Жёлтый

Сравнение случаев Канцлера Промилле и Вениамина Громомужа

На страницах этих заметок упоминается другой мой клиент из числа писателей. Я именую его Вениамином Громомужем. Случай Вениамина имеет место в моей практике задолго до нашего с Канцлером знакомства (к обстоятельствам которого пора бы уже перейти). Я отлично помню историю Громомужа. В ней есть изрядное сходство с казусом Промилле.

Родители Вениамина увлекаются православием, когда сын ходит в среднюю школу, и превращают воспитание ребенка из светского в религиозное. Этим они наносят юному Громомужу тяжелую психологическую травму – мальчик, до того добрый, ласковый, общительный, становится озлобленным, отчужденным, скрытным и, что больше всего огорчает отца и мать (в отличие от родителей Канцлера, высокопоставленных), невосприимчивым к церковным канонам.

Уровень религиозности Промилле мне оценить трудно. Мы говорим о влиянии запоздалого православного воспитания на его жизнь, однако обсуждение своих нынешних взглядов на религию в интересы Канцлера не входит. У меня складывается впечатление, что Промилле вырастает свободным от церковной догматики, и я при всём толерантном отношении к вере (под которой понимаю скорее индивидуальную духовную практику, чем евхаристическое общение со сварливыми пожилыми прихожанками православных храмов) нахожу в этом большую победу моего клиента над собой и обстоятельствами.

Последствием агрессивных попыток родителей перевести воспитание детей-подростков на религиозные рельсы становится ослабление способностей Канцлера и Вениамина к устной коммуникации. У последнего эта особенность выражена наиболее ярко. Он буквально утрачивает способность говорить, когда диалог уходит от функциональных предметов. В таком случае Громомуж молчит, даже если хочет пообщаться с симпатичным собеседником.

Промилле, кажется, способен чесать языком бесконечно, но иногда на него тоже нападает словесный столбняк (особенно когда речь заходит о новых впечатлениях или увлечениях). Канцлер может говорить о достоинствах и недостатках (чаще о последних) давно известных ему книги, фильма или, скажем, ресторана. Живо мой клиент рассказывает и о велопрогулках (он занимается ими лет десять). Однако свежие впечатления Промилле выдавливает из себя прямо-таки на морально-волевых качествах и с чувством вины по отношению к собеседнику. Ощущение вины для Канцлера настолько необычно, что мы по обоюдному согласию останавливаемся на этой теме подробнее.

Мой клиент поясняет, что непреодолимое желание делиться новыми впечатлениями говорит о некомпетентности и невоздержанности. Эти качества он особенно презирает.

– Каким образом желание рассказать про новый фильм свидетельствует о моей некомпетентности? – спрашиваю я.

– Вы посмотрели фильм недавно, – говорит Промилле. Его лицо напоминает трагическую античную маску (он негодует). – Значит, транслируете свежие впечатления. Может, скоро вас отпустит. И вы поймете, что фильм – ерунда. Но до того успеете загадить близким мозги своим восторгом. Некомпетентность редко идет в комплекте с ответственностью. Боливар не выдерживает двоих.

Анализируя собственные особенности, и Вениамин, и Канцлер вспоминают поведение родителей. Увлекшись православием, отцы обоих моих клиентов становятся горячечными самопровозглашенными проповедниками и с энергичностью, достойной лучшего применения, насаждают религиозные истины в разговорах с любыми собеседниками: друзьями, случайными попутчиками и, разумеется, ближайшими родственниками.

Отцы мальчиков любят по телефону читать нравоучения родным и друзьям. Всё меньшее число последних отвечает на звонки новообращенных православных. Их начинают сторониться, считать сектантами. Весь миссионерский огонь отвергаемых проповедников обрушивается на их домашних.

Громомуж находит поведение своей бывшей жены (как и Промилле, он расстается со второй половиной незадолго до обращения ко мне) схожим с отцовским поведением. По словам Вениамина, отец и бывшая супруга отличаются объективацией близких в какой-то единственной ипостаси. Юного Громомужа запойно читающий святоотеческие откровения родитель начинает воспринимать исключительно как грешника. Взрослого жена, в конце их брака беспорядочно листающая страницы знакомых в соцсетях и увлекающаяся дискуссиями на психологических форумах, объективирует как носителя ряда личностных расстройств.

Вениамин считает такое поведение некорректным. Мальчику нужен отец, а не миссионер, в которого безвозвратно превращается его папа. Доморощенный психоаналитик вместо жены – тоже не лучший расклад, заключает Громомуж.

К матери Вениамин сохраняет теплые чувства. Канцлер, кажется, ненавидит мать не меньше, чем отца, хотя пытается убедить меня (как, вероятно, и себя) в своем не таком уж плохом к ней отношении. Главную причину его ненависти я вижу в том, что мать даже не пытается остановить своего супруга, когда последний повреждается умом на почве православия и заставляет сына работать на ферме. Мать безропотно отдает ребенка (будто бы такого любимого, такого ненаглядного) на растерзание озлобленному после бездарной потери бизнеса мужу, который строит себе маленький личный рай-концлагерь, унижая сына, запрещая всё, что успевает стать тому дорогим за его недолгую жизнь: обожаемые детьми всего мира приключенческие романы (где, оказывается, большое внимание уделяется греху прелюбодеяния), юношеские попытки творчества (православному человеку не подобает проводить время в мире собственных фантазий – вне всякого сомнения, греховных), песни группы «Король и Шут» (поющие о демонах музыканты славят Сатану и выстилают душами поклонников собственную дорогу в ад), увлечение футболом (эта игра бессмысленна, потому что никак не способствует спасению души, а эмоции спортсменов и болельщиков после голов отвратительны), общение с друзьями (это мальчики из неподходящих семей, они растут вне православных истин) и даже игрушечных солдатиков (инсценируя смерть которых, ребенок забывает о ценности жизни, являющейся даром Бога всем людям).

Опыт проживания с родителями-неофитами и является причиной необщительности каждого из упоминаемых в этих заметках моих клиентов-писателей. Ребенка смущает поведение взрослых (на первый взгляд) родственников, которые ввиду отсутствия внутреннего стержня, банальной самоидентификации хватают всё, что им в данный момент нравится, и пытаются водрузить на жизненный стяг. Глядя на таких людей, ребенок интуитивно чувствует, что рядом с ним не взрослые, а дети.

Вениамин обсуждает со мной обуревающее его во время семейных проповедей желание заставить отца замолчать. Со временем оно обретает конкретные формы: в ходе многословных религиозных поучений отца юный Громомуж представляет, как выбивает родителю зубы молотком, отрезает ему язык, зашивает рот нитками. К счастью, Вениамин покидает родные пенаты раньше, чем пытается реализовать эти кровожадные фантазии.

Канцлер же рассказывает мне о медитативном опыте, который помогает ему на ферме. Ежевечерне Промилле, завершая обход кроликов с водой и кормом, идет к небольшому пустырю на заднем дворе родительского земельного участка. Там юноша поет тихонько какую-нибудь песню «Короля и Шута», читает стихотворение Николая Гумилёва «Одержимый» и представляет восход луны на Азовском море.

Этот восход впечатляет восьмилетнего Канцлера во время единственного за всё его детство морского отдыха. В памяти моего клиента та поднимающаяся над морем луна остается яркой, будто персик, и наполовину скрытой облаками. Он помнит пару парусников и фигуры трех сидящих на берегу людей (двух женщин, очертания прямых силуэтов которых почти одинаковы, и сгорбленного мужчины). Промилле признается мне: на морском побережье он всякий раз вспоминает свою импровизированную подростковую медитацию на заднем дворе ненавистной фермы.

На мой взгляд, молчание в ситуации, когда можно поделиться с собеседником новыми впечатлениями, представляет собой попытку Вениамина и Канцлера заставить своих отцов-неофитов умолкнуть – не мысленную вендетту (в отличие от кровавых юношеских грез первого), а способ не позволить родителю (его отвратительным назойливым манерам) проявиться. По крайней мере, такую интерпретацию поведения моих клиентов можно предложить с точки зрения старого доброго психоанализа, и это тот случай, когда я предпочитаю следовать классическим заветам профессии.

Схожими мотивами обусловлено и осознанное нежелание каждого из писателей обзаводиться потомством. Оба попросту не хотят обрекать себя на многолетнее сожительство с человеком, в котором в силу природы будут навязчиво проявляться черты нелюбимых родителей.

Я знакомлюсь с Канцлером Промилле

Запрос Канцлера приходит мне на электронную почту в конце марта 2020 года, когда Москва только-только вступает в период самоизоляции из-за пандемии COVID-19. В письме Промилле обращает внимание на мой опыт работы с творческими людьми, описание которого (обезличенное) он находит в Интернете. Канцлер утверждает, что заинтересован в проработке некоторых вопросов, связанных с его литературной деятельностью.

На следующий день мы созваниваемся по видеосвязи и затем общаемся с периодичностью два раза в неделю на протяжении трех с половиной месяцев.

В продолжение наших сессий Промилле неизменно сидит в кресле на фоне домашней библиотеки. Судя по тому, что на полках шкафов встречаются целые ряды книг с одинаковыми обложками, у моего клиента много собраний сочинений. На одной из полок я замечаю чучело рыже-белого кота.

Канцлер – лысый мужчина астеничного телосложения со щетиной на пожелклом лице. Его круглые темные глаза чуть навыкате постоянно бегают (Промилле словно ищет что стянуть или вспоминает, не оставлен ли включенным утюг). Складки вокруг его рта резко очерчены и придают лицу жестокое выражение. Манера рассеянно глядеть куда-то вверх, наклонив голову, делает облик моего клиента еще неприятнее.

У Канцлера плохая осанка, и его скрюченная тощая фигура производит зловещее впечатление, напоминая строки Пушкина о чахнущем Кощее. Определить возраст Промилле с первого раза я не берусь – лишь предполагаю, что ему за тридцать. Впоследствии я узнаю, что в августе моему клиенту должен исполниться тридцать один год.

В ответ на просьбу рассказать о причинах обращения ко мне подробнее, чем в электронном письме, Канцлер произносит (голос у него скрипучий, дикция неважная, что, впрочем, искупается неторопливостью речи):

– В конце прошлого года мы развелись. Бывшая жена дала нам совет обратиться к психологу.

Я впервые слышу, как Промилле говорит о себе во множественном числе, и поначалу думаю, что речь идет о нём и о ком-то еще, поэтому спрашиваю:

– «Нам» это вам и вашей нынешней подруге?

Мне неизвестно, есть ли у Канцлера подруга. Я просто высказываю первую приходящую на ум догадку.

– Нет, – отвечает мой собеседник. – Лишь нам: Канцлеру Промилле.

Ссылаясь на важность понимания принципов самоидентификации клиента, я с максимально возможной вежливостью уточняю, почему он называет себя «мы».

– Мы так привыкли, – говорит Промилле. – Канцлер говорит о себе «мы».

Так я узнаю, что мой новый знакомый еще и называет себя Канцлером.

– Марина дала нам совет обратиться к психологу, – продолжает Промилле. – Марина – это наша бывшая супруга. Канцлер привык доверять ее мнению. Особенно в том, что касалось эмоций и переживаний. Хотя она много в чём разбиралась. Даже Windows могла установить.

– Почему вы говорите о супруге в прошедшем времени? – спрашиваю я.

– О бывшей супруге, – поправляет мой клиент. – Мы уравновешиваем ткань повествования. Образуем противовес настоящему времени. Это очень ненадежное время. Мы заметили, что вы делаете стенограмму беседы. А в устной речи любое событие описываете как происходящее теперь же. Вы и на письме так делаете?

– Настоящее время лучше всего подходит к разговорам такого рода и их отражению на бумаге, – замечаю я. – Оно уменьшает дистанцию между человеком и его прошлым.

(Увы, разговоры в этом тексте несут печать чрезмерной добросовестности рассказчика. Участников бесед здесь двое, и обычно без подсказок очевидно, кто из них что говорит. Однако фразы собеседников сопровождают соответствующие пояснения, обусловленные, подозреваю, заботой о недалеком читателе.)

При знакомстве я отмечаю, что Промилле склонен объяснять то или иное свое поведение привычкой. Он давно привыкает говорить о себе во множественном числе, утверждает мой клиент, и привыкает доверять мнению бывшей супруги. Тогда же Канцлер рассказывает, что воспринимает свою жизнь как текст книги, которую напишет в дальнейшем. Такое восприятие он тоже относит к привычкам.

Подобные утверждения важны для терапии: за словом «привыкнуть» люди прячут чувства (главным образом от себя). Именно чувства (а вовсе не привычки) составляют эмоциональную сторону жизни человека и определяют многие его поступки.

Я решаю покамест не акцентировать внимание клиента на подобных нюансах и спрашиваю, впервые ли он общается с психотерапевтом. Выясняется, что Промилле обращается за психотерапевтической помощью пару месяцев назад и теперь решает поменять специалиста. Сопровождая вопрос заверениями в его важности, я интересуюсь причинами прекращения работы Канцлера с моим предшественником.

– Он ленился вести записи, – говорит Промилле. – Для нас это важно. Кроме того, в последний раз он утомил нас истерикой. Мы были вынуждены объяснять ему, что эпидемия – пока не Армагеддон. Впрочем, иногда он проявлял себя героем. Как вам такая история о нашем психологе? У его соседки подрастали дочки: Рая и Ада. Уморительное сочетание имен, не правда ли? Как-то малышек облаял здоровенный дог с верхнего этажа. Мраморный такой, датский. Андрей молотком забил пса насмерть. Мозги зверюги разлетелись по всей лестнице. Наш бывший мозгоправ – воистину американский психопат. Мы такое уважаем.

Эти жестокие слова настораживают, и я спрашиваю:

– Вы уважаете убийство животных?

– Убийство собак в городе, – отвечает Канцлер. – Кошки – городские животные, собаки – деревенские. Видя собаку без поводка, мы хотим убить ее. Не подумайте, что в юности Канцлер любил мучить зверей. Он и в кровать не писался. Не страдал пироманией. Ребенком Канцлер любил животных. И сейчас любит, если предпочитаете настоящее время. Но люди важнее животных, так гласит Библия.

– При виде собаки без поводка вы хотите убить ее, – говорю я. – А убивать людей вам не хочется? Особенно хозяев собак?

– Если только в порядке самообороны. Между прочим, у Андрея был кузен. Его звали Колей. Мы говорим «звали» и «был», потому что он умер. Тут уже не годится «есть кузен». И не годится «его зовут».

Настоящее время, – продолжает мой клиент, – создает иллюзию безопасности. А вместе с первым лицом даже иллюзию неуязвимости рассказчика. Так вот, Коля застрелил нескольких бомжей. Потом его убили в изоляторе.

– И как вы относитесь к отстрелу бомжей? – интересуюсь я.

– Теоретически хорошо, однако есть проблема, – отвечает Промилле. – Бомжи не имеют универсального отличительного признака. Может, человек не бомж, а просто скверно выглядит. Бомжи – трудная мишень. Хотя арбатских мы с удовольствием перебили бы. Канцлеру надоело слышать хриплые голоса этих ублюдков по дороге в офис. Слышать голоса и ощущать вонь.

– Не кажется ли вам, что убивать людей безнравственно? – задаю я следующий вопрос.

– Вы спрашивали о наших желаниях, – говорит Канцлер. – Желания появляются вне зависимости от их нравственности. Возникновение желания – процесс более естественный, чем моральная оценка такового. А вот реализация желания может споткнуться о нравственность, это да. Что до желания убивать, так мы бы и нашу соседку-собачницу грохнули. Она жила за стенкой первой берлоги Канцлера. Промилле бесил лай ее шавок.

После рассказа об убийстве дога меня интересует отношение Канцлера к насилию. Я спрашиваю:

– Вы помните зрелище насильственной смерти людей или животных в детстве?

– Промилле много раз видел смерть кроликов, – отвечает мой клиент. – Подростком он жил на ферме.

– Каковы ваши ощущения от смерти кроликов? – уточняю я.

– Канцлер отказывался забивать их, – говорит Промилле. – Это делал папаша. Часто забой происходил на глазах Канцлера. Папаша не всегда убивал сразу. Возможно, это имеет значение для наших психологических упражнений. Кролики получали удар дубинкой в затылок. Иногда они не умирали, а принимались визжать. Визжать и царапаться, рваться, кусаться, брыкаться. Так-то кролики не слишком умные. Однако быстро догадывались, что их убивали.

– Если не возражаете, я задам глубоко личный вопрос. Что вы чувствуете, когда речь заходит о вашем детстве?

Мой собеседник так долго молчит и не двигается, что я начинаю подозревать, будто у меня зависла картинка на экране.

– Главное чувство, которое возникает у нас при слове «детство», это отвращение, – произносит Промилле. – Но есть и много хороших воспоминаний того периода.

– Что именно вызывает у вас отвращение? – интересуюсь я.

– Необходимость делить комнату с родителями. Вонь их грязных тел. Феноменальная лень мамаши. За годы сидения дома она изленилась вусмерть. Вечная раковина немытой посуды. Бесконечные разговоры про деньги, а также их отсутствие. Занятия физическим трудом на свежем воздухе. Постоянный страх быть обнаруженным за чтением. Тошнотворный запах изо рта папаши. Желудок у него гнил, что ли… Табуирование любых сексуальных и просто межполовых вопросов. Непонимание родителями самой природы творчества. Кстати, этим их напоминал ваш предшественник. Он упорно ассоциировал Канцлера с Горгоноем.

– С кем с кем? – спрашиваю я.

– С Акемгонимом Горгоноем, – отвечает Промилле, – центральным персонажем нашей книги. Ударение в имени на четвертый слог. В фамилии – на третий.

Так я впервые слышу от Канцлера это странное имя – Акемгоним Горгоной.

Развод Канцлера Промилле

Предыдущий психотерапевт Канцлера не единственный, кто считает главного героя его книги близнецом автора. Такого мнения, рассказывает мой клиент во время нашей четвертой или пятой сессии, придерживается и Марина, его бывшая супруга.

Мой опыт работы с людьми искусства свидетельствует, что знакомство с их творчеством бывает полезным. Изучая творчество нарциссов (все люди искусства – нарциссы), вы располагаете их к себе, вызываете на откровенность. Это важное подспорье в терапии.

Читая роман Промилле после знакомства с последним, я отмечаю, что у героя в самом деле много черт сходства с автором. Как и Канцлер, Акемгоним – карьерист до мозга костей. Оба они интеллектуалы с внушительным читательским багажом (установление параллелей между реальностью и сюжетом какой-нибудь книги доставляет моему клиенту почти болезненное удовольствие), ценители английской рок-музыки (Промилле говорит мне о своей любви к ранним пластинкам «Black Sabbath» и к посвященным порочным римским императорам концептуальным альбомам «Caligula» и «Taedium vitae» групп «Deep White» и «Purple Queen» соответственно), а еще театралы (по собственному признанию, на карантине Канцлер коротает вечера за просмотром видеозаписей спектаклей).

И Горгоноя, и Промилле отличает пренебрежительное отношение к профессиональным качествам, а также умственным способностям противоположного пола, но персонаж кажется большим сексистом, чем автор: последний рассказывает о нескольких женщинах, которым симпатизирует, тогда как первому это чувство, судя по всему, недоступно.

Роман Канцлера, как говорится в этих заметках ранее, представляет собой описание сексуальной одиссеи главного героя, обрамляемое откровенными и далеко не романтическими картинами половых сношений, некоторые из которых шокируют нарочитой мерзостью. Это произведение похоже на «Женщин» Чарльза Буковски, только здесь нет матерной ругани, а герой хорошо образован и обеспечен.

К поклонникам творчества Буковски я не отношусь, и роман Промилле не вызывает у меня восторга. В тексте много флешбэков, чрезмерно рассеивающих его структуру, в основе которой лежит, кажется, строго хронологический принцип. Наконец, в книге попросту отсутствует сюжет. Герой только и делает, что занимается сексом со всеми встречными женщинами (те отдаются ему при первой возможности).

(Утверждение об отсутствии в каком-либо романе сюжета выдает неопытного читателя или по крайней мере человека, которому невдомек значение слова «сюжет». Правдоподобность этого утверждения приближается к верности тезиса о том, что в романе нет слов. Подозреваю, читателю предстоит увидеть метаморфозу, благодаря которой рассказчик – то, что от него останется, – узнает и даже сможет объяснить другим, что такое сюжет.)

На протяжении работы Канцлера над романом, которая занимает несколько лет, Марина просит показать ей черновики. Последние принадлежат исключительно автору, убежден Промилле, поэтому Марине остается лишь заглядывать в рукопись, когда муж сидит рядом и пишет. Со временем она устает ждать. Еще больше ее утомляет сама увлеченность Канцлера книгой. Марина чувствует недостаток внимания супруга, который уделяет творчеству подавляющую часть свободного от карьеры времени. Она начинает ненавидеть еще не законченный роман и не намеревается кадить Промилле фимиам.

Мой клиент вспоминает себя в ту пору:

– Главным желанием Канцлера было написать роман. Мы помним день, когда возникло это желание. Была зима, юный Канцлер с мамашей возвращались от родственников. Они ждали поезд на деревенской станции. Стояли у непонятно что ограждавшего покосившегося забора. Небо было пасмурным, кругом лежал грязный снег, делалось зябко. Наползал поезд, опускавшаяся темнота красила его в сизый цвет. Состав шипел, тормозя, и его фонари казались глазками огромной яичницы. Тогда Канцлер и захотел собственный роман. Почему? Чёрт его поймет.

Я обращаю внимание, что мой клиент (уж не знаю, сознательно или нет) говорит «захотел собственный роман», а не «захотел написать собственный роман». Эта фраза хорошо ложится на слова о желании обладать своей книгой и нежелании писать ее.

– Романы Канцлер не заканчивал: терял интерес, – продолжает Промилле. – Повести вырастали до романов и тоже оставались брошенными. За семнадцать лет творческой жизни Промилле опубликовал всего-то маленькую книгу рассказов. В двадцать пять у него была только эта книжица. А Лермонтов погиб в двадцать шесть. Понимаете, да? Лермонтов умер годом старше тогдашнего Канцлера. А у Лермонтова был «Герой нашего времени». У него был «Маскарад». Были «Демон», «Мцыри» и тонна стихов. Двадцатипятилетний Канцлер мог похвастаться лишь тонной заброшенных черновиков.

Я задаю неизбежные в ходе работы с творческим человеком вопросы о том, беспокоит ли Промилле, что после него останется, и важно ли, каким будет его наследие в искусстве.

– Канцлера это не беспокоило, – быстро отвечает мой собеседник. – Нам и сейчас без разницы, что останется. Важно не то, что осталось после Лермонтова. Важно то, чем Лермонтов обладал. У него были законченные тексты. Он мог каждый день говорить себе, что написал роман. Что написал множество стихов, поэмы, драмы. А у Канцлера всего этого не было.

Как психолог вы наверняка знаете о таком состоянии. Над Канцлером висела тень. Тень ненаписанной книги, первого романа. С каждым годом эта тень росла. Рано или поздно она накрыла бы жизнь Канцлера. Всю жизнь: профессиональную и личную. Без остатка. Эта недостигнутая цель когда-нибудь убила бы саму возможность радоваться жизни. Тень прихлопнула бы Канцлера.

С первой беседы Промилле кажется мне человеком, который гораздо лучше анализирует себя, чем себя же ощущает. Он логик, человек рассудочный и холодный. Не лишенный чувств, но чаще всего либо не обращающий на них внимания, либо подавляющий их.

Я спрашиваю:

– Вы так чувствуете? Или это ваши умозаключения?

Канцлер молчит почти минуту, затем говорит:

– Мы сегодня рассеянны. Промилле думал, что женщина из квартиры сверху знает толк в моде. А сегодня в лифте мы заметили, что она покрасила ногти фиолетовой краской. Чего только не увидишь, избавляясь от мусора в эпоху самоизоляции. Она бы еще ветрянкой заболела. Женщине лет тридцать пять, чтоб вы знали, а она с цветом ногтей экспериментирует.

Простите, мы отвлеклись. Канцлер именно чувствовал: тень ненаписанного романа уничтожила бы его жизнь. Тогда Промилле не описал бы это чувство. А после завершения романа описал. Мы читали, будто такая история приключилась с Оскаром Уайльдом. Он задумал волшебный роман наподобие персидского ковра. Но откладывал реализацию замысла и сублимировал. Бедолага одарил идеей этой книги персонажа другого своего романа – лорда Генри. Кончил Уайльд тем, что разрушил собственную жизнь.

Благодаря знакомству с текстом «69 ± 1 = Ad hoc» я знаю, что ненаписанный роман есть и у Акемгонима Горгоноя. Последний хочет назвать книгу «В поисках Гоморры». Как я понимаю, это должен быть роман в духе приключений Индианы Джонса. По замыслу Горгоноя, отыскать развалины библейского города смогут только счастливчики, проклинаемые толпой за преступно красивую жизнь, то есть те, кому боги ни в чём не отказывают. Герой романа «В поисках Гоморры» должен быть именно таков, поэтому ему суждено преодолевать изощренные и отвратительные козни мерзких врагов, чтобы отыскать мистический и божественный путь к погибшему в древние века городу. Возможно, тень этой книги и толкает Акемгонима на всё новые похождения.

Я прошу рассказать, как Канцлер ощущает себя после завершения работы над «69 ± 1 = Ad hoc». Тень романа, по словам Промилле, отступает, а тень следующего до сих пор не появляется. Так что, заключает довольный сравнением из мира кино Канцлер, он может повторить судьбу героя фильма «Великая красота»: к шестидесяти пяти годам у того в библиографии одна-единственная книга.

– Это роман, он называется «Бесчеловечный Гиппократ», – говорит Промилле.

Когда Канцлер дописывает бесчеловечный (как по содержанию, так и по отношению к своей жене) роман, Марина читает его и горько разочаровывается. На ее взгляд (я разделяю это мнение), в «69 ± 1 = Ad hoc» много грязи и непристойностей. Супругу автора оскорбляют унизительные высказывания Акемгонима о женщинах. Она не может отделаться от ощущения, будто эти высказывания отражают точку зрения ее мужа. Марину обижает то, что Промилле тратит огромное количество времени на дрянную сексистскую книгу, а не на семейные отношения. Несколько лет терпеть дефицит общения с мужем и на выходе довольствоваться подобным литературным кошмаром выше ее сил. Не проходит и года после выхода в свет романа Канцлера, как супруги разводятся.

Кое-какие мелочи в книге Марине нравятся. К примеру, кота, живущего у Акемгонима, зовут так же, как и питомца самого Промилле: Дункан.

Наличие домашнего животного является важным для терапии, и я спрашиваю, живет ли Дункан с моим клиентом после развода.

– Конечно, – Канцлер встает, берет с книжной полки чучело кота (я упоминаю его в этих заметках выше) и возвращается на место. – Вот он.

По всей видимости, основа чучела – это труп рыже-белого кота. Выглядит чучело жалко.

– Мне очень жаль, что Дункан мертв, – говорю я, стараясь подчеркнуть, что понимаю деликатность этой темы.

– Дункан не мертв, – отзывается Промилле и поджимает губы.

Я осознаю, что тема еще деликатнее, чем кажется поначалу. Пока я подбираю слова, Канцлер приходит мне на помощь:

– Дункан просто не шевелится. Избегает лишних движений. Это временно, мы знаем.

– Давно он… не шевелится? – спрашиваю я.

– С ноября 2016-го, – не задумываясь, отвечает Промилле.

– Сколько же ему лет… теперь?

– Двенадцать.

Я размышляю о том, что происходит в голове у внешне успешного мужчины на четвертом десятке, который три с половиной года считает живым чучело кота, и в очередной раз понимаю желание Марины развестись.

– Не переживайте, мы в своем уме, – произносит Канцлер. – Мы не разговариваем с Дунканом. Не хотим превратить Дункана в сенатора. Не едим в обществе Дункана из яслей слоновой кости. Но кот жив, будьте уверены.