Дневники матери

Предоставленная сама себе, я носила мужскую фланелевую рубашку и джинсы и могла по пальцам одной руки пересчитать свои посещения маникюрного салона. Тем не менее, ранее в повседневной жизни на работе я поняла, что, если у меня хорошая стрижка, которую я регулярно поправляю в парикмахерской, то я выгляжу аккуратно и профессионально без всяких укладок – на самом деле, очень часто даже не прикоснувшись к расческе по утрам. Поэтому каждый месяц я планировала стрижку и окраску волос. Я воспринимала это как необходимую гигиеническую процедуру, как душ или чистку зубов. В том месяце посещение парикмахерской выпало на день после Колумбайн.

Я решила поехать туда. Я не думала, как это будет выглядеть для всех окружающих, я вообще ни о чем не думала. Стрижка – это было последнее, чего мне хотелось в этом мире, но в тот момент чашка хлопьев, которую Рут заставила меня съесть, прямо-таки застряла у меня в горле. Я решила, что если поеду в парикмахерскую, то на некоторое время выберусь из дома Дона и Рут, дав им чуточку побыть вдвоем и отдохнуть от нас. К тому же от меня ничего не требовалось, кроме как сидеть в кресле. Я не на многое была способна, но думала, что уж с этим-то справлюсь.

Куда важнее было то, что после стрижки я буду выглядеть достойно. Я выросла с мыслью о том, что приличный вид – это способ выказать уважение. Возможно, мне было бы удобнее в джинсах и старой футболке, но в театр я наряжаюсь в знак уважения к актерам. Я и не думала о том, чтобы надеть спортивные брюки в церковь. В ближайшие дни должны были состояться похороны Дилана, а я не хотела выглядеть как огородное пугало, когда буду прощаться со своим сыном.

Том отвез нас в контору Гари Лозова, где мы встретились с его командой. Так вышло, что мы оказались за столом, заполненном юристами, даже раньше, чем сделали приготовления к похоронам своего сына. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что мы могли отказаться обсуждать правовые вопросы до похорон, но мы были оглушены своей беспомощностью. Это сближение юридических и личных дел станет образом нашей жизни после Колумбайн, и мы будем с кем-то о чем-то договариваться многие годы. Необходимость заниматься юридическими вопросами тенью легла на наше горе – навсегда. К счастью, мы нашли этичного и сочувствующего нам адвоката, который принял наши интересы близко к сердцу.

Во время встречи Гари кратко изложил правовые аспекты нашей ситуации: судебных исков пока подано не было, но они были неминуемы. Я сидела, оцепенев, пока юристы разговаривали через мою голову. Все еще в шоке, я едва могла понимать, о чем говорится, и просто не могла заставить себя о чем-то беспокоиться. Они вели себя так, как будто на кону стояло мое будущее, но, с моей точки зрения, у меня не было будущего. Моя жизнь закончилась.

Покидая встречу, я спросила Гари о моей записи в парикмахерскую. Подсознательно я уже начала просить его об участии в самых незначительных решениях, осознавая, что я и понятия не имею, как следует себя вести и как поступать. Я все еще была в состоянии зомби. Он мягко сказал мне:

– Я думаю, вы должны делать то, что обычно делаете. Это должно помочь.

Поэтому я позвонила своему парикмахеру и попросила перенести мое время на вечер, чтобы я могла прийти, когда уйдут все остальные клиенты. Она согласилась.

Поздно вечером Том отвез меня в салон и отправился к нашим друзьям, чтобы подождать меня. Парикмахер была очень радушна, но явно чувствовала себя неуютно. Мы не очень хорошо знали друг друга. Это была моя первая попытка выглядеть и вести себя обычно с кем-то, кроме близких родственников и друзей, и я тут же поняла, что она безнадежно провалилась. Я думала, что стрижка волос потребует от меня совсем немногого, но даже эта простейшая социальная активность была сверх того, что я могла вынести. Мне хотелось, чтобы бедная женщина чувствовала себя непринужденно, но я понимала, что она больше никогда не сможет смотреть на меня как на обычное человеческое существо после того, что сделал Дилан.

Темнота за большими витринными окнами первого этажа заставляла чувствовать себя так, как будто меня выставили напоказ. Я с трудом смогла заставить себя посмотреть в глаза тому потрепанному, затравленному существу, которое я видела в зеркале. Парикмахер нервно болтала, а я пялилась на освещенные флуоресцентными лампами витрины магазинов. В разговоре она упомянула, что мать одной из жертв приходила в салон сегодня днем.

Это повергло меня в ступор. Возможно, я сижу в том же кресле, где сидела та, другая мать, а возможно – и под тем же самым пластиковым колпаком. Мысль о том, что мы обе пришли на эту дежурную стрижку, чтобы подготовиться к похоронам наших детей, тронула и ужаснула меня одновременно. На долю секунды я почувствовала, что мы вместе, что я принадлежу к тем людям, которые скорбят.

Но затем горе, которое мой собственный сын причинил этой, другой, матери, стало невыносимым. Я хотела почувствовать себя ближе к ней, и я почувствовала, но я была последним человеком на Земле, которому она позволила бы сказать ей слова соболезнования, и одиночество, скорбь и вина очень быстро пришли на смену этому ощущению единения, и я почувствовала себя опустошенной.

Я почти расплакалась от признательности, когда появились моя подруга Пегги и ее дочка Дженни – вот сюрприз! Они оставили Тома с мужем Пегги Джорджем, чтобы мужчины могли поговорить. Было унизительно, что меня видят в таком жалком положении, с мокрыми волосами, прилипшими к лицу, осевшую в кресле, слишком слабую, чтобы усидеть ровно. Мои друзья могли понять, как тяжело мне приходится трудиться, чтобы держаться и не раскисать. И они обе протянули мне руки и подхватили с моей стороны разговор с парикмахером, пока я не слишком успешно боролась с подступающими слезами.

В конце концов я выбралась из кресла с немного влажными волосами, как всегда делала. Когда я пошла расплачиваться, вспомнила, что мой запас наличных ограничен: Брауны одолжили нам немного денег, чтобы мы могли прогуляться по магазинам и не выдавать свою личность, используя чеки или кредитные карты, но мне не хотелось их тратить, пока не узнаю, когда мы сможем попасть в банк. Поэтому я спросила парикмахера, не позволит ли она мне прислать чек по почте вместо того, чтобы расплатиться наличными, как я делала всегда.

Последовавшая в ответ тишина испугала меня. Я почувствовала недоверие в ее колебаниях. Затем она собрала всю свою смелость и объяснила, что политика салона требует оплаты сразу после обслуживания. Стыд сжал мое горло, когда я, путаясь в банкнотах, расплатилась с ней. Я больше не была тем человеком, которого она знала до трагедии, я теперь была матерью преступника. То, что сделал Дилан, изменило меня как в глазах других людей, так и в моих собственных.

Все еще озабоченная уменьшением моих денежных запасов, я была застигнута врасплох парикмахером, которая спросила, можно ли говорить людям, что она меня видела. Я снова вспомнила ту, другую мать, сидящую в кресле салона, и быстро ускользнувший момент единения с ней, которое я почувствовала через ритуал дежурной стрижки, которую сделали мы обе. Сглупив, я сказала парикмахеру, что о моем визите в салон можно говорить. Возможно, она сможет создать связь между мной и обществом, разорванным на части поступком моего сына.

Это были только первые дни, и до меня просто не дошло, что она будет говорить с прессой. Тем же вечером она дала интервью. Это был великодушный поступок, попытка помочь нам: она описала мой ужас и горе, то, как я настаивала на том, что мы ничего не знали о планах нашего сына. Но вся история приобрела популярность, и я вдруг стала Марией-Антуанеттой, застигнутой за потаканием своим желаниям в то время, как родители оплакивают детей, погибших в школе. Этот рассказ привлек внимание всей страны, и я получала полные ненависти письма даже из Техаса.

Средства массовой информации по-прежнему поддерживают версию о том, что Дилан был эгоистичным ребенком, воспитанным нерадивыми, занимающимися только собой родителями. Выпуски новостей многократно повторяли, что Дилан ездил на БМВ, ни разу не упомянув, что Том купил этот автомобиль за четыре сотни долларов, разбитый и практически непригодный для езды, и что они с Диланом чинили его вместе. Снимки нашего дома, сделанные с воздуха, показывали наше жилище как огромное личное имение, но никто не упоминал, что дом был построен неким мастером на все руки, в нем были мыши, и мы купили его за бесценок из-за запущенного состояния.

Эти и другие ложные представления беспокоили меня. Том был сильнее поглощен своей скорбью о Дилане, своем любимом сыне и близком товарище. Они проводили вместе многие часы, споря о бейсбольном счете, ремонтируя машины, сооружая динамики и играя в шахматы. Сердце Тома было разбито тем, что Дилан даже не попрощался. Одно дело, что наш сын совершил свое ужасающее преступление, а другое – то, что он сделал это без каких-либо объяснений. Разница, незначительная сама по себе, стала чем-то значимым.

Я сама сосредоточилась на реакции общественности вокруг нас. Как и многие женщины, я была с детства приучена думать прежде всего о других и заботиться о том, чтобы обо мне все хорошо отзывались. Я испытывала удовлетворение и гордость от того, что была активным и уважаемым членом общества, от того, что меня считали хорошей матерью. Нахлынувшее осуждение было мучительным.

В средствах массовой информации самый мягкий портрет нас как родителей изображал людей, не имеющих связи со своим сыном, бесполезных, неумелых и слепо не замечающих ничего вокруг. Согласно другим источникам мы сознательно покрывали оголтелого расиста и закрывали глаза на арсенал, который он хранил под нашей крышей, таким образом, подвергая всех окружающих опасности.

Я прекрасно понимала, почему люди обвиняли нас. Я бы, конечно, была зла без всякой меры на родителей такого ребенка, если бы все пошло по-другому. Я бы ненавидела их. Конечно, я бы обвиняла их. Но я также знала, что ни одна из этих карикатур на нас не была истиной, и что истина гораздо более неприятна.

Двадцать второго апреля, через два дня после стрельбы, мы узнали от нашего адвоката, что смерть Дилана была классифицирована как самоубийство. Коронер был готов выдать нам тело.

После этого объявления нам на головы свалилась новая ужасающая проблема: что мы будем делать с телом? Мы рассудили, что нас моментально выставят из любого похоронного зала в Литтлтоне. Даже если они нам не откажут, просто тошнотворно было представлять, что мы можем усугубить горе семей жертв или вмешаться в их церемонии. Я понятия не имела, что делать.

Много лет назад я работала в комитете, наблюдающем за научной разработкой, связанной с похоронами, которая проходила в местном колледже и давала возможность привлечения студентов с ограниченными возможностями. Я тесно сотрудничала с главой этой программы. Хотя мы долгие годы не общались, но, отчаявшись и не зная куда еще обратиться, я решилась попросить ее о помощи.

Когда я позвонила по телефону, голос Марты был теплым и полным заботы. Она сказала, что как раз думала обо мне и волновалась, не может ли она мне как-то помочь, но не знала, как со мной связаться. Как только мы повесили трубки, она немедленно заключила для нас договор с директором самого респектабельного похоронного зала в Денвере. В течение нескольких последующих дней Марта и Джон были необычайно великодушны и сострадательны по отношению к нам.

Вначале мы с Томом не хотели устраивать какой-либо погребальной церемонии для Дилана. Это казалось просто неуважением по отношению к его жертвам. Тем не менее, я до конца дней своих буду благодарна Марте и Джону за то, что они убедили нас изменить свое решение. Они пообещали, что это будет частная церемония, закрытая и от средств массовой информации, и от наших разъяренных сограждан. Вместе мы распланировали простую службу, на которую были приглашены только несколько друзей и родственников. Конечно, там были Байрон, Рут и Дон, а также родители двух лучших друзей Дилана, Ната и Зака. Священник из церкви, которую мы посещали, когда Дилан и Байрон были маленькими, согласился провести для нас эту церемонию.

Мы с Томом понимали, что для нас единственным вариантом была кремация. Вероятность того, что над могилой надругаются, была слишком велика, и, возможно, мы не сможем оставаться в этом районе страны. Если мы похороним тело Дилана, а затем переедем, то будем вынуждены покинуть его могилу. Я объяснила, что мне нужно в последний раз посмотреть на сына, и Марта и Джон сказали, что гримеры сделают все возможное, чтобы прикрыть пулевые отверстия в его голове, чтобы мы могли увидеть Дилана таким, каким его знали.

Я с трудом могу вспомнить, как делались все эти приготовления. Я помню, что удивлялась, слыша, как спокойно говорю о практических вещах в то время, как единственным звуком в моей голове был бесконечный вопль агонии и неверия. Это был мой сын, которого я вынашивала, защищала и любила всем своим сердцем. Мысль о том, что я никогда не услышу его голос и не прикоснусь к его лицу, прерывала мое дыхание. Мне потребовалась каждая унция силы, которую я смогла собрать, чтобы подготовиться к церемонии, которая навсегда разделит нас. Мое материнство с Диланом было закончено. Любви и труду, которые были вложены в создание этого человеческого существа, пришел конец. Самый ужасающий, какой только мог быть, конец.

Посреди кошмара приготовлений к похоронам Дилана стало ясно, что здоровье нашего старого кота Рокки быстро ухудшается, и моим умом завладела мысль об оказании ему медицинской помощи.

Позже Рут созналась, что моя истерия насчет пожилого кота стала для нее признаком того, что я полностью сломалась под нечеловеческим давлением. Мы пробыли в их доме три дня, и я была так слаба, что за столом мне приходилось подпирать голову рукой, чтобы не упасть под грузом своего изнеможения и горя. Я едва могла сама принять душ или поесть, не говоря уж о том, чтобы заботиться о своей семье, но я не прекращала беспокоиться о Рокки.

О том, что я сама поеду к ветеринару не было и речи: я сознавала, что нахожусь не в том состоянии, чтобы сесть за руль машины. Просто потому, что они не знали, что еще делать, Рут и Дон безропотно посадили Рокки в свою машину и повезли нас в ветеринарную клинику неподалеку от нашего дома.

Я беззастенчиво чувствительна, когда дело касается домашних животных, но сейчас понимаю, что поездка с Рокки в тот день была не просто поведением ответственного хозяина. В Литтлтоне было так много страдания, за которое я чувствовала свою ответственность, и я ничего не могла с этим поделать. Но я могла позаботиться об этом страдающем животном, и эту ситуацию еще можно было исправить.

Боясь, что меня могут узнать, я вошла в клинику через боковую дверь. Когда пришло время передать Рокки в руки ветеринара, я поняла, что не могу этого сделать. Рокки был котом Дилана. Сын сам выбрал его из выводка соседских котят, когда учился в третьем классе. Большой белый кот был с нами во время всех семейных вечеров на диване, когда мы вместе смотрели мультфильмы о Розовой пантере. Дать уйти Рокки было так же, как дать уйти Дилану. Я пыталась говорить с врачами, не всхлипывая, и попросила их сделать для кота все, что они смогут, и не дать ему умереть, пока я не смогу вернуться. Наконец, я позволила ветеринару забрать испуганного кота из моих рук.

Пересекая парковку в направлении моего безопасного убежища – машины Дона и Рут, я услышала, что за мной кто-то бежит, окликая меня по имени. Я обернулась и увидела женщину из персонала клиники, спешащую за мной. В какой-то момент я не знала, идти ли мне к ней или бежать от нее. Гари постоянно повторял нам, что мы должны заботиться о своей безопасности: в Колорадо и во всем мире множество людей считают нас ответственными за стрельбу, и будут счастливы увидеть нас мертвыми. За день до этого в его офис прислали большую коробку горячей еды – знак сочувствия и сострадания от какого-то незнакомца, как и ящики писем, которые мы начали получать. Гари не позволил нам съесть ни кусочка этой пищи, опасаясь, что она отравлена. Даже спустя годы я ощущаю тревогу, когда мне приходится указывать свое полное имя в бланке доставки или называть его служащему банка. Но тот момент на парковке ветеринарной клиники был первым случаем, когда я замерла от страха, ожидая каких-то действий от человека в месте, где мы жили.

Оказалось, что я напрасно волновалась. Маленькая женщина обвила меня руками. Она сказала, что сама вырастила мальчишек и знает, какими непроходимо глупыми они могут быть. Это было чувство, которым очень многие матери делились со мной на протяжении долгих лет. Хотя я была выше ее, я позволила ей поддерживать себя, пока я рыдала, заливая нас обеих своими слезами. Позже я поняла, что даже не спросила ее имени.

Эта женщина была не единственным человеком, показавшим нам свое великодушие. Еще до того, как мы уехали от Дона и Рут, наши давние друзья и соседи сплотились вокруг нас. В одной газете напечатали фотографию наших друзей, вешающих плакат в воротах нашей подъездной аллеи:

Сью и Том!

Мы вас любим!

Мы с вами!

ПОЗВОНИТЕ НАМ!

Вид этих знакомых дорогих лиц был как сигнал радио «Свобода», прорвавшийся сквозь заслоны врагов. Память о том, что в мире так много доброты, большой и маленькой, примирила меня с этим днем. Тем не менее, несмотря на то, что наши друзья и семья показывали свою любовь и сочувствие к нам, я была уверена, что они тоже задаются вопросом: «Что все-таки вы такое сотворили, чтобы вызвать такую злость в ребенке? Как вы могли не видеть, что происходит?»

Я и сама задавалась этими вопросами.

Глава 4. Место упокоения

В субботу, двадцать четвертого апреля, мы кремировали тело нашего сына.

Марта предложила заехать за нами и отвезти нас в похоронный зал. Ее опыт общения с людьми, потерявшими родственников, был очень кстати, и она легко болтала с нами, одновременно управляя автомобилем, но парализующий ужас, который я чувствовала, нарастал с каждой милей. Тем не менее, мое хорошее воспитание одерживало победу, и я пыталась со своей стороны поддержать разговор, хотя ужасно дрожала и безуспешно пыталась сдержать подступающие слезы.

Марта и Джон были искренне озабочены нашей безопасностью и сохранением тайны. Они уверили нас, что рядом с комнатой, где положат Дилана, не будет никаких объявлений или книги для записей. В самой комнате был только один вход и никаких окон. Но несмотря на все эти предосторожности, один из представителей прессы позвонил в похоронный зал за несколько минут до нашего приезда, поэтому мы входили в комнату крадучись, оглядываясь через плечо, как испуганные жертвы хищного зверя.

Не найдется никаких слов, чтобы описать боль, которую я почувствовала, увидев тело Дилана, лежащее в гробу. Выражение лица у него было незнакомое, позже Байрон признался, что благодаря этому ему было легче. Это незнакомое выражение, возможно, было единственной вещью, которая позволила нам перенести этот первый, ужасающий, нереальный миг. Я пригладила волосы Дилана и поцеловала его в лоб, вглядываясь в лицо, надеясь увидеть в нем ответы и не находя ни одного. Мы с Томом принесли несколько плюшевых зверей, которых Дилан любил в детстве, и положили их в гроб так, чтобы они оказались у его щек и шеи. Байрон, Том и я взяли друг друга за руки и вместе коснулись рук Дилана. В конце концов, мы снова были вместе, снова были семьей.

Был холодный весенний день, и меня вдруг переполнило навязчивое, почти биологическое желание согреть Дилана. Я никак не могла перестать растирать его холодные как лед руки, выглядывающие из-под больничной сорочки с короткими рукавами, в которую он был одет. Мне пришлось удерживать себя от того, чтобы забраться в гроб, чтобы закрыть его тело теплом своего.

Марта советовала, чтобы каждый из нас провел какое-то время наедине с Диланом. Байрон был первым. Пока я ждала в главной гостиной похоронного зала, я пыталась подготовить себя к тому, что в последний раз окажусь наедине с останками моего сына, и начала паниковать. На меня накатила волна почти животного инстинкта защиты своего потомства. Как я смогу позволить уничтожить Дилана, сжечь его в огне? Я вскочила со стула и начала шагать по комнате, мои мысли бежали с огромной скоростью. Другой вариант – погребение под землей или на земле – не принес мне успокоения. Я попыталась представить, как мы могли бы украсть тело из морга и ускользнуть с ним в безопасное место. «Я не могу этого сделать», – снова и снова думала я. В гостиной похоронного зала был камин. В холодный снежный день он выглядел очень привлекательно и жизнерадостно, и я подошла к нему. В конце концов, я немного успокоилась, глядя на игру языков пламени. Большая часть моей паники превратилась в смирение, а затем горе вернулось с новой силой. «Как грустно, – думала я, глядя в огонь, – что таким способом я должна согревать своего сына».

С того дня я видела множество повторяющихся снов о Дилане: снов, в которых у меня был второй шанс спасти его, и я его упускала; снов, где, я поднимаю его рубашку, чтобы обнажить скрытые под ней раны; снов, где я одновременно спасаю его и спасаю других людей от него. Но этот сон я видела только один раз.

В нем я видела окровавленные кости Дилана, разбросанные по лесной почве. Я собираю их одну за другой, держу в руках, боясь положить, потому что они могут быть украдены или потеряны. Безопасного места для них нет, и я остаюсь бессильно стоять, прижимая к груди липкие, сочащиеся кровью кости.

Есть известная буддистская притча о женщине, которую звали Киса Готами. Рассказ начинается с того, что ее ребенок умирает. Неспособная принять его уход, женщина требует лекарство от врача, который прекрасно знает, что ребенку ничего не поможет. Он отправляет ее к Будде, который говорит женщине пойти и собрать горстку зерен горчицы из дома, где никто никогда не страдал, теряя близких. Киса Готами ходит от двери к двери и говорит, что ей нужно лекарство для ее ребенка. Многие люди предлагают ей зерна горчицы, но каждый раз, когда она спрашивает хозяина дома, теряли ли они близких, ей всегда отвечают: «Да!» Наконец, она возвращается к Будде.

– Принесла ли ты зерна горчицы? – спрашивает он.

– Нет, – отвечает она. – Но теперь я понимаю, что нет человека, который никогда не терял тех, кого любит, и я должна оставить моего ребенка в покое.

Мне потребовались годы, чтобы найти место упокоения для Дилана в своем сознании, и еще больше времени, чтобы обнаружить некоторые ответы, которые позволили мне найти покой для себя.