Ловушка для Инквизитора

– Ты правда думаешь, что меня заинтересует твой грязный зад, – нехорошим голосом произнес Тристан, – а не клеймо злодея на твоей шкуре?!

– Какое еще клеймо!? – совершенно искренне возмутился Патрик, вертясь итак, и этак, чтобы рассмотреть то, о чем толкует инквизитор. – Ни одна рука а всем белом свете не посмела бы меня клеймить!

– А эту метку и не руки оставили. Эй, огня мне! Сейчас ты иначе запоешь!

Патрик завыл, дико и беспомощно, когда из толпы, что смотрела на его унижение злыми глазами, кто-то с готовностью кинул инквизитору крепкий смоляной факел.

– Ну? Будешь дальше запираться? Ты, мерзавец, управлял шайкой бандитов, что нападали на людей и запугивали город! А кто тебе приказывал это делать? Кто твой хозяин? Говори, да погромче, чтоб все слышали!

– Ложь! – багровея, проорал Патрик, злобно стискивая кулаки. – Все ложь! Нет доказательств!

– А, так ты ж не знаешь, тебе же никто не сказал…

Рядом с прикованным Патриком, едва не столкнувшись с ним носами, упала отрубленная мертвая голова, и Патрик в ужасе ахнул.

– Вот этот сегодня напал на меня ночью, выряженный, как приведение. Люди опознали в нем одного из твоих помощников. Что скажешь в свое оправдание?

– Не знаю ничего! – завопил Патрик.

Помощники его, до того с готовностью орудовавшие на помосте,  трусливо озирались, сбившись в кучу. Люди плотнее обступили помост, размахивали кулаками, выкрикивали угрозы и проклятья.

– Всем раздеться догола! – рявкнул инквизитор. – И не приведи небо, чтобы я на ком-то еще нашел такую метку!..

Но метки ни на ком не нашлось.

– Значит, поступим по старинке, – сказал Тристан.

Он зажег факел и, перехватив черный эсток за лезвие, навершие его рукояти сунул в пламя. Там, на навершии, вместо украшения, гладко отполированного шарика или искусно выточенной головы животного, была плоская печать, маленькая, но довольно понятная. Крохотная хищная птица-зимородок.

Печать быстро раскалилась, и Патрик, учуяв запах горячего металла, забеспокоился.

– Что ты такое удумал, что удумал?! – вопил он, дрыгая голым телом.

– Перебью тебе клеймо, – ответил Тристан, поднося раскаленную докрасна печать к ухмыляющемуся магическому черепу. – Магия всемогущая, я забираю этого человека себе, отнимаю его у хозяина. Нет злу над ним власти.

Он точно, одним движением, накрыл алым металлом дымный череп на коже Патрика, и черная магия дымом и шипением полезла из-под печати инквизитора.

Патрик заорал и завыл, извиваясь, как толпа сумасшедших маньяков, глаза его налились черным, словно зло выглянуло наружу из его души.

– Маленький Зимородок, – неожиданно страшно, многоголосо произнес Патрик. В его голосе воедино сплелись женские, детские, страшные мужские и жуткие демонические голоса. – Ты правда думаешь, что сможешь победить? Думаешь, напугаешь кого-то своим клинком и огнем? Нет, это слишком слабая пугалка. Порой и грешнику-то этого маловато, чтоб покаяться. А я рожден в огне. Так что ты можешь всего меня изукрасить ожогами, как леопарда пятнами. Это тебе не поможет.

– О, да у нас тут демон, – под испуганные вопли толпы отступая от скалящего зубы Патрика, хладнокровно заметил Тристан. – Только мелкий, глупый и еще не знакомый с инквизиторами. Ты думаешь, я демонам не умею причинять боль? Зря, зря. Я очень опытен в вопросах пыток. Еще  разок предлагаю тебе назвать своего хозяина, того, кто вызвал тебя и подселил в это тело. И тогда ты отправишься в ад быстро и мягко, как на каникулы к любящей бабушке. Ну?

– Ни за что! – кривляясь и дразнясь, прокричал тот, кто назывался местным клириком, Патриком.

Тристан безразлично пожал плечами.

– Ну, я предупредил.

Подкинув клинок в воздух, Тристан перехватил его за стывшую рукоять и коснулся острием тела Патрика. Еле уловимыми движениями кисти он несколькими порезами высек на боку прикованного некое слово, и оно вспыхнуло белым слепящим светом, словно магическое клеймо.

Патрик взвыл настолько жутким голосом, что люди на площади бросились врассыпную. Остались только самые бесстрашные да обиженные Патриком, желающие узнать, чем кончится схватка инквизитора с нечистью.

– Сволочь! – провыл Патрик, корчась.

– А я предупреждал, – резонно ответил Тристан. – Так ты назовешь своего хозяина? Или, может, удовлетворишь мое любопытство?  Зачем вам понадобилась моя жена?

– Не скажу! – выл Патрик зло. – Тебе это с рук не сойдет! За меня вступятся, за меня отомстят! Меня спасут!

– Интересно, кто, – усмехнулся инквизитор.

Внезапно Патрик начал темнеть, дымиться темными призрачными лентами, как тот негодяй, которого Тристан обезглавил ночью, а среди немногочисленных зрителей, стоящих у помоста, Тристан заметил слабое сверкание. Кто-то показывал Патрику-демону зеркало или какой-то иной  блестящий предмет. И зеркальная магия освобождала демона от пут.

– Да как же не так!

Тристан ринулся к своему пленнику, мечом отхватил добрый кусок от его сутаны и накинул на голову, завязывая на затылке как повязку играющему в жмурки. Лишенный зрения, демон закрутил головой, страшно закричал, но испаряться перестал.

– Эй, там! Держите его сообщника!

Неприметный серый тип рванул прочь, за ним побежали люди, и Тристан с досадой подумал, что вряд ли его догонят. Но зато у него оставался демон-Патрик, не так ли?

– Сейчас ты мне все скажешь!

– Скажу, скажу-у-у! – трусливо завыл демон, понимая, что помощь к нему не придет. – Я все скажу, только спаси, защити меня-а-а! Я не сам, меня наняли на эту работу-у-у! Спаси, они идут за мной! Я не хочу умирать! Проклятый Зимородок, ты снова вывернешься, а мне конец! Раскрой свои крылья, чертова птица, и спасай меня!

Темнота, надвигающаяся с неба, стала холодной и шумной. Тристан поднял лицо, смахнул со лба растрепавшиеся от ветра белые волосы и увидел, как на него летит огромная, сверкающая зеркальная птица, размахивая страшными крыльями, состоящими из осколков зеркал. Словно выпадающие перья, гремящие осколки ломались и падали вниз, на людей, и те в панике, с криками разбегались, раненные, порезанные.

Зеркальный монстр летел за Патриком. Убить или забрать – все равно.  Осколки зеркал, разлетающиеся в разные стороны, способны были пронзить тощее тело клирика и угомонить его навсегда.

А еще там, в толпе, окаменев от испуга, стояла Софи.

Она могла бы удрать, как  все остальные, но что-то ее держало, ноги ее словно приклеились к земле, а в глазах что-то брезжило. То ли странные, ни к месту ожившие воспоминания, то ли испуг, то ли смирение с тем, что сейчас и наступит ее конец. Зеркальные осколки падали, словно куски ледяных тяжелых и острых глыб, и ее не задевало только чудом. От каждого удара в землю Софи вздрагивала, но не отрывала испуганного, немигающего взгляда от Тристана, и как-то беззащитно, по-детски неловко, вскидывала руки, будто ими пытаясь уберечься от удара.

– Спаси меня-а-а! – орал Патрик, почуяв, что Тристан колеблется. – И я расскажу тебе, зачем мы убили твою жену- у-у! Меня-а-а-а! Я все расскажу! Все! Все! Все!

Но Тристан уже выбрал; распахнув свои белоснежные крылья, он нырнул с помоста вниз, под брюхо зеркального монстра, и в великолепном выпаде  всадил черный клинок в блестящее дребезжащее зеркальное брюхо.

Магия, которой был порожден этот монстр, была рассечена мечом инквизитора, и зеркала лопнули на миллион осколков. Тристан нырнул вниз, крепко ухватил Софи и тотчас же вынырнул из-под разваливающегося чудовища, невредимый. Ну, разве что мелкие осколки застряли в его белых волосах.  Позади него помост с Патриком был весь утыкан и завален зеркальными осколками. Демон, по всей вероятности, был изрешечен ими и свою тайну утащил с собой в ад.

Но спасенная девушка в его руках была холодна, глаза ее были закрыты и голова беспомощно болталась на тонкой шее.

В плече ее торчал зеркальный осколок, не то, чтобы очень большой, но холодный, мертвый. Тристан выдернул его, обрезая пальцы. Черная магия обожгла ледяной стужей его руку, до судороги свела ладонь, но Софи ожила, глотнула со всхлипом воздуха и подняла дрожащие голубоватые веки.

– Вы почти узнали, – прошептала она. – Почти раскрыли эту тайну… если б не я… Вы бы сейчас уже завершили свое расследование…

– Ничего, – ответил Тристан, прижимая ладонью ее кровоточащее плечо. – Я никуда не спешу.

– Я помогу вам, – произнесла Софи через силу, стараясь поднять голову и заглядывая в алые глаза Тристана. – Если останусь жива… Я вам помогу… потому что вспомнила.  Это ваша история, Тристан Пилигрим, младший Зимородок, незаконный сын короля-Зимородка.  Дело в вас…

***

– О, как холодно… словно я уже умерла, и сердце остыло…

– Это от магии. Потерпите. Рана не смертельна, но неприятно, конечно.

Тристан донес Софи до ее гостиницы на руках и торопливо поднялся по лестнице на второй этаж, к комнатам.

Испуганный Густав бежал вслед за инквизитором вприпрыжку, стараясь заглянуть в лицо своей раненой хозяйки.

– Принеси горячей воды, – скомандовал Тристан, – полотенец чистых… да черт дери, где муж этой дамы?!

– Уехал по делам, – ответил Густав. – В это время он обычно ездит в банк, кладет деньги в сейф.

– Черт его дери! Для него что, нет ничего важнее денег? Софи, вам надо с ним развестись. Это очень, очень плохой человек, ненадежный и поганый, как крыса! Он не защитит вас ни от кого, и не поддержит никогда!

– Я знаю, – пролепетала Софи заплетающимся языком. – Густав… где твои книги, те, с картинками, что ты спас от Патрика? Их… их прежде всего принеси. Они важнее всего… важнее…

– Да помолчите немного! Важнее вашего  самочувствия сейчас ничего нет!

Но Густав послушно мотнул стриженной головой и умчался исполнять поручения.

Тристан принес Софи в свою комнату – от ее комнаты ключа у него не было, да и искать сейчас его в карманах хозяйки он не счел возможным. Пинком раскрыв двери, он пронес Софи до постели и бережно уложил ее. Софи усмехнулась, прикрыла глаза.

– А мои видения, – прошептала она, – начинают сбываться…

– Вот как? – хладнокровно произнес Тристан, безжалостно распарывая на Софи платье и обнажая ее плечи и грудь. Она попыталась стыдливо прикрыть свою наготу, но Тристан остановил ее, поймав тонкую кисть рукой: – Перестаньте, не сопротивляйтесь! Сейчас я с вами как лекарь, а не как мужчина. Нечего стыдиться. Итак, что же вам виделось?

– Тьма, – ответила Софи, позволяя Тристану осмотреть свое раненое плечо и извлечь из него мелкие осколки. – Тьма на площади, я ее видела…  вас, как вы лечите мня… У вас золотые руки, Тристан Пилигрим, – произнесла она с улыбкой, наблюдая, как его белоснежные пальцы отирают ее кровь и боль. – Вам не кажется это странным?

– Вы бредите, – ответил Тристан. – Какое странное воздействие на вас оказывает магия!

– Нет, нет, – возразила Софи. – Мой разум ясен, как никогда. Вы так  напугали меня, поря и прижигая этого демона, что я все вспомнила! Я вспомнила, что уже слышала о вас. Все-все!

– От кого же?

– От отца. Он был у меня старым, великим магом. Жил, наверное, лет пятьсот. Никто точно не знает. Я никогда не видела его молодым, только старым, убеленным сединами…  Кукольник Зимородка, слышали о таком?

– Нет, – сухо ответил Тристан.

– А вот он вас отлично знал; и даже следил за вашей судьбой и записывал о вас в своих воспоминаниях. А я читала и знаю о вас все-все. Тристан Пилигрим, бастард короля Зимородка, младший Зимородок… Вы правда не удивлены тем, что у вас золотые руки, что вы все умеете и все можете?  Вас ведь никто не учил многим вещам. Вы их просто умеете делать, и все. Избалованный, упрямый и дерзкий, дурной мальчишка – таким вы росли? Курили с детства, пили вино, дрались на ножах с местными бандитами.  Это так неподобающе для королевского ребенка… Перепортили кучу дорогой одежды и соблазнили всех окрестных девушек посимпатичнее. К наукам особой склонности не питали. В вас не было терпеливости ученого мужа… но стоило вам лишиться, скажем, пальца на руке в драке, как вы с ювелирной точностью изготовили себе золотой наперсток, точно как палец. Откуда талант и знания?

– Не знаю, – грубовато ответил Тристан, покосившись на свою белоснежную руку, где на мизинце был еле заметен тонкий искусный шов, выведенный волшебной нитью.

– Да и потом, – продолжила Софи. – Вы сделали себе золотой палец, золотую ступню, нос, глаз – но сердце?.. Откуда в вашей груди золотое сердце храбреца? Его вы себе сделать не могли.

– Родился таким, – буркнул Тристан.

– Нет, – покачала головой Софи. Ее губы были бледными и дрожали от холода, но она упорно стремилась рассказать историю так, чтобы Тристан ей поверил. – Родились вы с обычным сердцем. Только с больным и слабым.

Губы Тристана сжались в узкую полоску, и Софи, прикрыв глаза, кивнула головой:

– Да, Тристан Пилигрим. Король очень любил вас; вы не знали этого, не верили в это – но он вас любил. Вас и вашу мать. Когда вы родились, он был счастлив, несмотря на то, что вы были не совсем обычным ребенком. Белизна? Что ж, это всего лишь цвет кожи. Но болезнь проникла глубоко в ваше тело. Дух ваш был силен, вы боролись за жизнь, даже будучи крохотным младенцем в пеленках. Но сердце… оно могло подвести в любой миг. Вы могли умереть еще тогда, Тристан. И король решил вас спасти. Такого, белоснежного и красноглазого, странного и болезненного.

Тристан сглотнул, склонил голову, скрывая слезы, будто слабеющая Софи задела самый больной, самый живой и самый чувствительный уголок его души.

– Мой отец делал кукол, – произнесла Софи с трудом. – Чудесных кукол. И дарил им живые, магические сердце. Куклы делались ну почти как живые.  Они пели, танцевали, рассказывали сказки, огорчались и влюблялись. Век их, правда, был недолог. Фарфоровая могла разбиться, а деревянную могли изгрызть термиты. Но все же краткий миг жизни у них был. Никто не знал секрета, как оживить сердце для куклы, а отец знал. Вот к нему король принес вас. И уговорил подарить вам сердце, чтобы вы могли жить дальше.

– Золотое сердце храбреца, – задумчиво произнес Тристан.

– Да; у отца был готовы несколько кукол. Храбрец – отважный солдат в нарядном мундире, – лежал в голубой шелковой коробке. Я не знаю, как, но отец вам это сердце… подарил. И часть своего таланта вместе с ним – тоже. Вот почему вы все умеете.

Когда он вернул вас королю, вы кричали так, что все лицо было красным, и размахивали руками и ногами, а до того спали тихо- тихо, словно душа вот-вот выскользнет из тела. Король от счастья всплакнул; и на радостях жаловал отцу звание Кукольника Зимородка и много-много золота и драгоценных камней…

Софи помолчала немного, припоминая и складывая в памяти все куски головоломки.

– Отец тогда хотел сделать самую лучшую и самую искусную куклу. Большую, как человек. И подарить ей самое идеальное из всех своих сердец. Он долго работал над ней. Не год, и не два -десятилетиями. Столетиями. Накладывал чары. Уже умер король Зимородок, уже отгремела ваша дурная слава, а он все работал над этой куклой. Старшие дети его состарились, а он  все пилил и строгал. Я, маленькая,  иногда приходила в его мастерскую и видела, как он вытачивает руку, не отличимую от человеческой, или вставляет в голову разноцветные глаза…

Говорить Софи стало труднее. Тристан  грел, дышал на ее замерзающие руки, но это помогало мало.

– Но был еще, – прошептала Софи, почти засыпая от сковывающего ее холода. – Еще один маг… такой же великий, как мой отец… почти такой же. Он тоже делал кукол. Зеркальных кукол, которые моги принять какой угодно вид. Такой вид, какой больше всего понравился бы хозяину. Даже самим хозяином могли прикинуться… Но они были не живые. Не то, совсем не то. Он завидовал отцу и хотел… украсть его секрет. Отец начал прятаться; он несколько раз перевозил свою мастерскую, прятал ее. Все боялся, что его секреты попадут в нечистые руки. Говорят… говорят, что зеркальные куклы были замечены в грязных историях с ограблениями. Будто бы они, эти куклы, своих хозяев обкрадывали и уносили все добро… Зеркальщик хотел тоже создать куклу, живую, чтобы она ничем не отличалась от человека, но превосходила творения моего отца…  Но он не знает секрета живых сердец. А у отца вышло. Я знаю – у него вышло создать ту куклу! Большую и живую. Он торжествовал, он праздновал свою победу!

О, как хотел тогда Зеркальщик ее раздобыть! Как жаждал! Вероятно, он ее даже видел, но не понимал, что перед ним его мечта; отец говорил, что выводил ее в свет и люди не узнавали в ней куклу. Она точно была как живая.

Тогда Зеркальщик сделал свой последний и отчаянный ход – напал на отца. Они передрались, и отец пришел домой окровавленный, без сил. Он тогда и наложил на меня заклятье, чтобы я не помнила, где он спрятал свою мастерскую. Кукла… она исчезла. Может, осталась в запертой мастерской. Может, ушла в люди. Я ни разу не видела ее ни до, ни после. Я не знаю, как она выглядит, не знаю даже девочка это или мальчик. Отец умер; а Зеркальщик до сих пор охотится на нее.

– Ах, так вот зачем им необычные  сердца, – пробормотал Тристан. – Ищет то самое…

– Или хочет открыть секрет, Тристан, – серьезно проговорила Софи, глядя на него своими больными, блестящими глазами. – Секрет бессмертия – вот что разгадал мой отец. Подумайте только; если научиться делать такие сердца, сколько можно прожить! Кем можно стать, унаследовав от магического сердца вложенные в него таланты! Вероятно, вас приманили, чтобы…

Она испуганно охнула, но Тристан криво усмехнулся.

– Не переживайте за меня, – ответил он. – Были времена, когда я это сердце сам предлагал всем желающим, да только удержать и носить его не мог никто, кроме меня. Ваш отец крепко его в меня вшил, а я стал немного сильнее и проворнее, чем в былые времена. Так что я уж постараюсь его не потерять!

***

Софи впала в беспамятство.

Она иногда приходила в себя, когда инквизитор касался ее, поднося к губам горячее питье, и тогда комната немного менялась.

В первое ее пробуждение она увидела на столе ворох книг, притащенных Густавом. Юный помощник смущенно приглаживал смоляные волосы, а Тристан склонялся над старыми пыльными страницами.

Во второе ее пробуждение ночь спустилась на землю, в окнах было темно. Тристан сидел в кресле у камина, закинув ногу на ногу, куря трубку и листая записки ее отца. Его алые глаза вспыхивали так же ярко, как тлеющий уголек в его трубке, серый дым вился над его белоснежной головой, как невидимые связи, протягивающиеся между  разными людьми сквозь века.

В третий раз Софи проснулась от негромкого пения струн. Тристан перебирал длинными пальцами струны гитары,  те вибрировали и пели что-то чарующими низкими голосами.

– О, – произнесла она тихо. – Этого в моих видениях не было. Как вы лечите меня – было, а что играете – нет.

– Чем-то надо занять себя, коротая ночь, – ответил Тристан. – Вам лучше? Я вынул все осколки, промыл вашу рану и заговорил ее. Она почти затянулась, но магия… надо подождать, чтобы она рассеялась.

– Немного лучше, – ответила Софи.

– Значит, к вам вернулись ваши способности? Вы стали получать видения чаще?

– Да, – ответила Софи и смущенно спрятала лицо под краешком одеяла. Тристан хмыкнул и лишь качнул головой, догадываясь, какого сорта видения снова посетили девушку, но смолчал.

– Спойте мне, Тристан, – попросила Софи вдруг, глядя, как Тристан снова склоняется над инструментом.  – Я, конечно, не ваша возлюбленная… я знаю, вы пели только тем, кого любили… но все же. Хотелось бы послушать. Говорили, вы хорошо поете. Жаль, отец умер, и записи о вас прервались. Читать было интересно. Как о рыцарях древности.

Тристан исподлобья глянул на Софи и чуть качнул беловолосой головой:

– Хорошо. Спою.

– Вы часто любили?

– Влюблялся часто. Любил – нет. Пожалуй, только дважды в жизни. Но серенады пел я чаще.

Софи помолчала, слушая тихие слова старинной серенады, которые Тристан, припоминая, бормотал себе под нос.

– А каково это – быть инквизитором? – спросила Софи. Тристан задумался, наигрывая легкую тихую мелодию. – Страшно? Тяжело? Больно? Все-таки, вас растили и воспитывали совсем не для того, чтобы вы размахивали мечом и дрались с чудовищами. Вы могли стать важным, богатым графом. Или блестящим придворным.

– Двор не для меня. А дрался я всегда. Для меня это естественно – быть инквизитором, карающим мечом, – ответил он, наконец. – Я не хочу ждать, когда найдется кто-то, кто поймает и накажет мерзавца. Я делаю это сам. Я – закон, я – власть, выше королевской.

– В этом много тщеславия, – улыбнулась Софи. – И никогда  не бывает страшно?  Никогда не наступает отчаяние?

Тристан снова задумался.

– Ваш отец, – мягко произнес он, наконец, – дал мне совершенное сердце храбреца. Даже не знаю, что он привнес  своей магией в мой характер, а что было заложено природой. Я не ведаю отчаяния и страха. Я знаю – я могу изменить все. И даже смерть меня не остановит. Я верю в это. А с верой жить легче.

– Я помню, – прошептала Софи, сбиваясь в комочек, грея дыханием замерзшие руки. – Я читала. Вас  убили за то, что вы мстили за свою возлюбленную. Годы, десятилетия проклятья. Отец тогда был в отчаянии; он вас очень жалел и переживал. И, наверное, даже был в трауре. Все-таки, вас он считал своим самым совершенным творением.

Тристан рассмеялся, мотнув светловолосой головой.

– У вас редкий дар, – сказал он. – Вы умудряетесь словом ткнуть в самое чувствительное и больное место в душе, как иглой в глаз. Это больно, но боль приятная. Воспоминания – это единственное, что у меня в жизни осталось… теплого и живого.

– Многое еще впереди, – сказала Софи, трясясь, как в лихорадке.

Тристан кивнул.

– Да, – согласился он. – Боль уйдет, многое забудется, и надо будет жить дальше. Холодно вам?

– Да, – трясясь, как в лихорадке, ответила Софи. – Что за странная магия у этого Зеркальщика! Как он думает оживлять свои творения, если они будут холодны, как лед? Отец, насколько помню, всегда работал в горячо натопленной комнате, полной света. И ручки у его кукол были горячие…

Тристан вдруг поднял голову, резко поднялся и отложил гитару.

– Я согрею вас, – произнес он твердо, голосом, не принимающим возражения.

Софи задохнулась от смущения, когда Тристан освободился от одежды и, обнаженный, белоснежный, как фарфор,  скользнул к ней под одеяло. Рука, обнявшая ее, была горяча, как огонь, грудь, к которой Софи прижалась, дышала жаром. Софи стыдливо сжала бедра, когда Тристан обнял ее за ягодицы и придвинул к себе ближе, вынуждая прижаться животом к животу.

Софи прижала руки к груди, закрываясь от Тристана, и это показалось ему забавным. Он тихо рассмеялся, поблескивая глазами, на его белоснежных щеках заиграли обаятельные ямочки.

– Запоздалое стеснение, – сказал он, – если учесть, что я вас и раздел, и несколько раз обтер целебным отваром. Всю, со всех сторон, не пропуская ни кусочка кожи.  Теплее вам?

Софи, дрожа, только кивнула головой.

– Сейчас станет горячо, – шепнул Тристан. Его губы прижались к ее губам, и жар его дыхания прокатился по ее легким, наполнил замерзшую грудь.

Его губы прихватили ее нижнюю губку вместе с мягким, расслабленным языком.  Его язык коснулся ее языка, обласкал чувствительную мякоть ее рта, а затем проник в него, глубоко, интимно, нежно, но так приятно и чувственно, что Софи застонала. Никогда еще поцелуи в ее жизни не были такими волнующими и сладкими. Губы Тристана были мягкими, живыми, горячими – не то, что губы ее мужа. Деревянные, жесткие. Неприятные и неудобные. Поцелуи его  – словно щипки деревянных прищепок. От таких скорее хочется избавиться.

А Тристан, с его золотым сердцем, был жив и горяч весь. Он двигался мягко и гибко, приникая к ее коже, накрывая ее стонущий рот своими жаркими губами, ласкаясь всем телом о ее тело, поглаживая ее живот своим животом, ее мягкий треугольничек меж плотно сдвинутыми ногами – своим жестким мужским естеством, так вкрадчиво, так маняще и так ласково, что Софи стонала, едва не рыдала от его нежности. От такой непривычной нежности, которой не испытывала никогда.

– Я же говорила, – прошептала она, пытаясь защититься от разгорающейся страстности Инквизитора, – что вы нежный и внимательный любовник…

– Не как ваш муж? – поинтересовался Тристан, тяжело дыша от возбуждения.

Воспоминания про Ричарда взволновали ее, она с криком попыталась  отпихнуть от себя Тристана.

Но он, нависнув над ней, целовал и целовал ее, касаясь ее губ осторожно, мягко и часто, так соблазнительно и сладко, что Софи не нашла в себе мужества отказаться от этого наслаждения. Она принялась отвечать ему – неумело, но порывисто и страстно, – и поняла, что в этом и есть наслаждение. В желании и в порывистости. В прикосновениях, которые были так желанны и нежны.

Их губы слились в поцелуе, и Софи выкрикнула свое возбуждение и желание, чувствуя, как  его ладонь касается и поглаживает ее плотно сдвинутые бедра. От возбуждения у нее зашумело в голове, она крепче сдвинула ноги, но лишь затем, чтобы его ласка стала чувствительнее и настойчивее.

Она несмело, словно таясь, провела ладонью по его горячему плечу, по шее. Пальцы ее забрались в его белоснежные волосы, и она замерла от сбывшегося невероятного чуда.

– Тристан, – простонала она, блаженно прикрыв глаза, когда он горячими губами наставил теплых пятен на ее шее. – Это ведь не видение? Не сон?

– Это самая настоящая реальность, – с усмешкой ответил Тристан.

Он порывисто прильнул к ней всем телом, коленом раздвинул ее ноги, которые до того она плотно и целомудренно сжимала, и Софи задрожала, понимая, что сейчас произойдет. Отчего-то это действие казалось ей более волнующим, пугающим и важным, чем первая брачная ночь с Ричардом.

Ладонь Тристана меж разведенных бедер гладила ее лоно, мокрое и готовое принять его.

Его крепкий, жесткий член, коснувшийся ее мокрых губок, скользнул в нее быстро, причинив легкую боль, и Софи вскрикнула, выгнувшись. Но жесткая ладонь Тристана проникла под ее шею, он сжал пальцы, удерживая женщину, и толкнулся еще раз, сильнее, чувствительнее, мешая боль и невероятное наслаждение.

Его возбуждающие проникновения ласкали Софи, она вскрикнула, как пугливая девственница, чувствуя, что это начинает ей нравиться. Более того – она сама раскрыла шире бедра, желая, чтоб Тристан проникал в ее тело. Она всхлипывала и приникала к нему всем телом, принимая его в себя, блаженствуя. Ее голос рассыпался в стонах и замолкал, когда Тристан закрывал его поцелуями.

– Жарко, – прошептала она, и Тристан откинул одеяло, обнажая их тела, слившиеся воедино.

Ее ноги он закинул себе на плечи, и Софи закричала из всех сил, чувствуя, как проникновения стали глубокими, чувствительными, словно водили по обнаженным нервам. Она вцеплялась в его плечи ногтями, но тогда он погружался в нее еще глубже, словно мстя, с удовольствием отмечая ее трепет.

– Тристан…

Он сцеловал свое имя с ее губ, и Софи почувствовала, что ее наполненное его ласками тело изнемогает и сдается.

– Я… я…

Она забилась под ним, с рычанием выдыхая свое наслаждение, и он вбивался в ее тело яростно, сильно и жестко.

– О, как хорошо, Тристан! Как хорошо!

Ее острые ноготки провели последние полосы на его белоснежных плечах, она слизнула горячим языком его боль, и замерла, считая сладкие спазмы своего тела.

– Тристан, какое блаженство!

Он двигался медленно, осторожно, продлевая наслаждение женщины, высекая слезы из-под ее дрожащих прикрытых век.

– Я почти люблю вас, Тристан!

– Я почти влюблен, Софи!