, раздражённый. Его шаги приближались к дому. Каждое слово – как удар по тишине:

– Бари! Я ведь сказал – возьми силки! К закату всё должно быть готово, чтоб тебя… Не собираюсь снова отдуваться за твои пьяные проделки!

Ингрид метнулась к дочери, сжала её руку так сильно, что та вздрогнула.

– Он не должен знать, – шепнула она с такой яростью, что стало не по себе.

– Но, матушка, он подумает… Он решит, что…

– Я сказала – не должен! – прошипела она сквозь зубы. – Ты поняла меня?

Её взгляд стал настолько холодным и угрожающим, что Руна, на мгновение встретившись с ним, поняла – любое возражение будет стоить ей дорого.

Пальцы Ингрид всё сильнее сжимали её запястье, и в этом хвате не осталось ни доли материнской мягкости. Только сила, только приказ.

Руна даже представить не могла, что мать способна перейти от брани к действию – но вот она, правда. Пульс в кисти бился в панике, пока дверь резко не распахнулась, и в комнату ворвался отец, ломая напряжение.

– Ингрид. Пусти её. – Его голос звучал сухо и отстранённо. – Негоже идти в жёны в синяках.

Он бросил на Руну взгляд, в котором не было ни жалости, ни беспокойства – только усталость.

– Хоть и приличием тут не пахнет. Послушай, Руна. Сегодня весь город встретит летнее солнцестояние. Именно сегодня ты выйдешь замуж. Господин Асгейр потерял всякое терпение и требует заключить союз немедленно. И до того, как ты что-то скажешь, запомни: иного выхода нет. Достаточно ты позорила нас с матерью. С этого вечера ты – больше не наша забота. Пусть теперь ярл несёт это ярмо на себе.

Он говорил так, будто отдавал приказ перед казнью, а не передавал дочь в чужие руки. Но Руна не удивилась.

Внутри – тишина. Даже не покой, а безразличие. Сердце ушло в спячку. Такое ледяное спокойствие даже не могло присниться. Наверное, любая эмоция сейчас испортила бы весь этот театр. А чувства… чувства слишком часто всё усложняют.

Солнце ползло вниз, оставляя за собой длинные алые следы на небе. Горизонт запылал, будто кто-то разорвал ткань заката и пролил по нему расплавленный металл. Сегодня даже небо подыгрывало этой безумной пьесе.

По улицам разливался гомон – песни, крики, смех, хлопки. Город готовился к празднеству. Пламя костров взмывало всё выше, вылизывая стены домов и освещая лица людей, которые казались радостными, пока эль ещё тёк рекой.

Тем временем, в крохотной комнатке родительского дома, шла совсем другая подготовка.

Вокруг Руны порхали слуги ярла. Никто не говорил, не смотрел ей в глаза. Они двигались чётко, как будто готовились к погребальному обряду. Только вот Руна была ещё жива.

Сначала на неё надели белую нижнюю рубаху из тонкого льна – символ чистоты и перехода. Поверх – длинное платье из тяжёлой шерсти, темно-синего цвета, расшитое серебряной нитью вдоль рукавов и ворота. Это был не просто наряд – а отражение статуса и будущего её мужа.

Грудь украсили овальные фибулы – традиционные застёжки в виде щитков, соединённые цепочками с подвесками, символизирующими плодородие и дом. Каждая из них – древняя, почти как обет, что нельзя нарушить.

За спиной девушка с тонкими пальцами расчёсывала её волосы. Молча, но бережно. Руны длинные тёмные пряди ложились на плечи тяжёлой волной. Затем их стянули в две косы и скрепили серебряными кольцами – по обычаю, чтобы сохранить силу рода и укротить злых духов, что могут приглядывать за невестой в день свадьбы.

На голову уложили венок из свежих полевых цветов: васильков, зверобоя и тысячелистника – трав, что, по поверью, отпугивают зло. Они пахли терпко, по-летнему, почти напоминали детство.

Одна из женщин осторожно поправляла подол платья, вновь и вновь приглаживая складки, как будто надеялась выпрямить не только ткань, но и судьбу той, кто её носит.

В комнату вошла пожилая женщина. На ней была такая же одежда, как на остальных – простая, тёмная, по обычаю слуг – но в её движениях и взгляде чувствовалась власть. Она не поздоровалась. Только кивнула другим, и, встретившись взглядом с Руной, произнесла тихо:

– Всё готово.

Руна поднялась. Всё внутри неё оставалось спокойным, неподвижным. Не страх. Не горечь. Просто шаг за шагом – туда, где её ждали, как скотину на закланье.

И всё же, где-то в самой глубине… тлела искра. Она знала: Аслог ждёт.

И она обязательно вернётся к ней. Потому что отвар – лишь отсрочка.