Человек – существо с исключительной силой приспособления. К практически любым обстоятельством, любим природным условиям. От высочайших гор, до глубоких пещер, от обоих полюсов, с их невыносимым холодом и ветрами до немыслимого жара тропических пустынь, от Атакамы, где последний раз дождь шел четыреста лет назад, до Черрапунджи, где ливни прекращаются всего на несколько часов. От жесточайших тираний, когда-либо известных миру, до разнузданных вакханалий охлократии.

Каспар Давид Фридрих "Странник над морем тумана"

Казалось бы, для чего людям надо мириться со столь неблагоприятными условиями проживания, весь, всегда найдутся места, где можно существовать достаточно свободно, не подвергая ежедневно, ежечасно свою жизнь самым разным испытаниям. Но у человека всегда появится не одна, несколько причин, чтоб жить там и так, где уж ему повелось, куда он перебрался, то место, которое в силу тех или иных обстоятельств кажется ему лучше, надежнее, благополучнее. А если это не так, он сможет найти достаточно объяснений своей нелюбви к перемене мест. И причины могут быть самые разные. И нежелание переменить место жительства может объясняться не только собственной леностью или странностью натуры.

Но если б не оно, стремление к путешествиям, вряд ли род человеческий хоть когда-нибудь выбрался из Африки. Люди стали расселяться, руководствуясь двумя причинами – неудобством старых мест обитания, что связано не только с истощением земель и пастбищ, но и конфликтами с сородичами, конечно, тоже, а еще мечтами о неизведанном, манящем уже одной только, подчас наивной, мечтой о лучших местах, до которых стоит только добраться. Наверное, поэтому в сказках многих народов рассказывается о молочных реках и кисельных берегах неведомых земель, до которых по прихоти натуры или по необходимости добираются герои – но далеко не всегда остаются там. Сказки консервативны, особенно, у старых народов, чаще всего, их герой возвращается в отчий дом, чтоб продолжить дело предков своих, возвысив свой род и напомнив детям о том, чего он достиг, чтобы и те продолжали и продолжали его деяния. А порой, сами отправлялись в поход, свершать ратные подвиги, но всегда возвращались обратно. Достаточно вспомнить древнегреческие сказания, повторявшиеся в детях и внуках великих героев.

В сказках новых народов все иначе, здесь можно помянуть американскую историю, которая только и рассказывает о покорении новых земель и путешествии на край мира, чтоб достичь желанного Эльдорадо и поселиться там и стать, наконец, счастливым. Немудрено, ведь и сами будущие американцы, перебравшись через океан, став гостями в новом, не всегда уютном, мире, и толком не успев обустроиться, непременно смотрели с большим вниманием по сторонам, а вдруг где-то еще лучше, – так чего ж налаживать жизнь тут, если можно, не распаковавшись толком, перебраться за горизонт и уже там найти свой рай. Пока еще легок на подъем, куда легче сорваться с мест и отправиться в новые земли.

Неудивительно, что люди добрались и заселили самые потаенные, глухие, нелюдимые и сложные уголки нашей планеты. Всюду закипела жизнь, где-то шибче, где-то едва заметно. Но везде люди оказались перед известными выборами, перед схожими задачами, перед непростыми, но хорошо знакомыми проблемами. Они, проблемы эти и выборы, будто преследовали переселенцев, настигая в самый важный момент и напоминая о простом: сколь бы далеко ни уехал человек, но он всегда останется тем, кем был прежде, значительные изменения в его природе случаются куда медленнее, чем ему хотелось бы. Немудрено, что бежав от страшной тирании, люди, порой, сами того не понимая, зерна новой сатрапии несли с собой, – а та опасна уже тем, что лишь ждет благоприятных условий, чтоб снова разрастись и воссиять сильнее прежнего. И куда дальше бежать, если и так живешь рядом с горизонтом?

Обо всем этом повествует сборник «Продавец воды». Действие включенных в него рассказов происходит в самых разных краях земли, в самое разное время. Но всякий раз перед героями встает непростой выбор – остаться, таким как прежде, или что-то изменить. В себе, в окружающих, в жизни, своей или чужой. Ведь всегда важно, когда у человека есть выбор, даже если ему кажется, что такового попросту нет. Временами каждый из нас испытывал нечто подобное – когда жизнь шла под откос, припирала к стенке, а черная полоса, казалось, не окончится никогда. Но даже в самую глухую полночь всегда остается надежда на будущий рассвет, сколь бы долго ни пришлось его ждать. Быть может, даже очень долго. Но чем ждать, не лучше ли перебраться туда, где он случается каждодневно, а не после многомесячной задержки.

Всегда важно взвесить и осмыслить свою нынешнюю жизнь, чтобы понять, как поступить дальше. Стоит ли ждать рассвета, просто ожидать, не предпринимая ничего, просто веря, что рано или поздно он наступит, или же следует измениться самому? Или переменить обстановку, вокруг себя или же отправившись в неведомое?

Жизнь тем и сложна и прекрасна одновременно, что она не дает готовых рецептов, не подсказывает очевидных или неявных ответов на свои вопросы. Всяк человек должен решить для себя сам, стоит ли ему продолжать жить, как раньше, приспосабливаясь к новым обстоятельствам, или попытаться изменить сами обстоятельства в свою пользу. Невозможно сказать заранее, какой именно ответ окажется верным и когда. Все зависит от вопрощающего. Ему одному нести груз ответственности за всякое решение, за каждый день проживаемой жизни, за все то, что ему предстоит пережить – сегодня ли, завтра или в неопределенном, но вполне возможном будущем. От него зависит не только его жизнь, но и судьбы близких и родных, тех, с кем разделяет он свое бытие. И об этом еще следует помнить, делая выбор. А что случится после принятия решения – это совсем другая история, которую еще только предстоит рассказать. Порой, герои еще только размышляют над самым сложным вопросом всякого бытия – и делают первые, пусть неуверенные шажки к перемене. Но время их выбора непременно придет. Ведь этого не отнять ни у одного из нас.

Приятного вам чтения!
С наилучшими пожеланиями,
Кирилл Берендеев

Мама

– Первый раз едете? – спросил сидевший позади мужчина, осторожно положив руку мне на плечо. Я все равно вздрогнул и кивнул. – Я поначалу тоже переживал, что да как. Почему-то думалось, вовсе ни с кем не встречусь, все это розыгрыш какой-то несуразный. Но, как видите, все обошлось.

– А вы какой раз едете?

– Третий. Можно сказать, повезло. Мы теперь почти каждые три года встречаемся. Как по расписанию, – он улыбнулся своим мыслям и спросил неожиданно: – А с вами отчего такая задержка случилась?

Я покачал головой.

– Ничего не сказали. Возможно, искали долго. Сами посудите: отец умер, когда мне всего восемь стукнуло. Меня сперва бабушка, потом тетя воспитывала.

– Вон оно как, неудивительно, что сразу найти не могли. У нас ведь, сами знаете, сколько народу там оказалось. Да и потом, а вдруг что. Тоже ведь случается, – мужчина даже оглянулся по сторонам, будто мы находились не в переполненном автобусе, а шептались в глухом уголке комнатки. – Сами знаете, южанам только того и надо, на святое покусятся, не задумываясь. Они могут.

И тут же замолчал снова. Но ненадолго.

– Мой отец тоже умер год назад, он, пожалуй, чуть постарше вас был. Теперь я один езжу, с дедушкой встречаться. Прошлый раз он мне вот этот костюм подарил, смотрите, каждый день ношу, а все как новый.

И снова улыбнулся. Автобус, полный встречающихся, медленно коптил к ничейной территории, дорога петляла меж гор, лениво продвигаясь на юг шагами серпантина. Инструктор, объяснявший мне, что к чему еще в парткоме, рассказывал и о пути. Только через час мы выедем на равнины – а там и до границы всего ничего останется. По какой-то причине он не поехал вместе с нами, его место заняла гидесса, долго собиравшая нас на автостанции, а затем еще раз напомнившая правила поведения и режим встреч – и так вызубренные наизусть. Лишь сильнее разволновала. В автобус я сел с таблеткой под языком, это немного успокоило. Ну и то еще, что за весь истекший маршрут на меня никто внимания не обращал: ехали семьями, переговаривались вполголоса, чтоб не мешать ни водителю, ни двум особистам, что-то изредка записывающим на пленку. Обсуждали, волновались, вспоминали и предвкушали. Кажется, в этом автобусе я один ехал впервые. Еще бы, ведь встречи проводились уже какой раз, сколько ж всего народу успело на них перебывать, говорят, не меньше двадцати тысяч. А сколько всегосемей разделила гражданская война, столько судеб разбила. Кто-то перебрался на юг по своей, кто-то по чужой воле и на долгие годы оказался забыт, выпал из внимания, но не памяти родных. Ждал. И вот наконец, семнадцать лет назад, начались эти встречи. Сперва каждые два, потом, после обострения в отношениях, после диверсий и обстрелов, и последовавшего долгого перерыва, каждые три года.

– Красивый костюм, – я не знал, что ответить мужчите. Вдруг подумалось, а если это еще один проверяющий, из тех, что остались в родном городке, что сперва удостоверялись во мне – который раз – а потом готовили к предстоящей встрече. Вдруг это заключительная, решающая проверка? Я покрылся холодным потом. – Не знал, что на юге так хорошо портняжат.

– Дед говорит, ателье сшило, – мужчина помолчал, потом снова переключился на меня. – А вы с кем встречаетесь, если не секрет?

– С мамой. Отец рассказывал, она в самом начале войны уехала к родным, думала там пересидеть… – мужчина кивнул. – А так вышло, что вернуться уже не смогла.

– Удерживали?

– Да кто знает. Наверное. Иначе нашла бы способ за столько-то время. Теперь, благодаря председателю, вернуться всегда можно.

– Южане они такие, – подхватил охотно мужчина. – Только и норовят подгадить. Мне дед рассказывал, как его семью приманили хорошей работой, а на деле получилось, чуть не в рабство попал. Да, этакому не удивляешься. Сейчас он правда, преуспел, свое дело завел, пенсию полу…

Он резко замолчал, глаза расширившись, неотрывно смотрели сквозь меня. Я тут же догадался куда – на сопровождавших нашу группу, они как раз меняли кассету в диктофоне.

– Простите, – мужчина едва заметно куснул губу, – заговорился. Деда хоть отметили южане, а вот остальным досталось.

– Хорошо, хоть с ним все в порядке.

– Да-да, простите, что надоедаю.

– Нисколько, напротив. Я от вас столько интересного узнал. Первый раз еду, сами понимаете, как волнительно.

– А что же семья не поехала поддержать – или собеседование не прошли?

– Жена приболела, – с видимым огорчением сказал я.

– Не повезло.

– Не то слово. Очень хотела свекровь увидеть.

– А дети?

Я покачал головой. Мужчина кивнул понимающе – если нет детей, тогда, понятно, почему еще меня так долго держали в запасных. У нас приняты полные семьи. А мы не смогли. Врачи грешили на генетику, несовместимость, смешно и горько, но она не поверила, ходила к какой-то ворожее, конечно, нарвалась на проходимицу, проку никакого, только распекли на партсобрании, когда узнали.

Автобус тряхнуло на камнях, дорога покатилась вниз. Скоро равнина. Часа полтора по ней и появится город, конечная цель нашего путешествия. А за ним демилитаризованная зона в двадцать километров глубиной. А еще дальше, республика южан и море. Море.

Отец рассказывал о нем, как о сокровище. Их полк вышел к морю на закате, и остановился, пораженный увиденным. Солнце окрашивало небо в розовое, белесые скалы вдалеке искрились, медленно чернея. Кто-то из солдат заплакал, не один, несколько. Суровые бойцы, закаленные в тяжелых боях, прорвавшиеся через сущий ад, они смотрели на уходящее солнце и улыбались и роняли слезу, будто впервые видели столь прекрасное зрелище.

Я вздохнул. Через полтора месяца усилиями капстран и их вассалов, нас удалось выбить. Отец тогда получил второе, самое серьезное ранение, от которого так и не оправился. Вскоре был комиссован, а затем… Взять столицу проклятых южан, уничтожить царя и принести мир и процветание в те земли мы больше не смогли, как ни старались. Тот день у моря оказался самым близким к заветной мечте. Но мы не проиграли, нет. Рано или поздно, но мы еще вернемся туда, увидим море на закате и…

– Скоро будет граница, – произнес мужчина после долгой паузы, отвлекая меня от печальных мыслей. – Оттуда море видно.

Он будто прочел мои видения. Я повернулся к соседу.

– Вы были на море?

– Несколько раз: не у южан, понятно, – хмыкнул он. – У соседей, помогавших нам в битве с этими недостойными.

– А я вот все не соберусь. Рано или поздно, но до моря мы дойдем, – я произнес партийный лозунг, словно заклинание в каком-нибудь храме. Мужчина охотно кивнул. – Вы где были?

– На Золотых песках, слышали? Соседи туда даже буржуев пускают, спасибо, не южан, но все равно как-то неприятно, когда на тебя пялятся такие вот… индивиды. Некоторые пытаются фотографировать, хорошо службисты им этого не дают. Неприятно оказаться в их истории.

– Это верно. Очень надеюсь, что рано или поздно, но она закончится.

– Хорошо б еще до этого дожить, – согласился мой собеседник. И вернулся к морю. – А вы похлопочите. Золотые пески место удивительное, отдыхать одно удовольствие. И номера достойные без подселений. У нас, сами знаете, как бывает.

– Знаю, конечно, ездил от профсоюза в Черную грязь, лечиться, – слова соседа как-то неприятно задели. Расхотелось вспоминать удовольствие от посещения того санатория-профилактория, где, да, удобства на этаже, на двадцать номеров, а столовая ниже по улице. Вот странно, но тогда я этого не замечал… отдыхал, читал газеты, играл в домино и шахматы, общался с соседями. Несколько раз звонил жене.

Ехать со мной на встречу с мамой она напрочь отказалась. Без объяснений, пробормотала только, что это моя родня с юга, а не ее. И что мне, парторгу, виднее. Не могла забыть собрания, где ее отчитывали и корили за посещение знахарки. Понимала, это я скрывать не стал, когда, не достучавшись до супруги, прибег к силе коллектива. Больше того, обязан был. Она долго дулась, но больше попыток не делала. Простить только не смогла. Последние несколько лет мы так и жили, вроде вместе, вроде порознь. Но о разводе не думали, к чему это в нашем возрасте?

Автобус выбрался на равнину, покатил среди однообразных пейзажей возделанных полей, уходящих к горизонту. Сосед, почувствовав, что ляпнул лишнее, замолчал, оставшееся до городка время мы смотрели в окна. Я не оглядывался больше, задаваясь вопросами: кого увижу, как встречу. Да просто, с чего начать разговор?

В пути случилась оказия: почти на подъезде к самому городку, у автобуса кончился бензин. Нет, водитель все рассчитал, и даже взял запасные канистры, сколько выделили, но старый драндулет жрал слишком много топлива, пришлось останавливаться на колхозной заправке. Девушка в окошке лишь руками развела:

– Да откуда ж мне взять, две недели даже по талонам нет. А ведь скоро страда.

Службисты тотчас позвонили председателю, выясняли, требовали. Тот примчался сам, взмыленный, с канистрой драгоценного топлива. Извиняясь, заливал дрожащими руками в раздрызганный бак. Наконец, поехали.

Странно, я не заметил времени, проведенного за этой остановкой. И в отличие от других, даже не вышел размять ноги. Сидел и ждал, когда перерыв в поездке закончится, и мы сможем добраться до городка, до места, до той, которая, наверное, меня ждет. И тут же останавливал себя – все это случится завтра, а сегодня. Наверное, она еще не добралась, может даже не отправилась в путь. Ведь ее транспорт не автобус – самолет. Мне говорили, их встречают, как нас, в условленном месте недалеко от границы, собирают и везут в аэропорт, а уже оттуда, прямым рейсом до военного аэродрома вот этого городка.

Главное, чтоб все прошло гладко. Чтоб пустили.

Мысли скользили и, наталкиваясь друг на друга, отскакивали, как мячи. Я ничего не знал о ней, моей маме, у нас не сохранилось ни одной фотографии, кроме того самого снимка, что я взял с собой, с какого-то документа. Отец отдал, вынув из бумажника, в нашу последнюю встречу в больнице. Маленькая карточка пять на семь, изображавшая молодую девушку двадцати одного года, еще до замужества, за два года до моего появления на свет. Стершаяся, выцветшая, плохо различимая. Я спрашивал отца о ней, о том, почему в доме нет других фото, совместных, или со мной, спрашивал, ибо мне нравилась женщина, изображенная там. Я не понимал тогда, кто она мне, пусть объясняли, но не верил, почему-то всегда казалась чужой, далекой. Вот если бы появились другие снимки, может, поверил бы, а так…. Для меня мамой была, пусть и отчасти, младшая сестра отца, взявшая меня на воспитание и в четырнадцать устроившая на работу – тогда в стране был сложный период, приходилось совмещать учебу и сборку простейших электроприборов, столь нужных государству. Кажется, первое время мне вообще не платили, да и не положено. Я не просил, хотя мог, ведь мы бедствовали тогда. Впрочем, в те времена все бедствовали, не то, как теперь.

Зачем-то таскал с собой фото мамы, оно почти всегда в ту пору было со мной, я смотрел в немного задумчивое, чуть грустно улыбающееся мне лицо и на душе становилось приятно. Потом, став инженером, я опустил его в верхний ящик стола и на долгие годы забыл. Мы с женой тогда получили аж две комнаты в коммуналке, только поженились, государство на нас рассчитывало. Тем более, оба передовики, основа строя. Мы обязаны были… странно, что вышло все именно так.

Супруга очень не любила, когда я доставал это фото. Не ревновала, нет, тут другое. Я будто уходил от нее в этот момент. И еще я часто звонил тете, иногда спрашивая про что-то далекое, давно минувшее. Та рассказывала с большой неохотой, не бабушка, у которой на все имелась своя история. Правда ни одна из них не связывала меня и маму, бабушка та просто не хотела говорить, отмалчиваясь, как отец. Будто она не просто поехала навестить родных в далекое Беловодье, перед самой войной, а нарушила основополагающий запрет нашей семьи, некое табу о котором никому, даже мне повзрослевшему нельзя говорить. Когда я вырос, подозревал, что мама бросила нас, а война это приличный предлог, чтоб не возвращаться. Вскоре убедил себя в этом. А потом, когда снова посмотрел на фото… нет, наверное, все иначе. Не может девушка, изображенная на снимке, просто бросить семью, ребенка трех лет и уехать. Смущало только одно – почему она поехала без меня? Боялась долгой дороги, ставшей, к тому времени еще и опасной? Или родичей, которые, как рассказывала бабушка, нам совсем не ровня, обедневшая аристократия, с большой неохотой принявшая брак – только потому, что он был заключен с потомственным военным, а это в нашей стране, за многие века подвергавшейся постоянным набегам, считалось почетным. Нехотя благословили, но приданого не дали, не то совсем денег не было, не то совести не осталось.

И еще – отец почти ничего не говорил о своей супруге. Даже писем и тех не осталось, а ведь должны сохраниться, он не раз уезжал в пограничные части, пусть молодой, только дослужившийся до унтера. Какие в те годы телефоны, их и сейчас-то днем с огнем не сыщешь, а тогда вся надежда на почту, на телеграф. Но даже открытки, ни бабушка, ни тетя мне не показывали. Хотя, что тетя, как я понял, они с мамой никогда не общались.

Автобус замедлил ход, запутавшись в узких улочках пограничного городка. Люди засуетились, доставая багаж с полок, готовились к выходу. Мужчина позади тоже закопошился, хоть и было при нем всего-то пухлый портфель. Наверное, и мне пора.

– Собираетесь? – спросил он. – Сейчас надо быстренько пересечь станцию и на контроль. Чтоб в хвосте не стоять. Сами понимаете, сколько народа сегодня приезжает. Лучше поторопиться.

Я так и сделал. Вместе с толпой встречающих покинул автобус и в сопровождении моего знакомца, решившего взять надо мной опеку, шустро рванул за ним к очереди, вившейся возле плоского одноэтажного здания. Поначалу мне подумалось, это таможенный пункт пропуска, а лес за ним – уже ничейная полоса, но все оказалось куда прозаичней. До демилитаризованной зоны оставалось еще около десяти километров по бетонным плитам дороги, а здесь, еще с довоенных времен, располагался спортивно-развлекательный комплекс, в котором и по сию пору проводились военные мероприятия местечкового характера, для поддержания стойкости духа и тела. В первые годы после гражданской тут часто устраивали солдатские слеты самых разных родов войск, парады, маневры, а еще рукопашные бои. После принимали в меткие стрелки и алые береты – испытания столь необходимые для защитников отечества, в последние два десятилетия оказавшегося в кольце недружественных стран, с единственным исключением в виде большого соседа, вечно пытающегося усидеть на двух стульях – развитого социализма и местечкового капитализма.

Обо всем этом нам рассказывала гидесса, пока мы стояли в очереди на распределение. Собственно, контроль в этом и заключался: в последующие часы нам предстояло заселить четыре корпуса гостиницы, в соответствии с составляемым на месте расписанием встреч, а после, освоившись в номерах, поджидать родных и близких. Потому мой собеседник так и спешил – лучше прорваться побыстрее, чтоб иметь возможность выбора. На все у нас двое суток, четыре встречи по два часа под строгим наблюдением представителей служб обоих сторон. Встречаться полагалось в конференц-залах, в номера не пускали.

Я почувствовал… да, конечно, радость, от того, что увижусь, волнение, понятно, но в то же время – некую непонятую грусть. Слишком мало, очень коротко. Уже сейчас хотелось иметь в запасе больше времени. А ведь я даже не придумал, о чем буду спрашивать ту женщину с фотокарточки, которую назову мамой.

Очередь на удивление прошла быстро, заметно удлинившись к моменту моего подхода к столу. Паспорт, разрешение и все прочие необходимые документы я держал в руках, когда услышал шум множества шагов, да, это подбегали пассажиры только что подъехавших автобусов. Оглядывались, встраивались в человечий состав, обсуждали, удастся ли выбрать нужное время.

Нас с моим попутчиком заселили в один номер – как я понял и тут тоже, как и в любой гостинице или санатории при массовом заезде, номера выдавались «по мере поступления» – снизу вверх или сверху вниз, как решает администрация. Каждый корпус рассчитан на тысячу с небольшим койко-мест, все прибывавшие в него из обоих государств, умещались как раз. Видимо, количественное ограничение на свидания имело столь прозаичную причину. Оставшиеся свободными помещения отводились под встречи, всё, включая и пустовавшие актовый зал и кинотеатр. Интересно, смотрели ли здесь фильмы хоть когда-нибудь? Те же бойцы народной армии, после долгих выступлений? Или для них тоже не существовало ничего, кроме выполнения задачи, ради которой они и прибывали в эти места. Хотя что я, тут селился командный состав, а солдаты оставались в палатках.

Нам выдали ключи от тысячу сто двадцать седьмого номера, заполненный лифт медленно доскрипел нас до нужного этажа, в коридорах которого висели однообразные эстампы военной тематики, лишь возле столика дежурного по этажу, а это обязательно службист, разбавляемые портретами или первого правителя или нынешнего председателя.

Вещей у нас имелось немного, мы быстро распаковались, да и что брать на четыре дня? Номера тут довольно аскетичные: две кровати, две тумбочки, шкаф и книжная полка с инвентарными книгами, но и достойно дополненные телевизором, радиолой, а еще мылом и туалетной бумагой в ванной комнате. Не стоило с собой брать.

После короткого отдыха мой сосед предложил пройтись по парку, нагулять аппетит перед ужином, – мы попали во вторую смену, столовавшуюся в десять, три и шесть часов соответственно. И во второй же смене я встречался с мамой – с полудня до двух и с семи до девяти вечера.

Мысли, сделав круг по гостинице, вернулись к карточке, я снова вынул ее из бумажника. Мужчина поинтересовался, я показал снимок.

– Запоминающееся приятное лицо, – заметил он. – Думаю, вам несложно ее будет узнать.

Странно, что он именно это сказал, я все беспричинно беспокоился, что мама пройдет мимо, будет искать и не сможет пересечься со мной. Хотя на столике обязательно окажется салфетка с моей и ее фамилиями. Я переспросил, насчет фамилии, когда мне сообщили отличную от собственной. Сердце укололо, но по прошествии минуты я вдруг понял, что это ее девичья. И еще раз осознал ревнивую мысль, давно поселившуюся в голове: наверное, она еще раз вышла замуж, возможно. у нее есть и другие дети. Последнее задевало особо, на прогулку я вышел в дерганом состоянии, мысли, свернувшие на привычную тропу, уже не хотели оттуда уходить. И где я шел в этот момент, куда, что видел – все оставалось вовне, не проникая в разум.

Мама могла вернуться лет через десять после окончания гражданской, когда правитель издал декрет о прощении лишенцев – тех, кто волею судеб оказался за рубежами нового отечества, но кто искренне принял прогрессивный строй, был согласен на переезд. На долгожданное воссоединение.

Цифры разнились, одно время писалось о десяти тысячах вернувшихся, потом, уточнив и соизмерив еще раз – о двадцати восьми, несколько лет назад о почти тридцати пяти возвращенцах. Я не знаю, какая из них правильная, понимал всегда, при любой цифири, что маме куда сложнее вернуться – она дворянка. А это даже не буржуазия, это сословие, это отгнившая ветвь, чуждые элементы, тормоз прогресса. Не знаю, что думали по этому поводу на юге, наверное, не узнаю никогда, но тут к потомкам дворянских родов относились по-разному. Первое время их приветствовали, если они перековывались и поддерживали новую власть – особенно своими знаниями и умениями. После гражданской, случившейся всего через два года после образования социалистического государства, их публично объявили лишенцами и заранее поразили в правах. И только спустя десять лет, будто одумавшись, хотя, что я так о правителе, дав им срок одуматься, снова стали принимать и приглашать. Дворянство в нашей стране с давних времен само стало сколачивать капитал, а перед революцией и вовсе срослось с буржуазией. Неудивительно, что молодые нувориши не поддержали революции, а вот их изначальные противники иногда шли на помощь новому строю, признавали его и признавались в любви к нему.

Вряд ли это касалось родителей моей мамы. Они к отцу-то относились с большой долей снисхождения, хотя он дослужился до унтеров, но видимо, все еще недостаточно вырос в их глазах. Возможно, они сумели отговорить дочь сперва переждать начавшуюся войну, а потом, когда социализм победил еще раз – отказали в попытках выбраться окончательно. Так мне говорила бабушка, не факт, что она хоть что-то знала о маминых родных, но хотелось хоть как-то объяснить – и ее отъезд и невозвращение. И еще продвижение отряда отца во время гражданской. Несуразное, рваное, с фронта на фронт. Может, он тоже ее искал? Мне очень хотелось на это надеяться, особенно, по молодости, когда горячка отторжения мамы, возникшая не без влияния тети, сошла на нет, сменилась интересом, переросшим в почти болезненное влечение. Отец никогда не рассказывал о своих отношениях, да и оно понятно, что я мог понять в те годы, ведь фактически три последних стали борьбой за его жизнь.

Вот о борьбе он мне рассказывал и часто. Помню, пел, убаюкивая, военные песни, странно, наверное, но я успокаивался под них и под их кровавые истории, и засыпал как убитый. Он хотел вырастить из меня настоящего воина, а как же я должен продолжить династию. Жаль, не узнал о моей болезни, приобретенной во время первого голода, вскоре после окончания войны. Неурожаи, разруха, холера – все это наложилось толстым слоеным пирогом, придавившим многих. Тогда продукты выдавали по военным нормам, а работать приходилось даже больше, чем во времена налетов. Отец ушел из жизни за полгода до того, как норму снизили, тихо скончался в больничной постели. Наутро, когда мы с бабушкой пришли, нас не пустили в палату.

Как же он ненавидел подобную смерть, всячески боялся ее, пытался вырваться, как вырывался ранее – из боя, из плена. Я с восторгом слушал его рассказы об этом. А много позже, получив разрешение на архивные изыскания, проследил путь, ища на нем отметины, понятные мне одному. Кажется, находил их – еще бы, отца столько раз перебрасывали с места на место, мне казалось, даже в пылу битвы он ищет тоже, что и я. Ведь как иначе, как еще они могли встречаться и жениться, под недовольные попреки родичей с обеих сторон? Что это было, если не любовь? И зачем – когда не она?

Пусть не получал писем, не ведал, где она, что с ней, – но даже в бою пытался найти ответ. Или мне так казалось в юности и кажется ныне, оттого лишь, что я сам жажду скорейшей встречи? А знает ли мама о его смерти? Как помнит его, как отнесется к тому, что расскажу ей я об отце?

Но это уже другие вопросы. А тогда, копаясь среди засекреченных папок, я выискивал нужные мне листы и наносил их на карту тонкими карандашными линиями. Вот здесь, рассказывала мне бабушка, старое разоренное поместье семьи моей мамы, вот тут, в этом городе, у них ювелирная мастерская, где хозяйничал еще мамин дед. На юге и сейчас аристократия вкладывает капиталы и познания, не гнушаясь статусом, а чаще всего статусом и продвигая, свои товары или услуги. Наверное, после войны, маме тоже могли помочь, не дали остаться одной. Одно имя…

Нет, не хотелось думать. Возле разрушенной усадьбы полк отца стоял три недели – может, он искал свою возлюбленную? Может, может хоть что-то узнал о ней? Ведь иначе, почему ни мне, несмышленышу, ни матери, ни сестре – ни полслова. Бабушка много рассказывала о своем сыне, много чего, но история его подвигов не складывалась с потерей той, которая уехала в Беловодье сразу перед началом войны. Табу, разрушить которое мне не удалось.

А я надеялся, упирался, спорил и спрашивал, спрашивал…. Сам прекрасно понимая, что ответа не получу, бабушка прошла такую школу революции, что могла выдержать любые испытания, но не выдать главной, верно, своей тайны. Чтоб я не забивал, чем попало голову, она быстро привлекла меня к своим убеждениям, ее стараниями я стал тем, кем стал. Военного из меня не получилось, болезнь не дала, да и бабушка, внутренне сопротивляясь при отце, не позволила дальше получать иное, нежели пропагандист и агитатор, образование. Отец протестовал, они часто спорили, я это хорошо помню, но когда он снова лег в больницу…. Как чувствовал.

12 3 4 След.

Продавец воды

Предисловие автора

Мама

С этой книгой читают

Другие книги автора