Читать книгу: «Дочь таксидермиста», страница 2

Глава 3. Блэкторн-хаус Фишборнские болота

Конни пила кофе на террасе, стараясь как следует насладиться солнечным светом, прежде чем возвращаться в мастерскую.

Дневник и свежая баночка с синими чернилами стояли перед ней на столе. Пока что она еще не написала ни строчки.

Она глубоко вздохнула, набрав полные легкие свежего, терпкого морского воздуха. В это утро она была довольна своей работой и впервые за несколько дней чувствовала себя в гармонии с миром и со своим местом в нем.

 
Кто малиновку убил?
«Я, – ответил воробей. —
Острою стрелой своей
Я малиновку убил».
 

Голос горничной плыл по всему дому и долетал сквозь французские окна на террасу. Конни улыбнулась. Мэри часто пела для себя, когда думала, что ее никто не слышит. Она была милая, Конни считала, что с горничной ей повезло. К такому ремеслу, как у ее отца, в наши дни относятся с опаской, и других деревенских девушек, с которыми она беседовала, пугали – во всяком случае, по их словам – стеклянные колпаки в мастерской, бутылки с консервирующими растворами, острые блестящие глаза и лакированные когти в лотках. Первая горничная, которую Конни наняла, уведомила о своем уходе уже через две недели.

 
И все птицы в небесах
Горько плакали о ней,
Слыша колокольный звон
Над малиновкой моей…
 

Конни отложила ручку и откинулась на спинку, чувствуя, как плетеное садовое кресло с тихим вздохом подалось под ее тяжестью.

Впервые за несколько недель она проснулась в начале шестого утра от пения птиц, а затем от звука тишины. Резкой, оглушительной тишины. Не слышно было ни воя ветра за окном, ни стука дождя по оконному стеклу.

Долгую суровую зиму в этом году сменила затяжная ненастная весна. Черные тучи, багровое небо, то обнажающиеся, то скрывающиеся под водой приливные отмели и безжалостный ветер, ночи напролет сотрясающий дом до основания.

В январе и Милл-лейн, и Апулдрам-лейн затопило. Там, где когда-то были поля, образовались озера-призраки. Корни вязов гнили в воде. В феврале Конни не давал уснуть бешеный стук колеса старой соляной мельницы на ручье: оно крутилось, гремело и грохотало в волнах весеннего прилива. В марте во время бури от дуба отломился сук и пролетел в каких-нибудь нескольких дюймах от мастерской. Апрель – шквал за шквалом, косой дождь и раскисшая земля под ногами. Заливные луга до сих пор еще не просохли. Конни выставила на чердаке ведра в ряд, чтобы собрать воду. Теперь она сделала мысленную заметку: напомнить Мэри, чтобы та унесла их вниз, если погода и впрямь наладится.

Сегодня поверхность мельничного пруда была гладкой, а болота расцвели всеми красками. Сине-зеленая вода, покрытая барашками от легкого бриза, сверкала на солнце. Головки рогоза – словно изнанка бархотки. Терновник и ранний боярышник красовались белыми цветами. В зарослях кустов вокруг мелькали красная лебеда и дикий серпник, пурпурноглазая вероника и золотистые одуванчики.

Конни оглянулась через плечо на сам дом. Он часто казался неприветливым: такой одинокий, открытый всем ветрам посреди болот, откуда до ближайшего соседа добрых четверть мили. Сегодня в солнечном свете он был великолепен.

Над домом, выстроенным из теплого красного кирпича, как и некоторые другие из лучших домов Фишборна, возвышалась крутая крыша, покрытая красной черепицей, и высокий дымоход. В задней части дома располагалась кухня с современной чугунной плитой, буфетная и кладовая. На первом этаже – четыре спальни и детская с видом на море. Узкий лестничный пролет вел в помещение для прислуги на верхнем этаже, сейчас пустующее: мать Мэри настояла, чтобы та жила дома.

Но что убедило отца купить этот дом – это длинный светлый зимний сад, тянущийся вдоль всей западной стены. Там отец и устроил свою мастерскую. А в самом дальнем юго-западном углу сада стоял большой прямоугольный кирпичный ле́дник, который использовали как кладовую.

С юга и востока дом окружала лужайка. Деревянные деревенские ворота посреди живой изгороди из терновника в северо-восточном углу участка, там, где его границу обозначал один из множества приливных ручейков, сбегавшихся к истоку большого ручья, открывались прямо на дорогу, ведущую в деревню.

Главный вход располагался дальше по тропинке. Черные кованые ворота вели к парадной двери Блэкторн-хаус, глядевшей на восток, в сторону старой соляной мельницы. В ясный день отсюда открывались виды на весь ручей и заливные луга на противоположном берегу лимана. Здесь не было ни пляжей, где могли бы играть дети, ни живописных скал, ни груд камней, – сплошь на мили тянулись соленые илистые отмели, обнажавшиеся во время отлива.

Там, всего в полумиле, если мерить расстояние напрямик, над водой, пряталась в зеленых зарослях ивы, бука и вяза крошечная церковь Святых Петра и Марии. Дальше, еще в миле к востоку, возвышались восстановленный шпиль и нормандская колокольня Чичестерского собора.

 
Кто могилку будет рыть?
«Я, – ответила сова. —
Заступ навострю сперва
И пойду могилку рыть».
 

Конни провела ладонью по столу, все еще думая об отце. Как бы уговорить его выйти из комнаты? Дело было не только в его здоровье: она хотела спросить, зачем он тогда, неделю назад, ходил в церковь? Он не выносил никаких расспросов, и обычно Конни к нему не приставала. Не хотелось огорчать его. Но в этот раз дело другое. Конни ждала терпеливо, зная, как важно правильно выбрать момент, но и упустить еще одну неделю было бы слишком.

В последние пару недель Гиффорд был сам не свой. Словно им владели какие-то трудноопределимые эмоции. Страх? Вина? Горе? Конни не имела ни малейшего представления, заметила только, что, когда он все-таки выходит из комнаты, то мимо окон проходит всегда быстрым шагом. И еще он несколько раз спрашивал, не приносили ли каких-нибудь писем. Дважды Конни слышала, как он плакал.

Ей было тревожно за него. И не только за него, как она поняла теперь.

Внезапно внимание Конни привлекло что-то, блеснувшее посреди канала. Яркая вспышка, похожая на сигнальный огонь корабля. Откуда это – со старой соляной мельницы? Конни приставила руку козырьком к глазам, но ничего не увидела. Только несколько домишек, разбросанных по берегу со стороны Апулдрама.

Стараясь заглушить тревожные мысли, Конни раскрыла дневник на записи от 25 апреля и разгладила страницы. Придя из церкви, она сразу же записала свои впечатления и мысли (она всегда записывала то, о чем рассуждала сама с собой), пытаясь разобраться в том, что произошло. Переписала имена всех, кого знала, и набросала пером портреты незнакомцев. Женщину в синем пальто тоже нарисовала, хотя тут же поняла, что может описать только ее одежду и шляпу, но совершенно не представляет, как выглядела она сама.

Конни допила остатки кофе и начала читать.

Традиция традицией, однако Конни все же усомнилась тогда (и сомневалась сейчас), что все эти люди собрались у церкви в канун Святого Марка сами по себе, не сговариваясь. И уж во всяком случае ее отец никак не должен был оказаться среди них. Она никогда не видела, чтобы он ходил на службу – ни на Троицу, ни на Рождество, ни даже на Пасху.

И этот странный вопрос, заданный шепотом, который долетел до ее ушей, когда снова зазвонил колокол. «Она здесь?» Выговор образованного человека, не деревенского жителя. «Она здесь?» Смысл вопроса совершенно менялся в зависимости от интонации.

 
Кто свершит над ней обряд?
«Я, – ответил черный грач. —
Я под погребальный плач
Совершу над ней обряд».
 

Песня Мэри все летала по углам дома – певучие ноты плыли в сладком послеполуденном воздухе.

* * *

Конни услышала их раньше, чем увидела.

Она подняла голову: низко над головой пролетала пара лебедей-шипунов. Длинные шеи вытянуты, клювы – яркие оранжевые мазки, мерные взмахи крыльев в воздухе. Конни повернула голову, провожая их глазами.

Лебедь. Белые перья.

Ее пронзило внезапно ожившее воспоминание из канувших дней. Ей лет девять-десять, ее длинные каштановые волосы перевязаны желтой лентой. Она сидит на высоком деревянном табурете у кассы в музее.

Она нахмурилась. Нет, лента не желтая. Красная.

Над дверью деревянная вывеска с надписью масляной краской: «Всемирно известный музей Гиффорда – дом диковинок из мира пернатых». Ладони у нее горячие и липкие от фартингов, полупенсов, а иногда и шестипенсовиков. Она выдает билеты, напечатанные на грубой, шершавой синей бумаге.

Новый скачок памяти. Опять лебедь. Его глаза, затуманенные горем.

Из всех таксидермических экспонатов в коллекции только этот лебедь был ей ненавистен. Он стоял у главного входа, широко раскинув крылья, словно приветствовал посетителей, и она боялась его до ужаса. Что-то пугающее было в его размерах, в размахе крыльев, в перьях на груди, вылинявших на солнце сквозь стекло. В проплешинах от моли и каплях жира, похожих на волдыри. И еще одно воспоминание. Когда Конни рассказали, что лебеди живут парой всю жизнь (кто ей мог такое рассказать?), она плакала: ей сделалось физически плохо при мысли, что, может быть, подруга лебедя, ставшего чучелом, сейчас повсюду ищет и не находит своего потерянного возлюбленного.

Она ждала, не вспомнится ли что-то еще, но воспоминание уже угасало. Кажется, тот лебедь так и не перебрался в Блэкторн-хаус вместе с другими музейными экспонатами. Ее детский образ вновь растаял, сделался невидимым, растворился в тени.

Канувшие дни…

Ее жизнь разделилась на две части. До и после несчастного случая. Сохранились похожие на сон воспоминания о долгих, смутных неделях, когда она то засыпала, то просыпалась, и мягкая ласковая рука гладила ее лоб. Воздух горячий, все окна открыты. Ее темные волосы острижены и колются. На голове с правой стороны шрам…

Когда она выздоровела, прошлого для нее уже не было. Первые двенадцать лет жизни стерлись из памяти почти полностью. И люди тоже. Свою мать Конни никогда не знала – та умерла при родах, – но помнила, что кто-то ее любил. Женский голос, ласковые мягкие руки убирают волосы с ее лица… Но кто это был? Тетя, бабушка? Няня? В доме не было никаких следов того, что в нем когда-то жили другие родственники. Только Гиффорд.

Время от времени в памяти мелькала еще какая-то девушка. Кузина? Подруга? Лет на восемь-девять старше Конни, но от нее оставалось впечатление юности и живости. Девушка, полная любви к жизни, не желающая сковывать себя ни традициями, ни приличиями, ни ограничениями.

Вначале Конни пыталась расспрашивать, пыталась собрать обрывочные воспоминания воедино, надеялась, что память вернется со временем. У нее было столько вопросов, на которые отец не мог (или не хотел) ответить! Гиффорд утверждал, что врачи рекомендовали ей не пытаться вспомнить, не принуждать себя, что однажды память пробудится сама собой. И хотя физически Конни уже окрепла, она все еще страдала легкими приступами помутнения рассудка. Любое напряжение или расстройство могло вызвать такой приступ – иногда он длился всего минуту-две, а иногда и по полчаса.

Вот почему отец не хотел рассказывать ей ни о чем, кроме самого несчастного случая. Да и тут ограничивался лишь голыми фактами.

Весна 1902 года. Апрель. Гиффорд работал в музее допоздна. Конни проснулась от кошмарного сна и, ища утешения, вышла из своей спальни, и отправилась на поиски отца. В темноте она запнулась и упала с самого верха деревянной лестницы на каменный пол, ударившись головой. Она выжила только благодаря экстренной помощи врача.

С этого момента рассказ отца становился еще более туманным.

Гиффорд продал музей, они уехали и в конце концов обосновались в Фишборне. Гиффорд не хотел ежедневных напоминаний о том, что его дочь была на волосок от смерти, и не хотел огорчать ее. Кроме того, морской воздух, тишина и покой на болотах должны были пойти ей на пользу.

Канувшие дни. Исчезнувшие, словно их и не было.

А теперь?

Конни ни в чем не была уверена, но ей казалось, что проблески вновь обретаемых воспоминаний становятся все отчетливее и чаще. А те минуты, когда время словно останавливается и ее затягивает в черное забытье, все реже.

Правда ли это? И хочется ли ей, чтобы это была правда?

* * *

Конни следила глазами за лебедями, пока те не опустились на землю в саду Старого парка, где гнездилось уже пар шестьдесят, если не больше.

 
И все птицы в небесах
Горько плакали о ней,
Слыша колокольный звон
Над малиновкой моей.
 

Солнце уходило за дуб, и терраса погружалась в тень, а дитя-призрак все не уходило, все чего-то ждало на краешке памяти. Девочка…

Девочка с желтой лентой в волосах.

Реомюр получал птиц со всего мира, заспиртованных согласно выданным им самим инструкциям; сам он лишь вынимал их из раствора и вводил два конца железной проволоки в тело у задней части бедер. Затем он приматывал проволоку к когтям, оставляя концы, служащие для крепления к небольшой дощечке. Вместо глаз он вставлял две черные стеклянные бусины. Это он и называл чучелом птицы.

Миссис Р. Ли. Таксидермия, или Искусство сбора, подготовки и монтажа образцов естественной истории. Лонгман и Ко. Лондон, Патерностер-Роу, 1820.

Я слежу за тобой.

Думаю, ты это чувствуешь. Где-то в глубине души и сознания. Где-то под теми мыслями, которые ты считаешь утраченными, ты все знаешь и помнишь. Память вообще изменчивый, неверный и лживый друг. То, что нам выгодно, мы бережно храним, а остальное зарываем поглубже. Так мы заботимся о своей безопасности. Так помогаем себе выжить в этом загнивающем, разлагающемся мире.

Кровь порождает кровь.

Время расплаты близится с каждым восходом и закатом. Но причиной их гибели станут их собственные дела, не мои. Им был предложен шанс. Они отказались. Хотя я хорошо представляю себе, какую боль вызовут эти откровения, но все же утешаюсь тем, что ты прочтешь эти слова и узнаешь правду. Ты поймешь.

Итак, что можно утверждать бесспорно?

То, что весна тысяча девятьсот двенадцатого года была самой дождливой за всю историю наблюдений. Что листья на конском каштане распустились поздно. Что вода поднималась все выше и выше – и все еще поднимается.

И птицы. Белые, серые, черные. Перья – чернильно-голубые, фиолетовые, с зеленым отливом. Стрекот, карканье и угрожающие крики галки, сороки, грача и ворона. Все те годы, что меня не было здесь, они слышались мне во сне – эти крики с деревьев.

Я слежу за тобой.

Итак, здесь я буду записывать свои показания. Черные слова на кремовой бумаге. Это не история мести, хотя именно так ее и прочтут. Что ж, пускай.

Но нет, это не история мести.

Это история торжества правосудия.

Глава 4. Старая соляная мельница. Фишборн-Крик

Доктор Джон Вулстон стоял в крошечной комнатке на чердаке старой соляной мельницы посреди Фишборн-Крик и смотрел на берег, на Блэкторн-хаус.

– Гиффорда не видно?

Джозеф покачал головой:

– Нет.

Вулстон нетерпеливым жестом указал на бинокль.

– Что тут можно увидеть, – раздраженно проговорил он, протирая его носовым платком. – Линзы все грязные.

Он положил кремовый конверт, который дал ему Джозеф, на стул, снял очки и поднес бинокль к глазам. Регулировал фокус, пока не увидел перед собой Блэкторн-хаус. Дом располагался на довольно солидном участке земли среди плоских полей. Вулстон перевел взгляд в сторону. Единственной дорогой к дому, насколько он мог разглядеть, была узкая тропинка, ведущая к северо-восточной стороне участка.

Он снова навел бинокль на дом. Там был чердак – он заметил крутой скат крыши – и какое-то своеобразное прямоугольное сооружение с куполом в саду, выходящем на юг. Вулстон предположил, что это ле́дник, хотя это было необычно для дома, расположенного так близко к воде.

– Вон она, на террасе сидит.

– Что? – переспросил Вулстон, вздрогнув от того, что Джозеф, оказывается, стоит так близко.

– Девчонка Гиффорда. После обеда вышла. Считай, ни разу не пошевелилась.

Вулстон опустил бинокль и вернул его Джозефу.

– Вы абсолютно уверены, что не видели никаких следов Гиффорда?

Джозеф пожал плечами.

– Я уже сказал – его я не видел.

– А он никак не мог уйти незамеченным?

– Как рассвело, не мог. А до тех пор – не поручусь.

Вулстон стал разглядывать разбросанные по полу спички и окурки сигарет. Проверить, правду ли говорит Джозеф и все ли это время он находился на своем посту, не было никакой возможности. Он так и не привлек по-настоящему на свою сторону этого человека, хотя после того, что произошло на кладбище в Фишборне неделю назад, тот согласился, что у них нет выбора.

– А как насчет посетителей?

– Служанка пришла в семь, – ответил Джозеф. – Где-то около часа вынесла на террасу стол и кресло. Больше никто не входил и не выходил.

– А почта?

– Натбим в такую даль почту не носит.

– А доставка продуктов?

– Говорю вам, никого.

Вулстон снова взглянул в окно через ручей и мельничный пруд туда, где мирно стоял в солнечном свете Блэкторн-хаус.

– Вы… готовы? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.

– Готов, и…

– Едва ли в этом возникнет необходимость, – перебил его Вулстон.

– Жду, – заключил Джозеф, похлопав себя по карману.

Вулстону не нравилось, как ведет себя с ним этот человек, однако Брук уверял его, что Джозеф знает деревню как свои пять пальцев и подходит для этой работы как никто другой. Сделает, что ему прикажут, без вопросов. Вулстон надеялся, что Брук прав. Сам он считал ошибкой доверять такому человеку, но выбирать не приходилось.

Он сунул руку в карман и протянул Джозефу простой хлопчатобумажный мешочек.

– Благодарствую, – сказал Джозеф и перевернул мешочек вверх дном.

– Там все, – отрезал Вулстон. – Та сумма, о которой мы условились.

– Лучше уж убедиться, сэр. Потом меньше неприятностей.

Вулстону пришлось смотреть, как Джозеф пересчитывает монеты одну за другой, прежде чем сунуть их в карман.

– Еще бы парочку сигарет для бодрости, найдется?

Вулстон поколебался, затем с едва скрываемым раздражением протянул Джозефу две сигареты.

– Вам велено сидеть здесь.

– Так за это вы с вашими коллегами мне и платите, правда?

Окончательно выведенный из себя Вулстон шагнул вперед.

– Не испортите дело, Джозеф. Это не игра. Только попробуйте, и я вам все кости переломаю. Ясно?

На лице Джозефа появилась медленная презрительная улыбка.

– Вы кое-что забыли, – сказал он, беря конверт и держа его перед носом Вулстона. – Сэр.

* * *

Джозеф слышал сердитые шаги доктора по узкой деревянной лестнице. Дождался, пока не стукнула задвижка двери внизу, а затем сделал кулаком непристойный жест.

Так его и напугал этот дохляк Вулстон! Да и те, что стоят за ним. Он сам от собственной тени шарахается. Джозеф таких много перевидел – тех, кто сам ручки боится запачкать. Столпы общества так называемые. Накланялся уже таким, как они, в городском суде. А как прижмет, так небось все к нему бегут, как миленькие. Все они на один манер, только поскреби.

Он откашлялся так, что изо рта разлетелись табачные крошки, вынул из-за уха одну из вулстоновских сигарет и закурил. Джозефа не волновало, с какой целью его наняли шпионить за тем опустившимся бедолагой и его дочерью. Его это не касается. Джозеф позвенел монетами в кармане. Денежки недурные, тут ничего не скажешь.

Он улыбнулся. Слушать – дело выгодное.

Джозеф выпустил в воздух кольцо дыма, ткнул в него пальцем, выпустил еще одно. Такое ремесло он себе выбрал – все замечать. Он знал, в котором часу приходит каждый день горничная Мэри Кристи, в котором часу идет обратно к скромному ряду домиков у насосной станции, где живет с вдовой матерью и младшими сестренками. Знал, что все они добросовестные прихожане церкви Святых Петра и Марии. Знал, что каждую субботу днем в конце переулка девушку поджидает Арчи Линтотт.

Гиффорда он знал в лицо – видел в «Бычьей голове». Мог бы сказать Вулстону, где этого человека чаще всего можно найти после полудня, между четырьмя и десятью, когда он сидит там, сгорбившись за столиком в углу. И ни к чему было бы устраивать слежку за домом. Но его никто не спрашивал. Так какой ему резон самому себя лишать легкого заработка?

До Джозефа, как и до всех прочих, доходили разные слухи о Блэкторн-хаус. О том, как несет оттуда гнилым мясом, если вдруг ветер не в ту сторону повернет. О мастерской, от пола до потолка забитой чучелами птиц и изъеденных молью лисиц, скелетами. Жуткими диковинками. Двуглавый котенок в стеклянной банке, украденный из какого-то музея на Брайтон-Уэй. Нерожденный ягненок, плавающий в спирту. А на прошлой неделе мальчишка Ридмана говорил, будто слышал какие-то странные звуки, доносившиеся из этого дома. Джозеф поморщился. Все знали: Дэйви Ридман каких только небылиц ни сочинит, лишь бы свою шкуру от порки спасти. Браконьерствовал на болотах, как пить дать.

– И что с того? – пробурчал Джозеф. Бог помогает тем, кто помогает себе сам – разве не это проповедовал с кафедры преподобный Хакстейбл? Одна и та же проповедь каждое воскресенье, в любую погоду. У нового пастора все же побольше разнообразия – по крайней мере, так говорят.

Джозеф докурил сигарету, выпустил в воздух последнюю струйку дыма, а затем открыл окно и выбросил окурок на илистые отмели. Смоет ли его прилив? Джозеф пожал плечами. Ему-то какая забота.

Он пододвинул стул к окну, взгромоздил грязные ботинки на подоконник и поднес к глазам бинокль. Гиффорда нигде не было, а девушка все так же сидела на террасе.

В сонном неподвижном воздухе висели пылинки; теплое послеполуденное солнце светило в окно. Над ручьем всё кружили с криками чайки. Обычная в это время сонливость брала свое. Закрывая глаза, Джозеф уже предвкушал, как первый глоток эля защекочет ему горло.

* * *

Вулстон стоял за дверью, чувствуя на плечах тяжесть всех своих пятидесяти восьми лет. Он сам не мог понять, что на него нашло, что заставило угрожать этому человеку. Он ни разу пальцем не тронул ни одно живое существо, даже на кулаках не дрался в школьные годы. Его вывели из равновесия, вот и все. Этот сегодняшний визит, угрозы…

Мысль, что кто-то узнает о том, что он сделал. А другие – нанесли ли и им такой же визит?

Он начинал терять способность здраво рассуждать.

Вулстон глубоко вздохнул и посмотрел на конверт в своей руке. Это тоже было непонятно: с чего это Бруку вздумалось обращаться к нему через Грегори Джозефа, почему он просто не послал своего клерка – тому достаточно было перейти через Уэст-стрит и доставить письмо лично? Да к тому же, они ведь так или иначе должны были завтра встретиться? Возможно, Брук раз в жизни проявил осторожность: решил, что лучше перенести эту встречу подальше от Уэст-стрит. Пожалуй, стоит поблагодарить его за это.

Он прочитал короткую записку, нахмурился, перечитал заново, чтобы убедиться, что все правильно понял. Все эти противоречивые инструкции и изменения в плане представлялись ему избыточными сложностями.

Сложив письмо и сунув его в карман, Вулстон перевел взгляд на лиман. Короткий отрезок тропинки, ведущей к старой соляной мельнице, просматривался весь, но ни в полях, ни на тропинках по обе стороны ручья не было видно никого, кто бы мог его заметить. Стая чаек пикировала и планировала над самой водой, а затем снова взмывала в небо. Вулстон вообще терпеть не мог птиц, но чайки из них самые зловредные. Кажется, на прошлой неделе он читал в газете, как они налетели стаей на мальчишку-удильщика на пирсе в Богноре?

Вулстон низко нахлобучил шляпу на лоб и со всей быстротой, которую позволяло его колено, зашагал по неровному берегу. Вернулся на Милл-лейн и поднялся к таверне «Мешок», где его ждал экипаж, запряженный парой лошадей. Сел, откинулся на спинку сиденья и с облегчением вздохнул.

Одна-единственная ошибка. Август 1902 года. Его бригада тогда только что вернулась из Трансвааля. Все флаги на Бройл-роуд, все девушки приветствуют возвращение Королевского Сассекского полка. Праздничная ярмарка на Поле народного ополчения.

Как он был польщен, что его пригласили. Попросили составить компанию в карточной игре. Он совсем не прочь был сыграть роббер-другой в бридж. Великолепные сигары и бренди. Перья. Люди, которые, как он думал, прошли то же, что и он. Обещание необычного развлечения, выходящего за повседневные рамки. Вулстон даже не задумался тогда, что бы это могло значить.

Он сам ничего не делал, но он был там. Он был пьян. Он приложил все старания, чтобы все исправить. И все же – он не остановил их тогда и все это время держал язык за зубами.

– Куда желаете, хозяин?

Вулстон вынырнул из прошлого обратно в настоящее. Вспомнил о письме в кармане.

– В лечебницу Грейлингуэлл, – сказал он.

Кучер цокнул языком, и лошадь рванула с места, позвякивая уздечками и клинкером. Ехали поначалу медленно. Дорога после непрекращающихся дождей была грязная, изрытая колеями. Но по мере приближения к Чичестеру они набрали скорость.

Будь оно проклято, это дело. Больше всего на свете ему сейчас хотелось бы повернуть время вспять. Он сунул руку в нагрудный карман, где лежал, завернутый в носовой платок, его старый пистолет времен англо-бурской войны. Когда он спрашивал Джозефа, готов ли тот, не нужно было быть психиатром, чтобы понять, что на самом деле этот вопрос был адресован самому себе.

Вулстон закрыл глаза и стал думать о сыне.