Дневники матери

Мои мысли были в хаосе. Не было никакого способа соединить ту информацию, которая у нас была, с тем, что я знала о своей жизни и о своем сыне. Они не могли говорить о Дилане, о нашем «солнечном мальчике», таком хорошем ребенке, благодаря которому я всегда чувствовала себя хорошей матерью. Если то, что Дилан намеренно наносил людям вред, – правда, то откуда это пошло?

В конце концов, старший детектив сказал, что хочет опросить каждого из нас по отдельности. Мы с Томом были готовы сотрудничать, особенно если было что-то, что мы могли сделать, чтобы пролить свет на происходящее.

Мы разговаривали с детективом на переднем сидении его машины. Сейчас это кажется немыслимым, но во время того разговора я действительно верила, что смогу справиться со всей путаницей, если просто смогу объяснить, почему все, что они думают о Дилане, неверно. Я не понимала, что начался новый этап моей жизни. Я все еще думала, что тот мир, который я знала, можно восстановить.

Я сжала мои трясущиеся руки вместе, чтобы прекратить их дрожь. Мрачный и пугающий детектив сразу перешел к сути дела: держали ли мы оружие в доме? Интересовался ли Дилан оружием или взрывчаткой? По этому поводу я едва ли могла сообщить что-то полезное. У нас с Томом никогда не было никакого оружия. Там, где мы жили, у мальчишек всегда были пневматические ружья, но мы старались оттянуть их приобретение как можно дольше, а потом заставили детей подписать написанные вручную договоры перед тем, как у них появились духовые винтовки. Мальчики некоторое время тренировались с ними в стрельбе по мишеням, но к тому моменту, когда Дилан стал подростком, пневматические винтовки отправились на полку в гараже вместе с моделями самолетов, солдатиками и другими позабытыми реликвиями мальчишеского детства.

Я вспоминала вслух, что год назад Дилан спросил, не против ли я купить ему оружие к Рождеству. Просьба была высказана мимоходом и стала полной неожиданностью. Удивленная, я спросила, зачем ему оружие, и он сказал, что было бы здорово иногда ходить в тир и практиковаться в стрельбе по мишеням. Дилан знал, насколько сильно я настроена против оружия, поэтому его просьба ошеломила меня, несмотря на то, что мы переехали в сельскую местность, где охота и посещение тира были популярным времяпровождением. Настолько чуждое для меня, насколько это может быть, оружие было повсеместно принятой частью культуры там, где мы жили, и многие наши соседи и друзья в Колорадо обожали пострелять в качестве отдыха. Поэтому, хотя я никогда не позволила бы держать оружие под своей крышей, просьба Дилана не прозвучала для меня тревожным звоночком.

Вместо этого я предложила поискать его старое духовое ружье. Дилан округлил глаза, скептическая улыбка появилась на его лице: «Мамочки!»

– Это не то же самое, – сказал он.

Я решительно покачала головой:

– Я не могу представить, зачем тебе может понадобиться оружие, и ты знаешь, как мы с папой относимся к нему. Тебе скоро будет восемнадцать и если тебе в самом деле оно нужно, ты сможешь его получить. Но ты знаешь, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не куплю тебе ружье.

Дилан спокойно кивнул и улыбнулся:

– Ага, я так и знал, что ты это скажешь! Я просто подумал, дай, спрошу.

Он не настаивал на своей просьбе и не выказал никакой враждебности, когда я ее отклонила. Он никогда больше не упоминал при мне оружия, и я внесла его в ту же категорию, что и остальные нелепые рождественские пожелания, которые появлялись у Дилана в разные годы. Он никогда серьезно не думал, что мы купим ему масл-кар^[7] или оплатим полет на планере.

Детектив задал и другой вопрос – интересовался ли Дилан взрывчаткой? Я думала, он спрашивал о фейерверках, и ответила честно: Дилан их не любил. Он получал их в качестве заработной платы, когда работал на демонстрационном стенде магазина фейерверков, – это была одна из его первых летних работ. (В Колорадо фейерверки продаются вполне легально.) Поэтому у него их было много, и он надежно хранил их в большом резиновом (?) контейнере в гараже. Дилан запускал фейерверки Четвертого июля и наслаждался ими. Все остальное время они лежали забытые в контейнере в гараже. Дилан собирал множество разных вещей. В тот момент я еще ничего не слышала о баллонах с пропаном или бомбах из отрезка трубы, поэтому я и понятия не имела, о чем детектив меня спрашивал на самом деле.

Сидя на переднем сидении машины детектива, я чувствовала себя маленькой и испуганной, но старалась отвечать на его вопросы полно и откровенно. Когда он спросил, видела ли я когда-либо какие-нибудь каталоги оружия или журналы в доме, его вопрос пробудил кое-что, потерянное в глубинах моей памяти. Несколько каталогов с оружием были среди ненужной почты, которая приходила каждый день. Я обратила на них не больше внимания, чем на каталоги, рекламирующие одежду с монограммами для младенцев или ортопедические приспособления для пожилых людей, и просто выбросила, даже не взглянув на них. Дилан вытащил один из этих каталогов из мусора. Он искал тяжелые ботинки, которые подошли бы на его большие ноги, и нашел пару, которая ему понравилась, в этом каталоге. Когда мы узнали, что его размера нет, я выбросила каталог еще раз. В конце концов он нашел ботинки в магазине излишков военного имущества.

Я чувствовала, что детектив смотрит на меня понимающими глазами: «Вот я тебя и подловил!» Неожиданно почувствовав неловкость и необходимость защищаться, я услышала, как начала мямлить, пытаясь объяснить офицеру полиции, как много каталогов приходит каждый день и почему я не проверяла адреса. Я думала, что он поймет, только если я смогу его заставить услышать меня. Я всегда полагалась на свой особый талант рассматривать проблемы с точки зрения логики и на способность к эффективному общению. Я еще не понимала в тот момент, – и не буду понимать еще какое-то время – что моя версия реальности стала несовместима с происшедшими событиями.

Детектив спросил меня о том, что произошло в последние дни, и я рассказала ему все, что смогла вспомнить. Несколько недель назад мы ездили в университет Аризоны. Дилана приняли туда, и мы хотели, чтобы он мог взглянуть на колледж, который сам выбрал, и убедиться, что он ему подходит. Всего три дня назад Дилан, прекрасно выглядевший в смокинге, вышагивал с девушкой, которая должна была быть его парой на выпускном вечере, неловко улыбаясь, пока мы делали фотографии. Как этот мальчик мог быть тем, кого они обвиняют в таком преступлении?

Но мне не дали никакого ответа и никакой надежды. Разговор был окончен. Выбираясь из машины детектива, я чувствовала себя так, как будто меня разорвало на тысячу кусочков, которые разлетелись до самой стратосферы.

Нам все еще не разрешали зайти в дом. Том и Байрон все бродили по подъездной аллее. Офицер полиции сказал нам, что следователи ждут группу саперов, – обрывок информации, который поверг нас в ужас и замешательство. Они ищут бомбу? Был ли наш дом заминирован кем-то из знакомых Дилана? Но никто не мог ответить ни на один из наших вопросов, и мы не могли сказать, в чем причина их молчания: в том, что они еще точно не знали, что произошло, или в том, что мы были под подозрением?

Поскольку мы столько времени провели на нашей подъездной аллее, отрезанные от любых средств массовой информации и выпусков новостей, мы, возможно, знали о происходящем меньше, чем любой другой житель Литтлтона – или, если уж на то пошло, всего остального мира. Сотовые телефоны еще не были так распространены, как сейчас, хотя у Тома и был мобильник для работы, сигнал блокировался из-за глыб песчаника вокруг нашего дома. Полиция конфисковала наш домашний телефон. Испуганные и сбитые с толку, мы могли только молиться за нашего сына.

Мы ждали снаружи на солнце, присаживаясь на бетонные ступеньки или прислоняясь к припаркованным машинам. Джуди подошла ко мне. Доверительно понизив голос, она рассказала о веб-сайте с угрозами, который сделал Эрик. Поскольку я все еще была не в себе от беспокойства за Дилана, я не понимала, почему она мне об этом говорит, пока до меня не дошло: она знала, что Эрик был психически неуравновешен и опасен в течение уже долгого времени.

– Но почему ты об этом мне не сказала? – спросила я, по-настоящему сбитая с толку.

Она сказала, что сообщала об этом в полицию.

Домашний телефон постоянно звонил. Детектив позвал меня к нему, чтобы я поговорила со своей пожилой тетей. Она услышала о стрельбе в Литтлтоне (имя Дилана на тот момент еще не упоминалось). У тети было хрупкое здоровье, и я боялась сказать ей правду, но понимала, что вскоре защитить ее будет невозможно.

Я сказала так мягко, как могла:

– Пожалуйста, приготовься к худшему. Здесь полиция. Они считают, что Дилан замешан в этой стрельбе.

Когда она начала возражать, я повторила то, что уже сказала. Все эти невообразимые часы начали превращаться в новую ужасную реальность. Совсем как смутные формы становятся буквами и цифрами с каждым следующим щелчком машины во врачебном кабинете, так нарастал и ужас, который для меня оказался в центре внимания. Все еще было непонятно, но я уже знала, что так не останется надолго, и замешательство становилось правдой, которую, как мне казалось, я не могу принять.

Я пообещала тете, что буду держать ее в курсе дела, и повесила трубку, чтобы линия была свободна для связи со школой.

Когда тени удлинились, время потекло еще медленнее. Мы с Томом приглушенным шепотом продирались сквозь наши сомнения. У нас не было никакого выбора, кроме как принять, что Дилан замешан в этом преступлении, но ни один из нас не мог поверить, что он принимал участие в стрельбе по своей собственной воле. Его каким-то образом впутал преступник или группа преступников, которые заставили его. Мы даже предполагали, что кто-то угрожал нам, и ему пришлось подчиниться, чтобы защитить нас. Может быть, он шел в школу, думая о безобидной шутке, о чем-то вроде театрального представления, а в последнюю минуту узнал, что использует настоящее оружие?

Я просто никак не могла поверить, что Дилан добровольно принимал участие в убийстве людей. Если он это делал, то нашего доброго, хорошего, веселого мальчика, которого мы так любили, кто-то обманул, угрожал ему, принуждал его, или ему даже могли подмешать наркотики.

Позже мы узнали, что друзья Дилана придумывали похожие объяснения для событий, развернувшихся вокруг них. Никто из них не мог предположить, что он участвовал во всем добровольно. Никто из нас не знал, насколько он был вовлечен в эти события на самом деле – всю глубину его ярости, отчуждения и отчаяния. Это стало известно только много месяцев спустя. И даже тогда многие из нас старались совместить человека, которого мы знали и любили, с тем, что он сделал в тот день.

Мы стояли там, на подъездной аллее, в подвешенном состоянии. Прошедшие часы были отмечены только нашим беспомощным замешательством, когда мы колебались от надежды к отчаянию. Телефон звонил снова, снова и снова. Затем стеклянная наружная дверь нашего дома еще раз отворилась, и на этот раз я услышала звук телевизора, который Том оставил включенным в нашей спальне, эхом отражающийся от стен пустой комнаты. Журналист из местной телекомпании новостей вел репортаж с площадки около школы Колумбайн Хай. Я услышала, как он говорит, что по последним сообщениям число погибших достигло двадцати пяти человек.

Как и все матери в Литтлтоне, я молилась за спасение своего сына. Но когда я услышала, что репортер говорит о двадцати пяти погибших, моя молитва стала другой. Если Дилан вовлечен в убийство людей, он должен остановиться. Для меня как для матери это была самая трудная молитва, которую я когда-либо произносила в тишине своих мыслей, но в то мгновение я осознала, что величайшая милость, о которой я могу молить, это не спасение моего сына, а его смерть.

Глава 2. Осколки стекла

Пока полдень превращался в сумерки, а сумерки – в темноту, я постепенно рассталась с моей последней надеждой на то, что Дилан вдруг появится на подъездной аллее в своем побитом старом черном BMW, который он починил вместе с отцом, будет смеяться и спрашивать, что у нас сегодня на ужин.

Позже в этот же день я зажала в углу одного спецназовца из команды SWAT и напрямую спросила его:

– Мой сын мертв?

– Да, – ответил он.

Как только он это произнес, я поняла то, что уже знала: это действительно так.

– Как он умер? – задала я вопрос. Мне казалось важным узнать это.

Убил ли Дилана полицейский или один из стрелков? Покончил ли он с собой? Я надеялась на это. По крайней мере, если бы Дилан совершил самоубийство, я бы знала, что он хотел умереть. Позже мне придется пожалеть об этом желании так горько, как я никогда ни о чем не жалела.

Спецназовец из SWAT покачал головой.

– Я не знаю, – сказал он, а потом ушел, оставив меня одну.

Может показаться странным, что все мои мысли и чувства были так однозначно сосредоточены на Дилане – на его безопасности, а позже – на факте его смерти. Но моя обязанность – говорить правду до той степени, какую позволит моя память, даже если правда плохо отразится на мне. А правда в том, что все мои мысли были с моим сыном.

В середине дне я начала понимать, что Дилана подозревают в том, что он стрелял в людей, но вначале я просто автоматически отметила этот факт. Я была убеждена, что Дилан не может отнять ничью жизнь. Я начинала принимать, что физически он присутствовал во время стрельбы, но Дилан за всю свою жизнь никогда не причинил боль ни одному живому существу, и в своем сердце я знала, что он не может никого убить. Конечно, я была не права и по поводу этого, и по поводу многих других вещей. Но в то время я была в этом уверена.

Итак, в первые часы и даже дни после трагедии я не думала о ее жертвах или о страдании их любимых и друзей. Так же, как наши тела испытывают шок, когда мы получаем серьезную физическую травму – мы все слышали истории о солдатах на поле боя, которые бежали многие мили, не подозревая о страшных ранах, – то же явление происходит и при тяжелых психологических травмах. Механизм, защищающий наш здравый рассудок и душевное равновесие, отсекает все и оставляет только то, что мы можем принять, понемногу за один раз. Это защитный механизм, поразительный по своей силе, направленной как на то, чтобы укрывать факты, так и на то, чтобы их искажать.

Какое милосердие скрыто в том, чтобы не знать о краткости жизни! Мне мучительно думать о жизнях, которые были отняты или разрушены рукой моего сына, и о боли и страдании, которые испытали семьи и друзья жертв, и эта мука каждый день со мной. Она никогда не уйдет, она будет жить, пока я жива. Я никогда не буду смотреть на мать, сидящую в церкви со своей дочерью, не думая о том, сможет ли этот красивый ребенок стать взрослым. Я никогда не посмотрю на группу подростков, смеющихся и поддевающих друг друга в «Старбаксе», не задавая себе вопрос, не лишится ли один из них жизни до того, как получит шанс прожить ее на всю катушку. Я никогда не буду смотреть на семью, наслаждающуюся пикником, бейсбольным матчем или идущую в церковь, не вспоминая родных тех, кого убил мой сын.

В этой книге я надеюсь почтить память тех, кого он убил. Лучший способ сделать это – быть правдивой настолько, насколько это в моих силах. И поэтому вот чистая правда: мои слезы по жертвам, в конце концов, пришли, и я до сих пор их оплакиваю. Но это случилось не в тот день.

Мы все еще стояли на подъездной аллее, когда прибыла команда саперов. Вскоре после этого начал моросить дождь, и нам с Томом, Байроном, нашей квартиранткой Элисон и Джуди Браун пришлось укрыться под крыльцом. Мы тесно прижались друг к другу под узким карнизом над нашей передней дверью. Неожиданно стало темно и холодно, и это изменение погоды обострило наше ощущение уязвимости и наш страх того, что должно было произойти.

Машинально я подумала о молитве, и тогда – первый раз в жизни – я не позволила себе этого успокоения.

В то время как родители моей матери были христианами, мой отец был воспитан в еврейских традициях, поэтому мы с сестрой и братом испытали влияние обоих вероисповеданий. Между этими двумя религиями есть значительные отличия, но обе разделяют концепцию Бога как любящего и понимающего Отца. С детства я находила успокоение в этом понимании Господа. Тем не менее, не было никакого утешения для меня в тот ранний вечер 20 апреля 1999 года. Вместо этого я испытала настоящий страх. Я боялась взглянуть в глаза Бога.

Каждый вечер после рождения детей я просила Господа защитить и направить их. Я действительно верила, что эти молитвы защищают моих детей. Когда мальчики подросли, я добавила к своей вечерней молитве просьбу о том, чтобы Бог хранил и других. Когда Байрон достиг подросткового возраста, я услышала в выпуске новостей ужасную историю: подросток украл с перекрестка знак остановки, что привело к несчастному случаю со смертельным исходом. Мысль о том, что один из моих сыновей непреднамеренно причинит кому-то вред, стала худшим моим ночным кошмаром. Я никогда не беспокоилась о том, что они намеренно повредят кому-то, у меня никогда не было причины переживать об этом. Но как я вцеплялась в приборную доску автомобиля, когда они в первый раз пытались преодолеть узкие, извилистые горные дороги, ведущие от нашего дома до города! Я особенно надеялась, что никакое проявление их подростковой глупости или беззаботности не кончится травмой для кого-то еще. Теперь эти молитвы превратились в такую чудовищную реальность, что мне не хватало моральных сил полностью принять ее.

Я не потеряла свою веру. Я боялась привлекать к себе внимание Бога, чтобы не навлечь еще больший Его гнев.

Я всегда представляла себе, что планы Господа по поводу меня согласуются с моими собственными планами. Я всем сердцем верила, что если буду заботливым, любящим и щедрым человеком, если буду добросовестно работать и отдавать на благотворительность столько, сколько смогу, если приложу все усилия к тому, чтобы быть хорошей дочерью, подругой, женой и матерью, то наградой за это мне будет хорошая жизнь. Изгнанная на крыльцо своего дома, наблюдая, как свет из холла отбрасывает неприятные тени на наши лица, я вдруг почувствовала стыд, как будто то понимание Бога, которое было у меня всю мою жизнь, неожиданно превратилось в наивную фантазию, в сказку, которую рассказывают перед сном, в жалкую иллюзию. Я чувствовала себя одинокой, как никогда в жизни.

Вскоре не осталось времени думать или чувствовать. Полиция не позволила нам вернуться в дом, нам нужно было найти другое место для ночлега. Мне, Тому и Элисон было позволено войти внутрь на пять минут, чтобы собрать свои вещи. Мы должны были заходить по одному и под присмотром двух охранников.

До того, как начался этот всплеск деятельности, у меня было короткое, но яркое видение, как будто я стою в окружении множества душ, каждая из которых страдает. Они были разных возрастов, размеров и рас; я не могла сказать, кто из них мужчина, а кто – женщина. Их головы были склонены и накрыты истрепанными белыми покрывалами. Моя прежняя жизнь подошла к концу, и теперь начиналась новая – жизнь, в которой радость, когда-то такая обычная, будет только воспоминанием. С болезненной ясностью я осознала, что скорбь будет теперь со мной до конца моих дней. Видение исчезло, когда иглы дождя стали колоть мое лицо, как осколки стекла.

Два офицера полиции проводили меня в дом и оставались со мной, как баскетбольные защитники. Они внимательно смотрели на мои руки и держали свои руки рядом с моими, когда я упаковывала вещи. Это сбило меня с толку и напугало. Я чувствовала себя смущенной, когда рылась в ящиках с бельем и предметами гигиены. Спустя годы я говорила с одним из этих офицеров. Когда я рассказала, как нервничала, он объяснил, что такое пристальное наблюдение было нужно, чтобы защитить меня: они следили за мной, чтобы я не попыталась покончить с собой. Странным образом позднее я была тронута этим.

Я проговаривала все свои действия, собирая вещи, беззвучный монолог, чтобы сосредоточить свое рассеянное внимание. Необходимость действовать планомерно и организованно вернула меня к действительности: «Что-то, в чем можно спать. Ночную сорочку. Погода, кажется, меняется. Теплое пальто. Тебе понадобятся ботинки, если пойдет снег». Наш кот Рокки болел, и я вертела в руках его лекарства, осознавая, каким нелепым это кажется по сравнению с разыгравшейся трагедией. Беспокоясь, что два наших длиннохвостых попугая не переживут холодной ночи в машине, я сгребла самые толстые пляжные полотенца, чтобы завернуть клетку.

Я перерыла кладовку под лестницей в поисках старых нейлоновых спортивных сумок, которые мы использовали для упаковки багажа, но не смогла найти две из них. Месяцы спустя я узнала, что в них Дилан принес в школьную столовую взрывчатку.

Вместе с двумя офицерами, повсюду следующими за мной, я остановилась у двери своего гардероба. Понимание того, что мне придется выбрать одежду для похорон Дилана, ударило меня, как пинок по почкам. Я все еще надеялась, будто что-то спасет меня от правды. Сделав несколько глубоких вдохов, я повесила на одни «плечики» коричневую твидовую юбку, белую блузку и темный шерстяной блейзер.

Мы с Томом в исступлении нагружали машину.

Мы должны были уехать, но куда? Как мы могли принести все это в чей-то еще дом? Дорога вокруг нашего дома была забита фургонами, в которых сидели журналисты, а поклонники «туризма катастроф» пялились на нас из своих машин. Как только мы проедем через полицейский кордон за нашими воротами, мы будем в их власти. К кому мы можем привести толпу репортеров и любопытствующих, что в лучшем случае станет неудобным вторжением в личную жизнь, а в худшем – прямой угрозой? Мы должны уехать, не зная, куда направляемся, да еще с целой кучей больных и встревоженных животных вдобавок. Нам нужна была помощь, но кто ее мог оказать?

Джуди предложила нам остановиться в ее доме. Радуясь, что у нас появился вариант, мы согласились, и она уехала, чтобы подготовиться к нашему прибытию.

Байрон захотел взять смену одежды в своей собственной квартире, но эта мысль привела меня в ужас. Мог ли он достаточно ясно мыслить, чтобы безопасно вести машину? Репортеры и фотографы окружили наш дом, их камеры и звукозаписывающее оборудование целилось на него с каждой подходящей точки. Будет ли такой же прием ждать Байрона в его квартире? По правде говоря, я просто не хотела выпускать его из вида. Я сдалась только после того, как Байрон напомнил мне, что в договоре об аренде жилья фигурирует только фамилия его соседа, и ему, скорее всего, удастся прихватить немного вещей, не привлекая ничьего внимания. Он заверил меня, что встретится с нами позже.

После того, как мы загрузили машину, появились наши соседи, которые несли завернутый в полотенце ростбиф – дар от еще одной соседки, возможно, ужин ее собственной семьи. Я плакала весь день, но эта неожиданная щедрость вызвала новый поток слез. Всего за несколько часов мы потеряли наше самоощущение как полноправных членов определенного сообщества и стали родителями преступника, человека, из-за которого разрушилось это сообщество. Когда я сжимала в руках теплую стеклянную миску, мне казалось особенно значительным, что люди все еще добры к нам.

Настало время ехать. Несколько соседей помогали нашему бегству: один открыл ворота в начале подъездной аллеи, а другой вывел свою машину в конец аллеи и проскользнул в середину дороги, закрывая путь любому, кто мог последовать за нами. Мы поехали за ним на трех машинах: в одной был Байрон, в другой – Элисон, а в последней – мы с Томом. Когда мы на полной скорости выехали из ворот и полетели во тьму по извилистой дороге, я дрожала от страха. Я боялась несчастного случая, взрыва, того, что последует дальше.

Когда мы с Томом наконец сбросили скорость, то обнаружили, что впервые с полудня остались наедине, бесцельно петляя по пригородам, что нам предстояло делать до половины девятого, когда была назначена встреча с нашим адвокатом. Я не знала, как и когда Том сумел связаться с ним в этом хаосе, но они назначили свидание на парковке круглосуточного магазина неподалеку от нашего дома. Этот план настолько напоминал шпионские фильмы, что при других обстоятельствах я бы рассмеялась, услышав о нем. Я снова подумала: «Мы последние люди во всем этом мире». Но в нашем прежнем понимании себя невозможно было найти никакого успокоения. Что бы ни происходило, оно происходило именно с нами, и происходило потому, что Дилан сделал то, что сделал.

У нас все еще было мало фактической информации о том, что произошло в школе. Точно мы знали только то, что Дилана видели внутри здания вместе с Эриком во время стрельбы, в результате которой было много жертв, убитых и раненых, а также то, что следовали считали его причастным к преступлению. Я знала, что в этот день мой сын умер, но я не знала точно, что он сделал.

Медленно наматывая круги по темному пригороду, мы с Томом обнаружили, что оба передумали по поводу наших планов на сегодняшнюю ночь. Мы волновались, что тесная связь Джуди с жителями нашей округи будет означать, что мы слишком уж выставляем себя напоказ, остановившись у нее. Также я боялась, что из-за нас будет рисковать ее семья. Нам нужно было место, чтобы укрыться там и предаться горю. Более того, нам нужно было безопасное место, место, чтобы спрятаться.

Будучи родителями, партнерами по бизнесу и супругами, мы с Томом хорошо умели решать сложные организационные задачи, и мы положились на эти умения, пытаясь понять, как справиться с тем, что принесут следующие несколько часов, не говоря уж о следующих нескольких днях. Мы еще не были эмоционально вовлечены в оплакивание Дилана и не пытались понять, что привело его к такому ужасному преступлению, мы еще не вступили на тропу, которую нам не удастся пройти вместе так гладко.

В ту ночь все наше внимание было сосредоточено на самой основной из человеческих потребностей – потребности в убежище. Отели и мотели полностью отпадали, поскольку репортеры толпами съезжались в Денвер. Мы не могли назвать наши запомнившиеся фамилии на стойке регистрации и не могли воспользоваться кредитными картами. Мы не могли покинуть город. Даже если полиция позволила бы нам сделать это, что произошло бы с Диланом?

Вдруг мне в голову пришла мысль. Слишком погрузившись в свою собственную беду, мы едва ли думали о том, через что должны были пройти наши друзья и родные, которые видели, как развивалась вся трагедия, но сводная сестра Тома Рут и ее муж Дон жили в тихом пригороде примерно в двадцати пяти минутах езды от эпицентра трагедии, и они не носили нашей фамилии. Если они согласятся принять нас, то в их доме нам будет хорошо.

Мы не часто виделись с Рут и Доном, хотя они всегда были открыты для нас. Когда мы только переехали в район Денвера, их помощь была просто бесценной. После рождения Дилана Рут единственная навещала меня в больнице, поскольку я едва ли знала в городе кого-то еще.

Рут и Дон были хорошими людьми. Когда дети были маленькими, мы прошли через длинный период болезней, в том числе ветрянку и тяжелый грипп, поражающий одного за другим в течение нескольких недель. В свой день рождения я была так больна, что не могла даже отозваться на звонок в дверь. Я стащила свое тело вниз по лестнице как раз вовремя, чтобы увидеть, как машина Рут въезжает на подъездную аллею. Она привезла целый ужин, приготовленный дома, и даже домашний шоколадный пирог со свечами.

Я была поражена, что мы не подумали о Доне и Рут раньше, и могла объяснить это только моей ослабленной способностью мыслить. Я набрала их номер на сотовом телефоне Тома, когда мы кружили по тихой улице. Дом, мимо которого мы проезжали, выглядел таким гостеприимным и уютным с освещенными окнами, и я могла представить себе детей, которые просят родителей помочь с домашним заданием после того, как суповые миски убраны со стола, и всю эту обычную повседневную суету внутри. Но я знала, что в этот вечер каждая семья в округе смотрит экстренные выпуски новостей о трагедии в школе Колумбайн Хай. В некоторых из этих домов, как и в нашем собственном, уже никогда ничего не будет обычным.

Когда Рут взяла трубку, я с облегчением услышала доброжелательность в ее голосе, и почти разрыдалась от благодарности, когда она сказала, что мы можем остановиться у них. Я позвонила Джуди, чтобы поблагодарить ее за приглашение, а Том позвонил в квартиру Байрона, чтобы дать ему знать об изменениях в наших планах. Годы спустя Байрон рассказал мне, что он ошибся, приняв голос отца за голос брата. На один радостный миг он подумал, что Дилан звонит ему, чтобы сказать, что он в порядке, а весь этот день был громадным недоразумением. Это был не первый и не последний раз, когда кто-то из нас поверил, что какая-то магия позволит нам стереть события того дня с листа реальности.

Но прежде чем мы могли укрыться у Дона и Рут, мы должны были встретиться с нашим адвокатом. В половине девятого вечера мы въехали на парковку круглосуточного магазина и буквально через секунду на соседнее место въехала машина. Гари Лозов обернулся через плечо, чтобы убедиться, что никто не подглядывает, потом вышел из своей машины и подошел к нашей со стороны водительского сидения. Я перегнулась через Тома и протянула руку в окно, чтобы поприветствовать Гари, сжав его влажную руку в своей.

Мы открыли заднюю дверь машины, чтобы Гари мог укрыться от дождя. Он осторожно втиснулся на свободное место на заднем сидении, поставив ноги между кошачьим лотком и переноской. Одет Гари был в бежевое пальто, при этом одно его плечо упиралось в запотевшее окно машины, а другое – в закутанную полотенцами птичью клетку. Он попросил нас поехать куда-нибудь неподалеку, чтобы мы могли поговорить. Немного отъехав от магазина, Том припарковал машину, выключил зажигание, и мы оба повернулись на своих местах так, чтобы видеть лицо человека, который поможет нам пройти через трудные времена.

Поведение Гари мне понравилось. У него был не только огромный профессиональный опыт. В том, как он говорил с нами, было скрытое сочувствие. Он принес нам свои соболезнования как семье погибшего и обратил внимание на то, что нам нужно справиться с сокрушительной потерей. Затем он задал ряд наводящих вопросов о Дилане, нашей семье и нашей родительской роли. Как и ранее в этот день при разговорах с детективом, мы рассказали ему о нашем сыне все, что считали правдой.

Гари попытался выяснить, знали ли мы о планах Дилана. Выслушав наши ответы, он заявил, что «ни на йоту не сомневается», что мы ничего не знали. Я почувствовала огромное облегчение. Хотя для всего мира это не имело никакой разницы, я отчаянно хотела знать, что кто-то верит нам. Земля могла трястись и уходить у меня из-под ног, но тот факт, что мы не имели ни малейшего подозрения по поводу того, что собирался сделать Дилан, был единственной правдой, в которой я все еще была уверена.