Читать книгу: «Тайна короля Лира»

Пролог

Дождь барабанил по черной шляпе зонтика, дробясь на капли и теряясь среди луж на мостовой. Каменные дорожки блестели от влаги. Воздух пах мокрыми листьями, пылью и сырым деревом – в Кардиффской академии даже грозы казались воспитанными. Лакированные туфли звонко цокнули по мраморной лестнице. Тяжёлая дверь поддалась с тихим скрипом, и в освещённый холл вошёл мужчина среднего роста. С темного плаща капала вода. Руки, облаченные в черные перчатки, держали опущенный зонт.

– Мистер Крацвег, вы наконец прибыли!

Слуга торопливо поставил чемоданы у стены, принял зонт и сдержанно поклонился. Из глубины коридора вышла профессор Дамиан, строгая и точная, как всегда.

– Дорога выдалась нелегкой, директор. Мы должны были прибыть на час раньше, если бы не шторм. – Опустил подбородок Альбирео.

Профессор Дамиан, директриса пансионата уже тридцать лет, едва заметно улыбнулась и кивнула. Седые пряди коснулись покатых плеч, сверкнувшие ностальгией карие глаза прикрылись, и вся она будто стала мягче, моложе.

– Академия скучала по Вам, мистер Крацвег.

– Пожалуй, я тоже по ней скучал. Всё же, прошло шестнадцать лет.

Он говорил спокойно, но пальцы чуть дрогнули, когда он коснулся перил лестницы.

Высокие потолки Кардиффской академии тонули в сумраке дождливого вечера, скрывая тени прошлого. Твердая поступь эхом отражалась в длинном переходе с витражными окнами. Настенных ламп едва хватало на освещение старинного помещения.

Слуга проводил Крацвега взглядом до конца галереи, где на витражах отражались вспышки молний. За дверями старого зала, где раньше проходили занятия, слышался ровный шорох.

– Простите, директор… Как давно ушел Элден? – спросил он, оборачиваясь.

– В начале марта. – Дамиан едва слышно вздохнула. – Вечерами здесь тихо. С тех пор, как мистер Элден… покинул нас, аудитория пустует.

– Ясно. – произнёс Крацвег, и на мгновение его голос стал глуше. – Элден преподавал ещё и французский, верно?

– Да. – В её интонации послышалось колебание. – Но я надеюсь, что его замена на немецкий не сильно скажется на программе.

Мужчина кивнул, будто отметил для себя что-то важное. За его спиной гулко отзывались шаги, а дождь бился в витражи всё сильнее. Альбирео остановился у окна, разглядывая отреставрированный балкон крыла напротив. Странное чувство пронзило его – не ностальгия, но что-то похожее.

На втором этаже, в узком проходе между кабинетами, мелькнула рыжая прядь. Девушка, пряча лицо, выглянула из-за колонны, задержав дыхание.

Он изменился – лицо стало резче, осанка прямее. Только глаза остались прежними.

– Рео приехал… – шепнула она едва слышно, и её голос растворился в шуме дождя.

Крацвег нахмурился, будто уловил этот шёпот, но не обернулся. Лишь продолжил разглядывать стены академии и на секунду позволил себе короткую, почти неуловимую улыбку.

Снаружи грянул гром.

В академии начался новый семестр.

Часть 1.

В утро после грозы академия пахла мокрым камнем и прелой листвой. Сады вокруг главного корпуса утопали в росе, дорожки посеребрились, а воздух был таким прозрачным, что казалось – вдохни чуть глубже, и почувствуешь вкус металла на языке.

Эйлин шла через внутренний двор, придерживая подол юбки, чтобы не зацепить влажную траву. Пальцы, тонкие и холодные, цеплялись за старый шарф, в который она всегда куталась, даже теплой осенью. На ней было пальто серо-зеленого цвета, уже немного потертое на рукавах. Оно делало девушку похожей на часть самой академии – ту, что старше всех студентов и всё ещё хранит тайны в своих стенах.

Из окон доносились голоса – кто-то спорил о правильном ударении в латинской фразе, кто-то смеялся, обсуждая лекцию по семантике.

В Кардиффской академии теперь изучали языки. Искусства давно отошли на второй план – мольберты пылились в подвальных аудиториях, а старый концертный зал служил библиотекой. Всё стало строже, логичнее, тише.

Эйлин это устраивало.

Слова были для неё живыми существами. Она любила наблюдать, как одно и то же слово в разных языках дышит по-разному, как буквы складываются в нечто, что может ранить сильнее любого оружия. Иногда ей казалось, что в самом строении речи можно найти нечто древнее, спрятанное, почти магическое. Но такие мысли она оставляла при себе.

В тот день академия гудела слухами. Утром пришла новость, что новый преподаватель прибыл – Альбирео Крацвег, выпускник старого набора.

– Ты слышала? – соседка по комнате, Тесса, приземлилась на скамейку с чашкой кофе. – Он настоящий профессор! Говорят, преподавал за границей, где-то во Фрайбурге или, может, в Эдинбурге… не помню.

Эйлин подняла глаза от конспекта. С деланным удивлением она переспросила, тем не менее тут же опустив голову обратно:

– Крацвег? Альбирео?

– Ага. Его видели недавно мои знакомые с испанского. Это так интересно! Говорят, он очень красивый и-… Подожди, ты что… смеешься надо мной?

Эйлин помотала головой, сдерживая подергивание плеч и не поднимая головы. Говорить о том, что новый идол Тессы появлялся в их доме каждые выходные по праву любимого друга Бруно – её брата – было равносильно нажатию красной кнопки. «Нет-нет, продолжай…» – пробормотала девушка и перевела дух.

Тесса пожала плечами и протянула:

– И, представь, его взяли вместо Элдена. Того, что исчез весной.

На мгновение перо остановилось в руке Эйлин. Она задумчиво хмыкнула.

– Исчез… – повторила она тихо. – Ты уверена, что именно исчез, а не уехал?

– Ну, официально – “ушёл по собственному”. – Тесса поджала губы. – Только вот вещи его нашли не все, а в кабинете потом несколько дней не давали убирать. Говорят, стены будто копотью покрылись.

Эйлин не ответила. Она уже не слушала. Имя – Альбирео Крацвег – звучало совершенно привычно. И она видела, когда он приехал. Другим вопросом было, почему он согласился преподавать. Рео никогда не стремился к этому. Для чего ему это было нужно?

Слух прошёл по академии быстро. Кто-то уверял, что он был лучшим выпускником своего года, кто-то – что именно из-за него закрылось художественное направление, кто-то вспоминал, будто во времена его учёбы случилось “что-то странное”, но подробностей никто не знал.

После занятий Эйлин вышла на старый балкон второго этажа, который когда-то выходил на южную часть территории. Сад давно превратился в поросший лозой лес, который почему-то не трогали садовники. Под перилами лежали ещё не высохшие листья, воздух был густой и тёплый. Пахло полынью.

На площадке внизу стоял он. Вытянутый, прямой, как рельса, в тёмном пальто, Альбирео говорил с профессором Дамиан. В его чертах было что-то чужое академии – изящная сдержанность, уверенность человека, не ищущего одобрения.

Эйлин смотрела, не решаясь двинуться. Дождевые капли ещё висели на металлических узорах балкона, скатывались вниз, падали где-то рядом с ним. В один момент Крацвег поднял голову, будто почувствовал взгляд. Их глаза встретились на мгновение. И всё, что она увидела, – холодный, внимательный взгляд, в котором не было ни удивления, ни интереса. Будто он знал, что она будет здесь. Едва заметный кивок признания отозвался слабым шевелением в груди.

Время потянулось сладкой патокой, неспешно листая дни. У них всё ещё не было занятий с Рео, но из разговоров однокурсников было известно достаточно, чтобы утверждать: он знал о происходящем в академии больше, чем мог показать. Это читалось во взгляде на обеде, по твердой и натянутой, как струна, спине. Читалось в редких минутах, когда он останавливался в коридорах и предавался размышлениям, не отвлекаясь на мечущихся студентов.

– Тесса, – позвала Эйлин вечером, закрывая окно в комнате общежития. – а если его приезд связан не только с Элденом?

Соседка уже почти уснула, укрывшись с головой, но пробормотала сквозь подушку:

– В смысле?

– Просто… – она замолчала. – Кое-что случилось, когда он учился здесь. Вдруг оно связано с тем, что происходит сейчас?

Тесса не ответила.

Позже, когда свет в коридоре погас и луна скользнула по стеклу, Эйлин заметила конверт. Белый, аккуратно сложенный, подложенный под дверь. Ни адреса, ни имени отправителя. Только одно слово на лицевой стороне: «Эйлин».

Она раскрыла его, стараясь не порвать край. Внутри был короткий листок, исписанный ровным, мужским почерком.

Ты права. Его приезд – не случайность. Иногда прошлое возвращается не к тем, кто его создал, а к тем, кто способен понять.

– Л.

Эйлин перечитала записку несколько раз. На третьем чтении заметила: чернила пахли дождём.

Зал для лекций наполнялся шорохом – студенты шли друг за другом, выкладывали книги и тетради, перешептывались. Эйлин устроилась на краю ряда, разглядывая ожившее спустя долгое время место.

Аудитория была старинной, с высокими сводчатыми потолками и тяжелыми деревянными лавками, вмурованными прямо в пол. Стены украшали портреты выпускников прошлых лет, выцветшие карты и старые глобусы. Солнечный свет пробивался через витражи, рисуя на полу пестрые пятна. В воздухе висел запах старой бумаги и пыли – слегка сладковатый, словно память о минувших столетиях.

Альбирео Крацвег стоял у кафедры, слегка склонив голову, а руки держал за спиной.

– Язык… – начал он. – этот инструмент человеческого разума, возник не случайно. Учёные спорят о его происхождении, выдвигая разные теории. Одни считают, что он появился из подражания звукам природы – журчанию ручья, пению птиц, шороху ветра. Другие – что первобытные звуки эмоций, крики радости, боли или страха постепенно оформлялись в слова.

Он сделал паузу, медленно обводя взглядом аудиторию. Его голос был мягким, но отточенным: каждое слово звучало как музыкальная нота, ровно, убедительно, и в зале постепенно наступала тишина, словно сама аудитория прислушивалась. Даже самые шумные студенты невольно выпрямлялись, а кто-то подбирал падшую ручку, чтобы не нарушать гармонию момента.

– Ещё одна теория – трудовые выкрики. Считается, что язык появился там, где люди работали вместе: при сборе урожая, охоте, строительстве. Чтобы координировать действия, возникли первые слова. Возможно, все эти процессы действовали одновременно.

Эйлин почувствовала, как в его голосе скользит что-то магическое, словно каждое слово он вылеплял собственными руками. Студенты записывали, кто-то с любопытством наклонялся вперед, будто хотел услышать не только слова, но и дыхание древности, которое через них проходило.

– А мифы… – голос его понизился, словно тайна стала ближе. – рассказывают нам о том, как люди объясняли происхождение речи. Вавилонская башня, легенда индейцев тукуна, миф ва-санья – все они показывают: язык – не просто инструмент, а душа народа, которую можно потерять или обрести заново.

Он подошёл к одной из карт на стене, медленно провёл пальцем по линиям миграции племен, как будто показывая, что каждое слово имеет историю, и каждое произнесённое имя – часть глобальной памяти.

– Звуки меняются, складываются в слова, слова – в предложения, а предложения – в тексты. Через язык мы не только передаём информацию, но и сохраняем память поколений. – Он сделал паузу, взгляд его скользнул по залу. – Кто-то скажет: «Языки умирают». Но это не так. Языки не умирают – они спят. Иногда они пробуждаются через песни, через редкие тексты, через тех, кто не боится слушать прошлое.

Лекция продлилась необыкновенно долго и вместе с тем так скоротечно, что её конец оказался совершенно внезапным. Крацвег отошел к кафедре и застыл памятником, сложив руки за спиной:

– Я готов ответить на ваши вопросы – если их будет не слишком много.

Тишина на мгновение повисла в воздухе. А затем студенты рванули к нему одновременно, словно сорвав плотину: кто-то задавал вопросы о шумерских текстах, кто-то – о баскском языке, кто-то – о мифах. Вопросы ради вопросов, не более.

Эйлин стояла в стороне, чувствуя, как прилив адреналина сменяется тревожным холодом. Она увидела, как глаза Крацвега вспыхнули ледяным светом, взгляд стал настолько колким, что любое слово казалось лишним. Она поняла: сейчас не время. Отступив, Эйлин отстранилась, позволив другим окружить его: «В следующий раз».

Часть 2.

Крацвег рассказывает красиво и уверенно – не так ли? Ему бы не составило труда скрыть какую-нибудь тайну.

– Л.

Новое письмо от неизвестного Л. не заставило себя ждать. Аккурат после лекции, оставившей неизгладимое впечатление на студентов их группы, оно оказалось подброшенным в сумку и было обнаружено поздним вечером в комнате.

– Тесса, посмотри. – Эйлин протянула короткую записку соседке.

– Любовные послания? – Тесса улыбнулась, но, пробежавшись глазами по тексту, нахмурилась. – Нет, не любовные. Ты знаешь, кто такой этот Л.?

– Нет. Как раз хотела спросить, не знаешь ли ты кого-то с именем, начинающимся на эту букву. Кого-то умного.

Тесса присела на край кровати, коснулась кончиком пальца губы и протянула задумчивый звук, устремив взгляд к потолку.

– Леон? – предположила она, но тут же поспешно замахала руками. – Нет, это не Леон! У него ужасный почерк. Линкольн Дюрсо? М-м-м… Нет! Он слишком умный, чтобы искать подвох в преподавателе. Может, это фамилия? Лаур, например…

Тут уже опровергла Эйлин:

– Лаур на меня обижается с первого года. Более того, он не настолько умен. Я думаю, если бы это была фамилия, имя тоже было бы написано инициалом.

– Но ведь так теряется вся анонимность! – воскликнула соседка.

– Тесса, не кричи!

– Ладно-ладно… – Тесса закатила глаза и взяла книгу с прикроватной тумбочки, улегшись. – Я больше не могу придумать, кто это может быть. Если это кто-то с исторического, то я точно не знаю. Тебе стоит спросить у мальчиков.

– У мальчиков я спрошу в последнюю очередь. – сухо ответила Эйлин и спрятала записку между страницами блокнота.

Утром она проснулась раньше всех. На улице стоял туман, густой и молочный, что оседает на воротниках и пахнет влажной бумагой. В коридорах академии звенела тишина, нарушаемая лишь шагами старшего привратника и редким звоном ключей.

Эйлин накинула шарф, сунула в карман блокнот и спустилась в холл.

На доске объявлений висело приглашение на организационное собрание к празднику Осеннего равноденствия. К празднику готовились все факультеты – готовили плакаты, музыкальное сопровождение, речи и тематические мероприятия.

Она оторвала маленький уголок объявления и, словно между делом, подошла ближе, чтобы рассмотреть другие бумаги. Среди свежих листков, напечатанных ровными строками, висел один старый, пожелтевший, приколотый ещё булавкой прежнего образца.

Дискуссионный форум.

Тема: «Слова, которые нельзя перевести».

Дата проведения – перечёркнута.

Подпись: Т. Хитклифф

Эйлин задержала дыхание. Было удивительным увидеть подпись Тодда Хитклиффа – ныне одного из самых влиятельных дипломатов, серого кардинала в политике, но в прежнее время – одного из ближайших друзей её брата Бруно и Альбирео Крацвега. Казалось, несмотря на прошедшие годы, академия всё ещё дышала воздухом тех времён, когда раздавались их шаги по коридорам.

К полудню зал, где проходило собрание, наполнился голосами. На кафедре стоял старшекурсник, ответственный за литературный кружок, и пытался призвать всех к порядку.

– Мы не можем снова использовать старые тексты! Академия ждёт от нас чего-то нового. – говорил он, бегло оглядывая аудиторию. – Если у кого-то есть идеи – не держите их при себе.

– Может, стихи на староанглийском? – крикнул кто-то с задней парты.

– Или поэтический диалог на латыни. – предложила Эйлин почти шепотом, но ответственный старшекурсник услышал.

– Да! – он обернулся. – Эйлин, вы же с кафедры сравнительного языкознания, верно? Подключитесь к нам. Нам как раз не хватает людей, которые мыслят не только рифмой, но и логикой.

Некоторые зааплодировали. Эйлин невольно улыбнулась. Она не любила выступать, но сам факт, что её услышали, был приятен.

Только в этот момент она заметила на столе перед собой маленький конверт. Такой же, как прошлый. Белый, без подписи. Она развернула его осторожно, прикрывая ладонью.

Иногда слова скрывают то, что нельзя понять. Их нельзя перевести. Но тот, кто умеет их слышать, может понять больше остальных.

– Л.

Письмо снова пахло дождём и чем-то металлическим. Под чернилами просвечивала едва заметная линия – будто кто-то писал на бумаге, положенной поверх чего-то неровного. Эйлин прищурилась, провела пальцем. Там было ещё одно слово, выцветшее, едва различимое: «Прачечная».

Позже, когда остальные расходились по делам, она свернула к старому крылу – туда, где находилась забытая прачечная. Когда-то здесь стирали форму для студентов, но после перестройки помещение закрыли.

Внизу пахло известью, водой и чем-то железным. Сквозь зарешеченное окно пробивался свет, и в его лучах плясали пылинки. Эйлин провела рукой по стене – холодный камень, шершавый, чуть влажный. На стене, прямо над сливом, была выцарапана фраза:

«Tempus tacet».

Время молчит.

Снаружи зазвенел колокол – сигнал к вечернему занятию. Эйлин обернулась. На мгновение ей показалось, что в коридоре мелькнула тень, но, когда она подошла ближе, там никого не было.

На следующий день Эйлин удалось поговорить с Альбирео.

Вечером, когда большинство студентов уже расходилось по комнатам, она проходила мимо старой аудитории, где проводил лекции Крацвег. По случайному стечению обстоятельств дверь была приоткрыта, и сквозь маленькую щель Эйлин увидела его стоящим между парт.

Было что-то удивительное в том, как Рео держался. Тонкий стан, русые волосы, чуть приглаженные назад, и глаза – светло-зеленые, спокойные лишь на первый взгляд, но с глубоко залегшими тенями под ними, будто от постоянного недосыпа или тех мыслей, которые никогда не оставляют человека в покое. Он казался частью этого места – не просто преподавателем, но чем-то большим. Словно академия, со всем её временем, с каждым потрескавшимся пером, каждым потускневшим окном, принадлежала ему.

И одновременно – он принадлежал ей.

– Можно войти? – Эйлин едва слышно постучала по двери и шагнула за порог.

Что-то незримо изменилось вокруг, стоило ей оказаться в самой аудитории. Когда она была пуста, освещённая лишь вечерним светом и редкими бликами ламп, воздух здесь казался гуще, чем обычно. И Альбирео Крацвег в этой пыльной тишине выглядел иначе – он казался скульптурой, высеченной из того же мрамора, что составлял стены академии.

– Проходи, Эйлин. – он не обернулся, узнав её по голосу и звуку шагов, и опёрся бедром на парту, махнув рукой на скамью рядом. – Прикрой дверь, пожалуйста. Садись.

Эйлин подчинилась. Внутри всё будто стянулось в узел: и волнение, и любопытство, и тень старого, почти забывшегося детского чувства. Альбирео Крацвег казался одновременно бесконечно далеким от образа преподавателя, и бесконечно близким к тому человеку, которого Эйлин удавалось видеть в их доме когда-то давно.

– Я хотела спросить… – начала она и остановилась, выбирая слова. – Почему Вы решили вернуться? Преподавать именно здесь.

Альбирео посмотрел на неё. В этом взгляде не было раздражения, только усталость и осторожность.

– Вернуться… – повторил он, словно пробуя слово на вкус. – Знаешь, иногда место зовёт не потому, что ты ему нужен, а потому что оно всё ещё хранит то, что ты не успел забрать.

– Что-то… личное? – Эйлин почувствовала, как щеки вспыхнули, но отвести взгляда не смогла.

Крацвег медленно провёл ладонью по столешнице, будто стирал пыль с давно забытого воспоминания.

– Возможно. Но в академии нет ничего личного. – произнёс он после паузы. – Всё здесь принадлежит времени. Даже люди.

Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

Эйлин смотрела на него, и вдруг осмелилась:

– Тогда, может быть, Вы знали профессора Элдена? Того, кто… исчез?

Крацвег слегка напрягся. Её вопрос задел что-то хрупкое.

– Мы были знакомы. – коротко сказал он. – Но не близко. Насколько мне известно, его исчезновение – это слухи, распространенные скучавшими студентами. Не думай об этом.

– Простите. – Эйлин чуть сжала пальцы, чувствуя, как внутри растёт решимость задать то, что действительно мучило. – А… Тодд Хитклифф? Вы ведь дружили с ним, когда учились здесь. Он… тоже пропал.

Всё изменилось мгновенно. Во взгляде Рео вспыхнуло что-то опасное – не гнев, скорее резкая, болезненная защита. Он резко поднялся, отступив от парты.

– Кто тебе сказал это?

– Н-никто. – она испугалась, но не отступила. – Я просто… слышала что-то похожее от Бруно. И подумала, что, может быть, он…

– Не произноси этого имени. – тихо, почти шепотом, но с такой силой сказал он, что Эйлин замолчала.

На секунду казалось, что воздух в аудитории стал плотнее. Крацвег стоял, глядя в сторону окна, будто пытался вспомнить что-то и одновременно – заставить себя забыть.

– Тодд… – он всё же произнёс это имя, уже глуше, почти не для неё. – Он был тем, кто понимал лучше всех. И затем исчез.

Эйлин молчала.

– Иногда привязанность к другу – самая жестокая форма зависимости. – продолжил Альбирео, тише, будто признаваясь не ей, а самому себе. – Ты думаешь, что вас связывает одно прошлое, а потом понимаешь – он забрал часть твоего без спроса. Впрочем, он никогда ни о чем не спрашивал.

Он резко оборвал себя, будто сказал лишнее. Тонкие пальцы сомкнулись в замок, плечи чуть дрогнули.

– Простите. – выдохнула Эйлин.

– Не нужно, – тихо ответил он. – это не твоя вина. Просто… не спрашивай больше о Тодде. Ни меня, ни кого-то ещё. Можешь наткнуться на неприятности.

Он снова стал тем же – собранным, хладнокровным, словно между мгновениями успел вернуть себе контроль.

– Иди, Эйлин. Уже поздно.

Она кивнула, чувствуя, что нарушила границу, о которой не знала. Но в дверях всё же остановилась.

– Рео… – позвала она, не думая.

Рео обернулся. В его глазах на миг мелькнуло узнавание – тёплое, живое, настоящее.

– Ты стала похожа на него. – сказал он негромко. – На Бруно. Не теряй этого.

Эйлин не знала, что ответить. Дверь за ней закрылась тихо, но этот звук отозвался эхом по всему коридору.

Позднее ночью, когда она вернулась в комнату, на подоконнике лежал новый конверт. Внутри – всего две строки, выведенные аккуратным почерком:

Ты открыла правильную дверь, Эйлин. Теперь будь осторожна – за ней не всегда тот, кого ты ищешь.

– Л.

Часть 3.

Бруно Шаттенвальд был её старшим братом. С юных лет Эйлин чувствовала, что, несмотря на близость, между ними всегда стояло нечто невидимое – тонкая стена из стекла: через неё можно было видеть, но нельзя было дотронуться.

Он умел быть в центре любого разговора, умел шутить, очаровывать, спорить до хрипоты и выигрывать споры не логикой, а тем особым блеском, что горел в его глазах. Все любили Бруно – преподаватели, соседи, друзья семьи.

Эйлин чувствовала себя рядом с ним тенью.

Живой, настоящий, способный заставить весь мир двигаться быстрее, только потому что он в нём присутствует. Он никогда не злился на неё, не унижал, не смеялся. Лишь делал вид, что не замечает её. Иногда, когда в доме гас свет и все засыпали, Эйлин слышала, как он сидит у окна и что-то бормочет себе под нос – то ли стихи, то ли чьи-то фразы. Тогда ей казалось, что Бруно разговаривает с кем-то, кого нет.

Она понимал, что с ним что-то не так. Не сумасшествие – скорее изломанная внутренняя искра, которую приходилось оживлять силой. Иногда в его взгляде отражалась не эта комната, не этот день, а что-то иное, далёкое, непонятное.

Но Эйлин всё равно любила его. Может быть, даже сильнее, чем должна была.

А потом появился Рео. Альбирео Крацвег. Там, где Бруно был светом, Альбирео был тенью. Где один говорил слишком громко, другой – слишком тихо. Брат действовал душевными порывами, Альбирео – продуманным расчетом. Они могли сидеть рядом молча часами, будто между ними существовал язык, который знали только они двое. Они словно нашли своё отражение в друг друге.

Теперь, глядя на Альбирео спустя годы, Эйлин не могла решить, кем он был для её брата – другом, врагом или тем зеркалом, в котором Бруно увидел искаженную версию себя.

«Ты стала похожа на Бруно» – сказал он.

Эйлин не знала, что он имел в виду. В ней не было той силы, того странного света, что всегда жил в брате. Её взгляд был осторожен, её слова – выверены. Она не умела рушить привычный порядок вещей.

На рассвете Эйлин встала, не включая свет. В голове всё ещё звучал его голос, непроницаемо мягкий и далёкий.

Она разберётся во всех загадках прошлого и найдёт ответы к будущему. Иначе она не сможет узнать, кто ей пишет письма, куда пропал Элден и какую роль во всём этом играет Альбирео Крацвег.

Академия просыпалась медленно. Сквозь высокие окна пробивался холодный утренний свет, рассеиваясь на пылинках и отражаясь в стеклянных шкафах с книгами. На стенах старого корпуса висели часы с потускневшими стрелками, и казалось, что здесь время течёт иначе – вязко, неохотно, как густой мед.

Эйлин стояла у двери преподавательской кафедры, нерешительно поправляя шарф. Ей казалось, что запах мела и чернил здесь был особенно сильным, будто в этих стенах веками скапливались слова, произнесённые и записанные студентами.

Профессор Аркадий Фолькман – старейший преподаватель кафедры латыни, когда-то учивший самого Крацвега, – сидел за столом, обложенный тетрадями и пожелтевшими карточками. Он поднял голову, когда Эйлин постучала.

– Мисс Шаттенвальд, верно? – голос его был мягкий, почти певучий. – Что-то случилось?

– Простите за беспокойство, профессор. – начала она, стараясь не выдать волнение. – Я… хотела узнать кое-что о мистере Крацвеге.

Фолькман слегка удивился, но пригласил её жестом пройти.

– О, Альбирео… Да, я помню его. – он произнёс имя с лёгкой улыбкой, как будто пробовал старую мелодию. – Талантливый мальчик. Сложный, но талантливый.

Эйлин села на край стула.

– Он ведь тоже изучал латынь?

– Конечно. – Фолькман достал из ящика очки и надел их на переносицу. – Тогда, шестнадцать лет назад, искусство и язык были ещё неразделимы. Он пришёл на факультет искусств, но слова увлекли его сильнее красок. Странное дело… – Профессор усмехнулся. – Он говорил, что язык – это архитектура мысли. Что в словах спрятаны механизмы, древние, как сама жизнь.

Эйлин невольно кивнула.

– А потом он перевёлся, да? На лингвистику?

Фолькман откинулся на спинку кресла. Взгляд его на мгновение ушёл в прошлое, как будто он видел перед собой не Эйлин, а кого-то другого – двух молодых студентов, сидящих в середине аудитории.

– Да. – тихо сказал он. – Перевёлся. Неожиданно. С тех пор всё пошло… иначе.

– Иначе?

– Изменился Тодд Хитклифф, староста на их факультете. – почти шёпотом произнёс профессор. – Тодд был… особенным. Железная воля, блестящий ум, редкая память. Он мог выучить любой язык за неделю, а на экзаменах говорил с акцентом, будто родился в Риме. Но был… – Фолькман замялся. – Был слишком серьёзен. Слишком целеустремлён. Такие люди редко бывают счастливы.

Эйлин почувствовала, как у неё пересохло во рту.

– Они дружили?

– Да. И даже больше. Понимали друг друга с полуслова. – Он помолчал. – До тех пор, пока всё не изменилось.

– Что изменилось?

Профессор взглянул на неё. В его глазах промелькнула тень – ностальгия, перемешанная с чем-то вроде тревоги. Он уже открыл рот, будто хотел сказать больше, но в этот момент из коридора послышался звон колокола – начало следующего занятия.

Фолькман вздрогнул. Его рука машинально потянулась к перьевой ручке, и чернила расплескались на бумагу.

– Простите, мисс Шаттенвальд. – быстро сказал он, вставая. – Мы поговорим позже. Сейчас… мне нужно готовиться к лекции.

– Конечно, профессор. – Эйлин поднялась, но в голосе прозвучало разочарование.

Он провожал её взглядом, и в этом взгляде было странное – будто человек, внезапно вспомнивший что-то, хотел немедленно это забыть.

Когда Эйлин уже почти вышла, профессор сказал неожиданно тихо, почти себе под нос:

– Иногда дружба – это просто другой вид поражения.

Она обернулась, но он уже стоял у стола, делая вид, что что-то пишет в тетради.

В коридоре Эйлин остановилась. В груди неприятно колотилось сердце. Она чувствовала – Фолькман не солгал, но и не сказал правды. Что-то в его реакции на звонок, в его внезапной спешке было слишком неестественным.

Сквозняк шевельнул её волосы, и из-под двери кабинета вылетел уголок старого листа. Эйлин нагнулась. Это был обрывок конспекта, исписанный чернилами. Между строк – едва различимая надпись, выведенная острым почерком:

“Silentium lingua mortuorum est”.

Молчание – язык мёртвых.

Эйлин медленно расправила лист, чувствуя, как холод пробегает по коже. Именно этот оборот когда-то любил повторять Бруно.

Толпа в коридоре гудела, как растревоженный улей.

После полудня аудитории выплёвывали потоки студентов – кто-то спорил о лекции по древнегреческому, кто-то смеялся, швыряя конспекты, кто-то стоял у стен, переговариваясь с полушёпотом. Воздух был горячим от дыхания и запаха мокрой шерсти: осень окончательно вступила в свои права, и пальто, шарфы, книги, зонты образовали живую стену.

Эйлин пробиралась сквозь этот поток, стараясь не уронить тетради. Каждый толчок отзывался напряжением в плечах – хотелось поскорее выбраться к лестнице, ведущей в библиотеку. С тех пор как профессор Фолькман произнёс ту фразу, в голове звенело лишь одно: Silentium lingua mortuorum est. Она должна была найти подтверждение. В книгах, в архивах – где угодно.

Но чем дальше она шла, тем сильнее росло ощущение, что за ней наблюдают.

– Простите… – выдохнула она, когда кто-то задел её локтем, – …извините.

Толпа не обращала внимания.

Она уже почти добралась до конца коридора, когда ощутила короткое, резкое движение – кто-то коснулся её пальто, будто случайно. Секунду спустя чужие пальцы скользнули по внутреннему карману. Лёд пробежал по спине.

Эйлин резко обернулась, но вокруг всё было по-прежнему: шум, шаги, запах бумаги и сырости. Кто-то смеялся, кто-то спорил. Никто не стоял достаточно близко, чтобы вызвать подозрение.

Она сунула руку в карман и нащупала сложенный вчетверо клочок бумаги. Тёплый, будто только что побывал в чьей-то ладони. Эйлин подняла голову.

Недалеко, в толпе, уходил кто-то – не очень высокий, но с широкой спиной, в тёмном пальто. Волосы – тёмные, чуть взъерошенные. Он двигался уверенно, почти лениво.

Эйлин попыталась разглядеть лицо, но он не оборачивался. Только, проходя мимо витрины с мраморными бюстами, он чуть повернул руку из-за плеча и, не глядя, показал короткий, насмешливый жест.

Палец вниз.

Как будто давал знак.

Эйлин застыла. Толпа заколыхалась вокруг, кто-то толкнул её, кто-то прошёл слишком близко, и на мгновение она потеряла его из виду. Когда взглянула снова – он уже спускался по лестнице, сливаясь с потоком студентов.

Л. Должен быть он. Кто ещё мог подобраться так близко? Кто знал, где она будет и что ищет?