Читать книгу: «Кисть и пустота»

Пролог

Моя жизнь всегда была холстом, а мои пальцы с младенчества помнили форму карандаша. Я не жила – я рисовала. Детство осталось не в школьных прописях, а в угольной пыли на щеках и акварельных разводах под ногтями. На стенах в моей комнате не осталось чистого места, а под кроватью и на чердаке грудой лежали мои картины и эскизы.

Пока другие дети дарили родителям поделки из картона, я вручала отцу с матерью их собственные души, перенесенные на бумагу.

И однажды отец понял, что мой талант не просто талант, а способ выбраться из вечных долгов. Мои картины, мои детища, должны были стать разменной монетой. И я согласилась. Сначала это было похоже на волшебство. Мой мир вдруг наполнился чужими лицами, историями, отраженными в глазах натурщиков. Их восторг был опьяняющим вином. «Ты создаешь шедевры», – говорили они, и эхо этих слов сладостным звоном отзывалось в моей опустевшей душе. Я поверила.

С тех пор я стала затворником в собственной келье, где царил запах скипидара и безумия. Я писала днями, неделями, месяцами. Время теряло свою власть, растворяясь в мазках. Я творила до потери пульса, до рези в глазах, до дрожи в обескровленных пальцах. «Художник должен быть голодным», – бубнил отец, заглядывая в мою мастерскую. Его не интересовали красные глаза или моя неестественная худоба; его взгляд скользил по холсту, оценивая будущую прибыль. Жизни вне картин для меня не существовало. Я спала урывками, по три часа в сутки, а про еду и вовсе забывала.

Каждый вечер, когда силы окончательно покидали меня и я падала в старое кресло у мольберта, ко мне подкрадывалось спасение. Мама бесшумно садилась на подлокотник, и ее ладонь, прохладная и невесомая, ложилась мне на лоб. «Поешь, доченька», – шептала она, и в ее голосе звучала вся боль, которую она умело скрывала стоило на пороге появиться заказчику. Но я, отрезанная от реальности стеной собственного фанатизма, лишь мотала головой, снова и снова протягивая руку к кисти – этому идолу, который пожирал меня по крупицам.

А потом пришел расплата. Спустя годы изнурительной гонки за призрачным одобрением, мое тело взбунтовалось. Руки, помнившие каждое движение кисти, вдруг онемели. Внутри, где прежде бушевал вулкан вдохновения, осталась лишь выжженная, серая пустота. Запал, горевший так ярко, погас, оставив после себя горький пепел. Я не могла притронуться к кистям. Они вызывали у меня физическую тошноту, острое, животное отвращение.

Отец метался по дому, не в силах смириться с тем, что живая машина по производству шедевров сломалась. Он умолял, уговаривал, требовал. Но его слова больше не долетали до меня. То, что было моим дыханием, моей молитвой, моей единственной отдушиной, вдруг стало самым ненавистным делом на свете. Любовь всей моей жизни оказалась палачом, и я смотрела на свой мольберт с тихим, леденящим ужасом.

Глава 1

Прошло несколько лет, как мой мольберт пылится на чердаке вместе со всеми картинами. В моей комнате сорвали обои, а то, что не поддалось, просто закрасили. Словно пытались стереть не следы краски, а саму память обо мне. Я не выходила. Я существовала, вперившись в одну-единственную точку на стене

На столике у кровати, как насмешка, лежали блокнот и карандаш. Каждый вечер я объявляла им тихую войну. Беру лист. Пальцы, когда-то такие послушные и точные, предательски дрожат. А потом на глаза накатывает соленая волна, и все плывет. Дрожь, как электрический разряд, пробегает по всему телу, сводя мышцы в болезненный спазм.

Я занималась рисование на заказ больше пяти лет, но в памяти от них не осталось ни звуков, ни запахов, ни лиц – только безликие, размытые полотна, плывущие в тумане. Я не помню похорон матери. Помню лишь леденящую пустоту, возникшую на ее месте. И гнев отца, острый, как удар хлыста, всякий раз, когда я осмеливалась произнести ее имя. Так я научилась молчать. Наше молчание с отцом стало единственным языком, на котором мы общались. Мое сознание, словно хирург-садист, вырезало кусок моей жизни, оставив лишь зияющую черную дыру…

Что же прячется там, в бездне моих воспоминаний?

Звонок будильника и отец уже стоит на пороге комнаты с подносом, на котором стоит тарелка с кашей и чай.

Папа ничего не говорит и молча уходит из комнаты, оставляя меня наедине со своими мыслями. Я сажусь за стол и беру в руки карандаш, пытаясь вывести на листе линии, но тело начинает реагировать на попытку рисовать, и тревога начинает нарастать. Меня будто одергивает, и карандаш летит на пол, я сминаю лист с корявыми линиями и выбрасываю его в ведро, где собралась уже целая гора таких же скомканных листов.

Я ложусь на кровать, кусок в горло не лезет, а дождь за окном только добавляет мрачности. Встаю с кровати, подхожу к окну, отдергиваю штору, которую давно никто не стирал. Вообще вся моя комната была покрыта пылью. Иногда создавалось впечатление, что меня не существует вовсе. Эта пыль в комнате, непрерывная тишина с папой, абсолютно всё кричало о том, что меня нет. Друзей у меня не было, ведь когда дети бегали на улице и играли в догонялки, я рисовала днями и ночами.

Я смотрю в окно, и чувство ностальгии пробивает до дрожи. Закрываю глаза и вижу их: мама и папа обнимаются, он целует ее в висок. Она замечает меня, и ее глаза светятся. «Иди к нам, – словно говорит ее улыбка. – Мы здесь». Я подбегаю, и они заключают меня в объятия. Тепло. Я улыбаюсь и открываю глаза. Серые стены, паутина в углу. И осознание: кроме этого хрупкого призрака, у меня ничего нет. Живот урчит, и я всё-таки принимаюсь завтракать, хотя время уже далеко не утро. Съев кашу и выпив чай только до половины, я ложусь на кровать и снова смотрю на потолок, роясь в своей памяти, пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь из тех проклятых лет, хоть что-нибудь, за что могло бы зацепиться сознание, но увы, перед глазами только картины, но размытые, и я не могу их разглядеть.

Папа неслышно заходит в комнату, и только скрип половицы выдает его шаги. Он тяжело опускается на край моей кровати, пружины под ним жалостно стонут. Я приподнимаю голову с подушки, и мой взгляд, вместо вопроса, который не срывается с губ, лишь молчаливо скользит по его осунувшемуся лицу. Он не отвечает, лишь смотрит на меня с таким угрюмым отчаянием, что в воздухе, кажется, густеет сама тишина.

Его взгляд, тяжелый, как свинец, переползает на мусорное ведро, забитое белыми комьями – братскими могилами моих мыслей. Медленно, почти ритуально, он наклоняется, выуживает один из скомканных листов и, затаив дыхание, разворачивает его. Шорох бумаги в тишине звучит оглушительно громко. На его ладони лежит моя боль, мои крики, выплеснутые чернилами. Он тихо вздыхает, и в этом звуке – крушение всех его надежд.

Он поднимается с кровати, и уходит, прихватив поднос с пустой тарелкой – немым свидетельством того, что даже еда не приносит мне утешения. А через время, словно заведенный механизм, приносит еду снова – новую порцию тепла в эту ледяную комнату.

Время ползет, как улитка, приближаясь к ночи. За окном, один за другим, как жемчужины на бархате ночи, загораются фонари, отбрасывая на стены длинные, тоскливые тени.

Я иду в ванную и, облокотившись на холодную раковину, смотрю на свое отражение в зеркале. На меня смотрит незнакомец: бледная, почти прозрачная кожа, похожая на воск; впалые щеки, отбрасывающие глубокие тени; и ужасные, чернильные синяки под глазами, будто на лицо наплыла ночь. Это – цена заточения, расплата за то, что я так давно не появлялся на солнце и прятался от дневного света, как вампир от ладана.

Соседка, которая когда-то заходила к маме, теперь изредка наведывается к папе «поболтать». Их приглушенные голоса доносятся из-за двери, вползая в мою комнату тягучим, липким потоком. Я не хочу слушать, но слышу каждое слово, и знаю, что мой отец в этих беседах называет меня сумасшедшей. Раньше я до последнего отчаянно боролась с этим, внутренне крича, что он не прав. Но сейчас, глядя в зеркало на свое искаженное отражение, я вижу его – дикий, испуганный взгляд затравленного зверька. И леденящее понимание, словно тонкая игла, пронзает меня: да, он прав.

Какой нормальный человек будет иметь провалы в памяти? Где целые дни проваливаются в бездну небытия, а ночи напролет терзают кошмары, от которых просыпаешься с беззвучным криком, застрявшим в горле?

Я с силой обдаю лицо ледяной водой, и она стекает ручьями, словно слезы, которых я уже не могу пролить. На мгновение водяная хватка возвращает меня в реальность, и назойливый рой мыслей понемногу отступает, оставляя после себя лишь гулкую, болезненную пустоту.

Возвращаюсь в комнату. За окном – густая, бархатная темень, в которую намертво впаяны тусклые блики фонарей. Это значит, что пора ложиться спать. Но животный, первобытный страх перед погружением в тот кошмар сжимает горло намного сильнее, чем усталость манит в объятия Морфея. Я снова подхожу к окну. За стеклом хлещет безысходный осенний дождь, и его капли разбиваются об асфальт с тихим отчаянием – так же безжалостно и окончательно, как когда-то все мои хрупкие мечты разбились о каменное желание отца заработать. Не хочу ложиться. Не хочу снова видеть этот ужас.

И этот вечер не стал исключением. Соседка снова пришла. Их голоса, шепот-шепотом, словно заговорщиков, снова плели свою незримую паутину. Она, с приторной, сладковатой жалостью, справлялась о моем «здоровьице», предлагала принести то одно, то другое. А отец в ответ – тяжелое, гнетущее молчание, повисшее в воздухе густой пеленой. Это молчание – самый страшный приговор.

Почему он так? Что случилось? Что за стена из стекла и льда выросла между нами? Почему он не говорит со мной, почему не принимает помощь, почему он уходит каждую ночь, будто бежит от чумы, что таится в этих стенах?

А вдруг он боится меня? От этой мысли кровь стынет в жилах. Но ведь я тоже боюсь! Мой страх – живой, дикий зверь, разрывающий грудь изнутри. Мне не к кому обратиться, когда кошмары выедают душу, не у кого искать спасения, когда тревога, тяжелым прессом, доводит до бездны панической атаки. Раньше я пыталась узнать у отца, куда он уходит и почему именно ночью, но в ответ – лишь пустота, обжигающая, как лед. Папа будто отрёкся от меня, отсек, как больную конечность. Но почему? Что за невысказанная тайна легла между нами вечным проклятием? Немой вопрос повис в воздухе, давящий и неразрешимый.

Я ложусь на кровать, холодную и безразличную, зная весь ритуал наизусть. Сейчас отец зайдёт в комнату, щелкнет выключатель, погрузив меня в темноту, входная дверь хлопнет, как последний удар гроба, и я останусь наедине со своими страхами в этой звенящей, гулкой тишине.

Когда-то я в слезах умоляла отца не оставлять меня, не уходить, пока сон не сомкнет мои веки. Но он был непреклонен, как гранитная глыба. Он гасил свет и возвращался лишь на рассвете, пахнущий уличной сыростью и чужим холодом.

Я иногда ждала его, прильнув к двери, пытаясь бороться со сном, как с невидимым врагом. Но попытки мои были тщетны – сон, коварный и неумолимый, все равно накатывал черной волной. И вновь являлся тот же кошмар. Казалось бы, за столько времени можно было бы привыкнуть, выработать иммунитет. Но нет. Он каждый раз леденил душу, вызывая такой первобытный ужас, что я просыпалась посреди ночи, вся в холодному поту, одинокая в гробовой тишине комнаты.

Я слышу внизу приглушенные голоса: отец провожает соседку. Мое тело инстинктивно замирает, мускулы становятся тугими и чуткими, будто я готовлюсь к удару. Вот его тяжелые, размеренные шаги по скрипучей лестнице. С каждым скрипом ступеней ком в горле растет. Дверь в мою комнату бесшумно открывается.

Он не говорит ни слова. Только протягивает руку к выключателю, и мягкий щелчок погружает все в бархатную, почти осязаемую темноту. Он задерживается на пороге на мгновение дольше обычного. В сумраке я не вижу его лица, но чувствую на себе его взгляд – тяжелый, усталый, бездонный. Потом он разворачивается, и его тень медленно отступает, сливаясь с мраком коридора. Я лежу неподвижно, слушаю, как его шаги стихают, а потом доносится сдавленный скрип входной двери – звук, который каждый раз отзывается в груди щемящей пустотой.

Тишина после его ухода кажется особенно громкой. Темнота обволакивает комнату, и в этой тишине становится слышно каждую каплю за окном. Они стекают с крыши и с тихим, методичным стуком разбиваются о желоб водостока. Этот дождь не утихал весь день, и его монотонный шум действует на нервы.

Я чувствую, как веки становятся тяжелыми, но страх сильнее усталости. Я с силой провожу ладонями по лицу, пытаясь прогнать сон, и встаю с кровати. Стою так несколько минут, пока глаза не привыкнут к мраку. Постепенно из темноты начинают проступать знакомые очертания: письменный стол, заваленный бумагами, и дверца шкафа, за которой висит лишь несколько одиноких вещей – пара футболок, потертые джинсы. Словно свидетельство того, что моя жизнь остановилась несколько лет назад, оставив после себя лишь это скудное наследство.

За окном дождь начинает стихать. Сплошная стена воды редеет, и сквозь расходящиеся тучи пробивается бледный лунный свет. Он ложится на пол длинными бледными прямоугольниками, освещая пыль в воздухе. Я понимаю, что все мои попытки бодрствовать бессмысленны. Усталость накатывает тяжелой волной. Я медленно возвращаюсь в постель, опускаюсь на подушку, натягиваю одеяло до подбородка и, наконец, сдаюсь, закрывая глаза.

Сон приходит не сразу, и как только я погружаюсь в мир сновидений, мой кошмар начинается. Я сижу на жестком, потрескавшемся бетонном полу тёмного подвального помещения. Вокруг – гнетущая тишина, прерываемая лишь каплями воды, медленно стекавшими с ржавых труб по стенам, покрытым пятнами плесени и черной сажей. Воздух тяжелый, терпкий, как будто пропитанным древней сыростью и гнилью. Слабый, тусклый свет лампочки с мерцающей нитью едва освещает обрывки моей картины – мрачные, искажённые фигуры, словно заползающие из тьмы, что вокруг меня вырастает будто живая паутина. Каждое движение кисти кажется тяжёлым, словно сама краска впитывала мой страх и отчаяние. В глубине подвала звуки невыразимой боли и шёпот – будто стены шептали забытые тайны, нарастающие с каждой секундой. Я одна, но чувствую тяжесть невидимой пеленой, будто меня окружают невидимые глаза, наблюдающие и осуждающие. Грудь тяжело вздымается, сердце бьётся в такт далеким ударам, но выхода нет – стены сдавливают, а время словно застыло в бесконечном кошмаре. Мои пальцы дрожат, размазывая краску по потрескавшемуся полотну, и каждая линия казалась всё более искажённой, будто тьма проникала прямо в моё сознание. Вдалеке слышался глухой стук – неясный, но настойчивый, как биение сердца заброшенного места. В воздухе витал запах гнили и железа, заставляя горло сжиматься от удушья. Я пытаюсь отвести взгляд, но взгляд приручён к мраку – тени на стенах вытягиваются, деформируются, словно живые существа, протягивающие ко мне свои длинные, костлявые пальцы. Внезапно подвал стал наполняться шепотом, который обволакивал разум, повторяя бессмысленные слова и злобные угрозы. В панике откидываю кисть, но руки остаются липкими от шероховатой поверхности полотна, словно сама реальность приклеила меня к этому аду. Невозможность подняться с холодного пола и выйти из этого тёмного замкнутого пространства превращалась в непроходящее ощущение безысходности – сдавливающей и ощутимой, как холодная цепь вокруг сердца. Тени сгущались вокруг, постепенно окутывая меня как плотный туман. Шёпот становился громче, переходя в рёв, и казалось, что стены начинают сжиматься, приближаясь с каждым вдохом. Груди не хватало воздуха, дыхание стало прерывистым, а сердце билось в бешеном ритме, будто пытаясь вырваться из грудной клетки. В этом мраке появился слабый свет – мерцающий, как остаток надежды. Я инстинктивно потянулась к нему, но свет отталкивал жуткий холод, заставляя кожу покрываться мурашками. Кажется, это была граница между моим миром и темными глубинами, в которых душа могла потеряться навсегда. Собрав остатки сил, я поднялась на ноги, руки всё ещё дрожали, а шаги были неуверенны. Но с каждым новым движением вокруг меня всё плотнее сплетались тени, шепоты трансформировались в крики, и мир наполнялся ужасающей безысходностью. В моей голове всплывали обрывки воспоминаний – светлых дней, любви и свободы, словно призрачные огни, способные осветить хоть немного этот кошмар. Но сейчас мне предстояло выбрать – сдаться этому безумию или бороться с ним до последнего. И именно в этот момент слабый свет в глубине подвала загорелся ярче, давая небольшой, но столь необходимый проблеск надежды.

Я проснулась резко, словно меня вытащили из глубокой бездны. Веки тяжело открылись, и первое, что я почувствовала – знакомую тяжесть подушек и тепло покрывала. Сердце ещё колотилось в бешеном ритме, а дыхание было резким и прерывистым, но вокруг уже не было ни теней, ни шёпотов, ни жуткой тьмы. В комнате царила обычная тишина, только где-то за окном пение птиц напоминало, что мир продолжает жить, не замечая мой внутренний шторм. Я попыталась осознать, где я, медленно двигая пальцами и ощущая свое тело – оно было моим, живым, реальным. Память о том кошмаре постепенно отступала, словно смывшаяся волной, но внутри всё ещё остался тот странный холод и мягкий свет, который к тому моменту уже казался лишь сном. Я прижалась к подушке, пытаясь уловить остатки того проблеска надежды, который помог мне вырваться из бездны, проснуться и почувствовать жизнь снова.

Впервые сон закончился по-другому, я впервые увидела свет, такой мягкий, знакомый, как тепло маминых рук. Мама… неужели это была она, она спасла меня.

Я встаю с кровати и папа открывает дверь, он выглядит уставшим и немного злым. Заметив моё странное выражение лица, он обращается ко мне спустя такое долгое время безмолвной тишины: – Что-то случилось? – его обычно безэмоциональный голос, звучал теперь по-другому, в нём было столько страха и тревоги. Я опешила, совсем забыв, как нужно общаться с ним: – Я видела сон – начала я, папа видимо решивший, что я снова буду говорить за свой кошмар, тяжело вздохнул – но он закончился по-другому. – папа поставил на стол поднос с едой, отодвинул стул, тот заскрипел, и сел напротив меня приготовившись слушать. Я рассказала всё. – это была мама – крикнула я, и отец некогда заинтересованный моим кошмаром, резко встал и направился к выходу. – Это просто сон! Мама давно нет. Прекрати думать об этом, ешь…! – Рывок, и дверь в мою комнату с грохотом захлопнулась, отрезав его от моих слов. Я откинулась на кровать, внутри где ещё минуту назад жила надежда о том, чтобы быть услышанной канула в лету.

Может со мной действительно что-то не так?