Читать книгу: «Сеть Алисы», страница 5

Эва и не думала обижаться. Все верно. Она улыбнулась, представив, как Лили в образе балаболки минует пропускные пункты с вооруженными часовыми.

– Я думаю, ваша работа г-г-гораздо опаснее моей.

– Ничего, справляюсь. Сунь им под нос любую бумажку, держись уверенно – и своего добьешься. Особенно, если ты женщина. Бывает, я появляюсь, нагруженная узлами и свертками, которые поочередно роняю, пока шарю в поисках паспорта, да еще неумолчно трещу, и от меня уже не чают избавиться. – Лили выдохнула струю дыма. – По правде, многое в этой особой работе ужасно занудно. Наверное, потому-то женщины с ней хорошо справляются. Сама наша жизнь занудна. И мы хватаемся за предложение дяди Эдварда, ибо уже нет сил корпеть в архиве или обучать грамоте целый кагал сопливых ребятишек. Потом мы понимаем, что и эта работа так же скучна, однако взбадривает мысль, что в любой момент нам могут приставить «люгер» к затылку. А это все же лучше, чем застрелиться самой, что непременно произошло бы, если б нам пришлось отпечатать еще одну бумагу или вдолбить еще один латинский глагол в чугунную башку ученика.

Наверное, до войны она была учительницей, подумала Эва. Интересно, как Кэмерон ее завербовал? Никто, конечно, этого не скажет. Подлинные имена и биографии сообщают только в случае крайней необходимости.

– Дядя Эдвард считает вас лучшей, – сказала Эва.

Лили рассмеялась:

– Он еще тот романтик! Святой Георгий в твидовом костюме. Я его обожаю. Он слишком благороден для нашего дела.

Эва мысленно с ней согласилась. Порой она вспоминала таинственную историю с жульничеством и тюрьмой. Но, в общем-то, это не имело значения. Что бы там ни было, она безоговорочно доверяла Кэмерону.

– Ну что ж, идемте. – Лили загасила окурок. – Вам предстоит знакомство с Виолеттой Ламерон. Она себя считает лейтенантом и моим заместителем. Но будь у нас воинские звания, я бы могла сама ее распекать взамен регулярных выволочек от нее. Видимо, сказывается, что в прошлом она медсестра. Вам это полезно знать – на случай, если вдруг придется вас залатать. Вероятно, она решила, что лучше уж расстрел, чем скатывать бинты для Красного Креста, но все еще помнит, как управиться с переломами и фонтанирующим кровотечением. Если что, она вас выходит, но процесс лечения вам вряд ли понравится. – Лили покачала головой и ласково добавила: – Вот уж кто умеет зудеть! Поверьте, чем бы медсестра ни занималась, она не сможет обойтись без пилежки.

Лили нахлобучила огромную розовую шляпу, собрала свои пакеты и впереди Эвы зашагала к выходу. Дождь еще не кончился, но было тепло; розовощекие матери загоняли детей домой, извозчики катили по лужам, поднимая тучи брызг. Здешний народ отнюдь не выглядит изможденным, – отметила Эва. Видимо, Лили подумала о том же, ибо с яростным щелчком раскрыла зонтик и проговорила:

– Ненавижу этот город.

– Вы сказали, что обожаете его.

– Люблю и ненавижу. Этот Гавр, этот Париж. Я в восторге от булок и шляп, но люди тут понятия не имеют о том, что творится на севере. Ни малейшего. – На мгновение подвижное лицо ее застыло. – Лилль наводнен подонками, а здесь фыркают, если после жуткого дня ты хочешь выпить и покурить.

– Скажите, вам бывает страшно? – вдруг спросила Эва.

Лили повернулась к ней. Дождевые струи, стекавшие с зонтика, разделяли их, точно серебристый занавес.

– Да, как всякому человеку. Но только после исполнения опасного дела. Бояться заранее – слабость. – Она взяла Эву под руку. – Добро пожаловать в сеть Алисы.

Глава седьмая
Чарли

Май 1947

Лето тридцать седьмого. Мне девять, Розе одиннадцать; вместе с родителями мы отправились на автомобильную прогулку по Провансу, и нас забыли в придорожном кафе, где мы провели почти шесть часов.

Случайность, конечно. Две машины: в одной взрослые, в другой, идущей сзади, дети с нянькой. Остановка возле кафе, обращенного к цветущему винограднику; родители спешат в туалет, покупают открытки, мы с Розой суем носы в кухню, привлеченные ароматом свежеиспеченного хлеба, братья затевают возню… Потом все опять усаживаются в машины, но нянька почему-то решает, что мы сели к родителям, а те думают, что мы с нянькой, и в результате уезжают без нас.

Это был единственный раз, когда я видела Розу испуганной, только не понимала, чего она боится. Никакая опасность нам не грозила, а добрая толстуха кухарка, узнав, что произошло, страшно всполошилась:

– Не волнуйтесь, мадмуазели! И двадцати минут не пройдет, как ваши мамочки вернутся.

Вскоре мы сидели за отдельным столиком под полосатой маркизой и, любуясь виноградником, угощались холодным лимонадом и толстыми бутербродами с козьим сыром и копченой ветчиной.

– Сейчас прикатят обратно, – проговорила я с набитым ртом.

По мне, этак гораздо лучше, чем на заднем сиденье душного «рено» выслушивать нянькины наставления и терпеть щипки братьев.

Однако Роза хмуро смотрела на дорогу.

– Может, и не вернутся, – сказала она. – Мать меня не любит.

– Не выдумывай.

– Особенно сейчас, когда я, того, взрослею. – Роза скосила глаза на свои выпуклости – уже в одиннадцать лет у нее наметилась грудь. – Маман это не нравится. Она себя чувствует старой.

– Потому что ты вырастешь и обгонишь ее в красоте. Мне-то мою не догнать. – Я вздохнула, но грусть длилась недолго. День выдался чудесный, а улыбчивая кухарка поставила перед нами тарелку с горячими мадленками.

– Почему женщина непременно должна быть красивой? – воскликнула Роза, не замечая потрясающих видов неба и виноградника.

– А ты не хочешь, что ли? Я так не прочь.

– Да нет, хочу, конечно. Но вот с братьями никто не говорит о внешности, их только спрашивают: «Как дела в школе? В футбол играете?» А нам таких вопросов не задают.

– Девочки не играют в футбол.

– Ты поняла, о чем я. – Роза, похоже, вспылила. – Родители никогда не забыли бы наших братьев. Мальчишки везде первые.

– И что теперь?

Так уж заведено, и с этим ничего не поделаешь. Родители только снисходительно посмеивались, когда Джеймс дергал меня за косички, сталкивал в ручей и вообще доводил до слез. Мальчишкам все дозволяется, а девочки должны быть красивыми и сидеть сиднем. Я красотой не отличалась, но родители уже строили грандиозные планы: белые перчатки, привилегированная школа и со временем статус Прелестной Новобрачной. Если повезет, сказала мать, ты пойдешь по моим стопам и уже в двадцать лет обручишься.

– Я не хочу просто вырасти в красавицу. – Роза теребила кончик светлой косы. – Я желаю чего-нибудь иного. Написать книгу. Переплыть Ла-Манш. Отправиться на сафари и подстрелить льва…

– Либо остаться здесь навеки.

Ветерок, пропитанный ароматами лаванды и розмарина, ласковое солнышко, веселый французский говор посетителей кафе, козий сыр на восхитительно хрустящей булке – в моем понимании это был рай.

– Мы здесь не останемся! – встревожилась Роза. – Не пугай меня!

– Да я пошутила. Или, по-твоему, нас бросили?

– Не думаю. – Роза, одиннадцатилетняя девочка намного мудрее меня, старалась быть разумной, но, не сдержавшись, прошептала: – А вдруг бросили?

Наверное, тогда-то я и поняла, почему она дружит со мной. На два года старше, она могла бы меня отшить, но почему-то не возражала, что такая малявка таскается за ней хвостом. И вот в том райском кафе мне открылось: у братьев ее своя компания, мать отдалилась, отец вечно на работе – она была одинока, и только я становилась ее верной тенью, когда летом приезжала погостить.

Мне было всего девять. Тогда я еще не могла все это выразить в словах и даже толком осознать, но смутно чувствовала, как Роза борется со своим страхом оказаться брошенной.

– Даже если они не вернутся, я-то здесь. – Я взяла ее за руку. – И я тебя не брошу.

– Мисс?

Я сморгнула. Воспоминания так меня поглотили, что я вздрогнула, когда вместо светлой косы и небесной голубизны глаз одиннадцатилетней Розы передо мной вдруг возникли темные глаза и нечесаные волосы Финна.

– Приехали, – сказал он. – По адресу, который вы дали.

Я встряхнулась. Машина стояла. Я перевела взгляд на гравийную дорожку к несуразному зданию, в котором проводила каждое лето, пока немцы не вторглись во Францию. Дом тетки и дяди в окрестностях Руана. Однако перед внутренним взором еще маячила картинка с прованским кафе, где две маленькие девочки провели почти шесть часов, прежде чем их родители, через три часа сделавшие очередную остановку, осознали свою оплошность и помчались обратно. Шесть волшебных часов: мы объедались козьим сыром и мадленками, в винограднике играли в салочки, облачались в фартуки и помогали доброй кухарке мыть посуду и чувствовали себя невероятно взрослыми, когда она угостила нас стаканчиками разведенного водой розового вина. Осовелые, склонившись друг к другу головами, мы смотрели, как солнце садится за виноградник. И даже слегка расстроились, когда обезумевшие от беспокойства родители принялись нас тискать в объятиях и просить прощения. Наш с Розой самый счастливый день. Лучший день в моей жизни, который можно выразить простейшим уравнением: Роза плюс я равняется счастью.

Я тебя не брошу, – обещала я. Однако нарушила обещание, и она пропала.

– Как вы? – спросил Финн. От его карих глаз мало что ускользало.

– Хорошо. – Я выбралась из машины. – Вы тут покараульте хозяйку.

Эва похрапывала на заднем сиденье, временами заглушая стрекот цикад. В Гавре мы переночевали в дешевой гостинице и утром отправились в долгий путь. Из-за Эвиного похмелья выехали, разумеется, поздно, а потом еще, трясясь по разбитым дорогам, каждый час останавливались, потому что меня тошнило. Я притворялась, будто меня укачивает, но дело было в Маленькой Неурядице. Да еще, наверное, в том, что мне предстояло. Я снова взглянула на дом – окна за ставнями напоминали закрытые глаза покойника.

– Ладно, ступайте. – Из-под сиденья Финн достал потрепанный номер «Автомобиля» и, опершись локтем о край дверцы, изготовился читать. – Как вернетесь, поедем в Руан, устроимся в гостиницу.

– Спасибо. – Я отвернулась от сверкавшей синевой «лагонды» и пошла к дому.

На стук никто не ответил. Я опять постучала. Томительная тишина. Я уж хотела заглянуть в щелку ставен, но тут послышались шаркающие шаги и дверь, заскрипев, отворилась.

– Тетя Жанна… – начала я, и слова застряли в горле.

Тетушка помнилась стройной надушенной блондинкой, этакой хрупкой страдалицей в духе Греты Гарбо, изящно покашливающей под кружевными покрывалами. А сейчас передо мной стояла страшно исхудавшая седая старуха в засаленном свитере и неряшливой юбке. Встреть я ее на улице – не узнала бы, да и она, судя по пустому взгляду, меня не признала.

Я сглотнула.

– Тетя, я – Шарлотта, ваша племянница. Приехала расспросить вас о Розе.

Даже не предложив чаю, она плюхнулась на старый диван и тупо на меня уставилась. Я примостилась на краешек ветхого кресла. Она всего лишилась, – думала я, глядя на преждевременно состарившуюся тетку. – Вдова… оба сына погибли… дочь пропала… Удивительно, что она еще держится. Я знала, что, вопреки Розиным детским страхам, тетушка ее любила.

– Я вам очень сочувствую, тетя, – сказала я. – Всей душой.

Тетка провела пальцем по журнальному столику, оставив след. В этой сумрачной комнате толстый слой пыли лежал на всем точно мантия.

– Война.

Сколько утрат вместили два коротких безнадежных слога. У меня защипало глаза, я крепко переплела пальцы в перчатках.

– Дядю, Жюля и Пьера уже не вернешь… А вот Розу… Я понимаю, шанс призрачный, но вдруг она…

Жива. Эва меня высмеяла, но я не могла отбросить надежду. Пусть во многом я неудачница, а вот надеяться умела хорошо.

– Думаешь, я что-нибудь знаю? Последний раз она дала о себе знать из Лиможа, в середине, кажется, сорок четвертого. – Тетка словно подвела черту. – С тех пор за три года ни строчки.

– Почему она ушла из дома? – Я пыталась разглядеть хоть искорку в теткиных глазах.

– Потому что баламутка без всякого понятия о морали, – злобно прошелестела она. – Без малейшего.

В животе моем возникла бездонная дыра.

– Что-что? – Тетка пожала плечами. – Нет уж. – Я качнула головой. – Нельзя такое сказать, а потом просто пожать плечами.

– Девчонка взбесилась. Париж кишит фашистами, так сиди тише воды, ниже травы. Нет, она тайком бегала на какие-то митинги, где всякие дураки толкали речи, призывая к насилию, и домой возвращалась за полночь. Орала на отца, когда немцы приказали составить список социалистов и евреев в его конторе. А что ему было делать – отказаться? Роза такого ему наговорила…

В ушах моих гудела кровь, я смотрела на тетку, а она монотонно бубнила:

– Сперва клеила листовки на машины, потом била витрины. Если б не ее парень, додумалась бы, наверное, что-нибудь взорвать, и ее бы пристрелили.

Я вспомнила последнее Розино письмо, в котором она с восторгом говорила о свиданиях втихомолку…

– Что за парень?

– Этьен… фамилию не помню. Девятнадцати лет, продавец в какой-то книжной лавке. Однажды она привела его знакомиться с нами. Друг на друга оба смотрели с таким вожделением, что было ясно, в каких они отношениях… – Тетка осуждающе засопела. – Ну и новый скандал.

Я вся оцепенела.

– Почему вы не сказали об этом, когда мой отец наводил справки?

– Сказала. Видимо, он счел, что это не для твоих ушей.

Я сглотнула.

– Что было потом?

– Парня взяли за связь с Сопротивлением и отправили неведомо куда. За одну ночь сгинуло пол-Парижа. Розу ждала та же участь – ее и так уж чуть не арестовали за драку с немцем на Рю де Риволи, но мы успели отправить ее в Руан. Да только…

– Что? – вскрикнула я. – Что?

– А как ты думаешь? – Тетка скривилась, словно куснула лимон. – Она была беременная.

Не помню, как я очутилась возле бука, росшего перед домом. Только ощутила жесткость коры, в которую уткнулась лбом, и услышала свое прерывистое дыхание. Я не смела поднять голову, боясь, что на ветке увижу двух девочек. Это дерево было нашим убежищем от хулиганистых братьев в те дни, когда Джеймс еще не помягчел, повзрослев. Вот и сейчас мы с Розой, болтая ногами, сидели рядышком, совсем как в том прованском кафе. Одиночества не существовало, пока мы были друг у друга.

Роза. Ох, Роза…

«Я желаю чего-нибудь иного». Да, это в ее духе – шастать по ночному Парижу, бить витрины и затевать драки с немцами. Кто бы сомневался, что Роза примкнет к Сопротивлению. Однако и она угодила в самую старую западню. И уже не напишет книгу, не переплывет Ла-Манш, не совершит ничего иного. Раз уж ты забеременела, тебе конец.

Я хотела спасти свою кузину, но от этого спасения нет. Я сама застряла в том же капкане. Безнадежно.

Из груди моей вырвалось рыдание, столь хриплое и громкое, что я даже испугалась. В тот вечер, когда родители ее обо всем узнали, она одна забралась на нашу ветку? После того, как мать посоветовала выпить крепкого джину и залезть в горячую ванну – вдруг оно и выскочит. После того, как отец весь изорался – мол, она покрыла семью несмываемым позором. Все это я узнала от тети Жанны. Я слушала ее, уставившись в одну точку.

Мой отец не орал, когда я его оповестила. Орала мать, а он просто сидел, глядя перед собой. И потом вслед мне недоуменно обронил одно только слово: «Шлюха».

Я и забыла об этом.

Интересно, Розу тоже назвали шлюхой?

Я жахнула кулаками по дереву, силясь заплакать и мечтая вернуться в свой бесчувственный кокон. Но слезы спеклись в гадкий твердый комок, а неимоверные ярость и боль отрезали путь к бесчувствию. И я лишь колотила по стволу, даже через перчатки сдирая кожу с костяшек.

Наконец я остановилась, глаза мои пекло. Тетка, тщедушная, сгорбленная, наблюдала за мной с крыльца черного хода.

– Выкладывайте остальное, – сказала я, и она бесцветным голосом поведала, что дядя мой отправил Розу в поселок под Лиможем, дабы она родила втайне от всех знакомых.

О рождении ребенка Роза не сообщила и не поминала его вообще, а они и не спрашивали. Через четыре месяца Роза прислала коротенькое письмо: она устроилась на работу в Лиможе и вернет родителям деньги, потраченные на ее укрытие. Деньги пришли. Потом обменялись еще парой писем: в первом тетка известила Розу о гибели ее отца, во втором – братьев, и та откликнулась неуклюжими соболезнованиями в разводах от слез. Адрес Розы тетка не помнила, конверты не сохранились. С середины сорок четвертого – ничего.

– Я даже не ведаю, в Лиможе она или нет. – Тетка помолчала. – Знаешь, я просила ее вернуться. Отец ее, когда был жив, и слышать о том не хотел, но после его… в общем, я попросила. Она не ответила.

Я не стала узнавать, распространялось ли приглашение и на ребенка. Меня жутко трясло.

– Ты заночуешь? – скорбно спросила тетя Жанна. – Порой здесь очень одиноко.

А кто виноват-то? – едва не выпалила я. – Сама же вышвырнула дочь, словно мусор. Лучше бы ты оставила ее в том прованском кафе. Слова, обжигая губы, рвались на волю, но я их проглотила. Всю жизнь тетка жаловалась на слабое здоровье, а сейчас и впрямь так выглядела, что дунь – и упадет. У нее погибли муж и два сына. Она всего лишилась.

Будь милосердной.

Я не желала быть милосердной, но по крайней мере сумела не высказать того, что думала.

– Нет, тетя, остаться не могу, – сухо ответила я. – Мне надо в Рубе.

Тетка вздохнула:

– Ну что ж…

Я не смогла себя заставить обняться с ней. Никак. Только холодно простилась и через заросшую сорняками лужайку побрела к синему маяку «лагонды».

Финн оторвал взгляд от замусоленных страниц журнала. Не знаю, каким было мое лицо, но он выскочил из машины.

– Мисс?

– За что вы сидели в тюрьме? – неожиданно для себя спросила я.

– Украл медвежью шапку у гвардейца на часах перед Букингемским дворцом, – спокойно сказал Финн. – С вами все в порядке?

– Врете вы про шапку.

– Вру. Садитесь в машину.

Я шагнула к кабриолету и, споткнувшись о гравий, едва не упала, но Финн меня подхватил и помог забраться на сиденье.

Эва уже проснулась и зорко глянула на меня из-под нависших век.

– Ну что?

Я приложила прохладные ладони к пылающим щекам. Финн сел за руль.

– Я выяснила, почему Роза ушла из дома. Она… она была беременная.

Пала оглушительная тишина.

– М-да, – наконец проронила Эва, уставившись на мой живот. – Если чутье меня не подводит, ты и сама в положении.

Глава восьмая
Эва

Июнь 1915

Эва встала как вкопанная, сраженная не тяготами, описанными Лили (хотя их тоже хватало), но плакатом, под ветром трепетавшим на церковной стене. Текст на французском и немецком гласил:

ДЕЙСТВИЯ ВСЯКОГО ГРАЖДАНСКОГО ЛИЦА, В ТОМ ЧИСЛЕ ПЕРСОНАЛА ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ, В ПОМОЩЬ ВРАГАМ ГЕРМАНИИ ЛИБО ВО ВРЕД ЕЙ И ЕЕ СОЮЗНИКАМ КАРАЮТСЯ СМЕРТЬЮ.

– Эти плакаты появились в конце прошлого года, – равнодушно сказала Лили. – Поначалу их никто не воспринял всерьез. Но в январе расстреляли женщину, укрывавшую двух французских солдат, и тогда народ сразу все уразумел.

Эва вспомнила мобилизационный плакат на входе в ее лондонскую контору, который она разглядывала, не ведая, что за ней наблюдает капитан Кэмерон. Пробел в строю бравых пехотинцев и надпись: «Тут еще есть место для ТЕБЯ! ВСТАНЕШЬ В СТРОЙ?»

Ну вот, она встала в строй. И теперь читала плакат, суливший смерть, если ее поймают. Это было вполне реально. Гораздо реальнее слов капитана Кэмерона на ветреном берегу Фолкстона: мол, женщин боши не расстреливают.

Эва посмотрела на Лили, вновь отметив запавшие глаза на ее подвижном улыбчивом лице.

– Мы в самой п-п-пасти зверя? – спросила она.

– Да. – Лили взяла ее под руку и отвела от полощущегося на ветру плаката. Сейчас она выглядела совсем иначе, нежели в Гавре: ни тебе вызывающей шляпы, ни прически «помпадур», но простенькое саржевое платье, штопаные-перештопаные перчатки, сумочка на локте. По иным фальшивым документам она значилась белошвейкой, и потому в сумочке лежали катушки ниток и набор иголок. А за подкладкой – карты с целями для обстрела. К счастью, об этом Эва узнала уже после того, как они миновали контрольный пункт на въезде в Лилль. Она едва не лишилась чувств, а Лили только ухмыльнулась:

– Вот уж была бы радость бошам! Там отмечены все новые артиллерийские позиции.

– Вы к-кокетничали с солдатами, проверявшими ваши документы, а в сумочке у вас было это?

– Да, – безмятежно ответила Лили, и Эва задохнулась от восхищения, смешанного с ужасом.

Теперь она поняла, что похвальба превзойти лучшего агента капитана Кэмерона обречена на провал, ибо Лили просто нет равных в хладнокровии. Наверное, она немного сумасшедшая, – с еще большим восхищением подумала Эва.

Явно того же мнения была и Виолетта Ламерон, встретившая их в убогой съемной комнатушке неподалеку от центральной площади города. Крепышка в круглых очках на хмуром лице и с аккуратным узлом волос на затылке, Виолетта обняла Лили и, облегченно выдохнув, тотчас стала пенять:

– Надо было послать меня встретить новенькую. Ты так часто всюду мелькаешь, что вскоре привлечешь внимание!

– Уймись, трусиха! – сказала Лили по-французски, а затем перешла на английский. Она уже уведомила Эву, что между собой они говорят только по-английски. Если кто-нибудь их подслушает, гораздо проще состряпать оправдание английской болтовне, нежели объяснить, с какой стати по-французски обсуждаются секретные донесения и британские шифры. Лили говорила на безупречном английском, пересыпанном французскими ругательствами. – Скоро нам с тобой предстоит переправить добытые сведения через границу, а пока надо ввести Маргариту в курс дела. – Лили улыбнулась. – Образ глупышки превосходен, однако над нашей новой подругой еще надо поработать.

В учебном центре Фолкстона все было как положено: инструкторы в военной форме, ряд парт, флаги. Сейчас обучение проходило совсем в иных условиях: сырая комнатка с узкой кроватью и рукомойником, зигзагообразная трещина в потолке, неистребимый запах плесени, преподнесенный нескончаемым колючим дождем. В выборе комнаты главным были не удобства, а ее защищенность от подслушивания: за одной стенкой глухой торец церкви, за другой – старая нежилая квартира, над потолком пустой чердак. И вот три женщины, прихлебывая отвратительное питье, сваренное из листьев грецкого ореха с лакрицей (немцы конфисковали весь запас кофе), буднично говорили о чем-то совершенно невероятном.

– Вы идете по улице, навстречу вам немецкий офицер, – начала Виолетта, предварительно плотно затворив дверь и окно. В отличие от жизнерадостной начальницы она излучала серьезность, которой с лихвой хватило бы им обеим. – Ваши действия?

– Не поднимая глаз, уступлю дорогу.

– Неверно. Поклон. Иначе вам грозят штраф в двадцать марок и трехдневный арест. – Виолетта взглянула на Лили: – Чему их там учат в Фолкстоне?

Эва ощетинилась:

– Многому.

– Ничего, поднатаскаем, – успокоила Лили своего заместителя. – Немец потребовал ваши документы и начинает вас лапать. Что вы сделаете?

– Ничего? – предположила Эва.

– Нет. Вы улыбнетесь в знак, что ничуть не против, иначе вас наградят пощечиной, да еще обыщут. Немец спрашивает, почему у вас руки в карманах. Как вы поступите?

– Т-тотчас их выну…

– Нет. Вы никогда не держите руки в карманах, ибо гансы могут решить, что вы прячете нож, и проткнут вас штыком.

– Да не может такого быть… – натянуто улыбнулась Эва.

Щеку ее ожгла звонкая пощечина от Виолетты.

– По-вашему, мы сочиняем? На прошлой неделе вот так закололи четырнадцатилетнего парнишку!

Эва схватилась за щеку и посмотрела на Лили, невозмутимо гревшую руки о кружку.

– Что такое? – спросила Лили. – Решили, что вы на посиделках с подружками? Мы должны вас обучить, маргаритка.

Эву захлестнули гнев и обида на предательницу, которая в Гавре была такой мягкой и ласковой, а теперь показала свое истинное лицо.

– Меня уже обучили!

Виолетта закатила глаза.

– Отправляй ее обратно. Толку не будет.

Эва изготовилась грубо рявкнуть в ответ, но Лили приложила палец к губам, а затем спокойно сказала:

– Маргарита, ни вы, ни дядя Эдвард понятия не имеете о том, что здесь происходит. Вас подготовили к заброске сюда, а наша задача – обучить вас, как уцелеть и быть полезной. На это у нас всего пара дней. Не освоите новые знания, станете просто обузой.

Взгляд ее был тверд и неумолим. Она походила на фабричного бригадира, наскоро инструктирующего нового рабочего. Теперь щеки Эвы пылали от смятения. Она медленно выдохнула, разжала стиснутые зубы и заставила себя кивнуть:

– Кланяться офицерам. Не противиться лапанью. Не держать руки в к-карманах. Что еще?

Муштра казалась нескончаемой. Упражнения на встречу с немцем: как поступить, если… Упражнения на смекалку: чем отвлечь внимание, если не успела спрятать донесение? Наставления о правилах жизни в оккупированном Лилле.

– Не верьте ничему в газетах и сводках, – поучала Лили. – Все напечатанное – ложь.

– Всегда носите с собой паспорт, пистолет прячьте, – говорила Виолетта, небрежно поигрывая своим «люгером». – Гражданским запрещено иметь оружие.

– Держитесь подальше от офицеров. Они считают, что могут поиметь любую женщину, и неважно, согласна она или нет…

– …но после этого многие назовут вас немецкой подстилкой, которая раздвинула ноги ради льгот.

– Жить будете в этой комнате. Прежде мы использовали ее для разовых ночевок, но теперь это ваш дом. Перед дверью повесьте табличку со своим именем и возрастом – на случай проверки жителей квартала…

– …запрещено собираться группами больше десяти человек…

– И как люди здесь ж-живут? – изумилась Эва, на второй день учебы заслужив хмурое разрешение иногда задавать вопросы.

– Жизнь тут паршивая, – сказала Лили. – И будет такой, пока не вышвырнем немцев.

– Как я передам вам сведения? Если что-ниб-будь узнаю?

– Мы с Виолеттой станем к вам наведываться. – Лили усмехнулась, глянув на своего заместителя. – В случае надобности тут и заночуем. Но мы постоянно в разъездах, так что по большей части вы будете здесь одна.

Виолетта окинула Эву скептическим взглядом:

– Надеюсь, хоть с этим справитесь.

– Язва! – Лили дернула напарницу за собранные в тугой пучок волосы. – Не будь такой стервой!

Вскоре кошмар оккупации Эва увидела воочию. Наверное, до войны Лилль был чудесным городом, где кипела жизнь: устремленные в небо церковные шпили, воркование голубей на центральной площади, уличные фонари, в сумерках отбрасывающие круги теплого желтоватого света. Сейчас здесь царили уныние и разруха, кругом удрученные лица, помеченные голодом. Линия фронта проходила недалеко, и в городе слышался гул орудий, похожий на раскатистый гром, а в небе время от времени кружили бипланы, точно зловредные осы. Немцы, занявшие Лилль прошлой осенью, устроились основательно: появились таблички с новыми немецкими названиями улиц, по мостовым уверенно грохотали германские сапоги, во всех общественных местах слышалась громкая гортанная речь. Сытые морды розовощеких немцев резко контрастировали с изможденными лицами горожан, и уже одного этого хватило, чтобы Эвина неприязнь к безликому врагу переросла в жгучую ненависть.

– Взгляд ваш должен быть тусклым, – наставляла Лили, помогая выбрать одежду для собеседования: опрятную серую юбку и такую же блузку. Кроме того, смесью сажи с мелом она решительно затушевала здоровый румянец на щеках Эвы. – Немцы хотят вас видеть подавленной и покорной. Огонь в глазах привлечет ненужное внимание.

– Подавленной, – хмуро повторила Эва. – Ладно.

Сверкая круглыми очками, Виолетта осмотрела ее с ног до головы.

– У нее волосы блестят.

Слегка их засалили. Эва натянула штопаные перчатки и встала.

– Я провинциалка, недавно приехала из Рубе, – отчеканила она. – Ищу работу, не очень грамотная. Аккуратная, расторопная, немного г-глуповата.

– На вид так просто дура, – бросила Виолетта.

Эва ожгла ее взглядом. Виолетта ей не нравилась, но, спору нет, со своей задачей она справилась отменно: Эвелин Гардинер сгинула, в единственном мутном зеркале теперь отражалась подурневшая с голодухи Маргарита Ле Франсуа.

Эва себя осмотрела и вдруг заволновалась, точно актриса перед выходом на сцену.

– А если я п-провалюсь? Если хозяин «Леты» мне откажет?

– Тогда поедете домой, – прямо, но беззлобно сказала Лили. – Поскольку иного применения вам, маргаритка, нет. Так что разбейтесь в лепешку, но получите место и постарайтесь, чтоб вас не укокошили.

Даже если Рене Борделон распоследняя тварь, логово его весьма и весьма впечатляет, – думала Эва, ожидая собеседования.

В зале, обшитом темными панелям, за покрытыми скатертями столами сидели шесть девушек. Вначале их было восемь, но двум метрдотель сразу дал от ворот поворот, узнав, что они владеют немецким.

– Никто из сотрудников не должен понимать язык наших клиентов, желающих свободно говорить о самом личном.

Если оккупация затянется, жители поневоле его выучат, – подумала Эва, но, не моргнув глазом, солгала: по-немецки она не знает ни слова, кроме «да» и «нет». Ей велели ждать.

В унылом разоренном Лилле ресторан был оазисом изящества: приглушенный свет хрустальных люстр, толстый темно-красный ковер, поглощающий любой топот, белоснежные скатерти на столах, расставленных на удалении друг от друга. Большое арочное окно в золоченом переплете смотрело на реку Дёль. Понятно, что немцы предпочитали трапезничать в этом цивилизованном месте, позволявшем отдохнуть от дневных трудов по попранию завоеванной черни.

Однако сейчас в воздухе витало свирепое напряжение – шесть девушек друг друга ели глазами, гадая, кто из них окажется в числе двух счастливиц, а кто отправится домой. То есть кого ждет сытая жизнь, а кого – голод, вот и вся разница. В Лилле Эва провела всего пару дней, но уже хорошо поняла эту грань, острую, точно лезвие бритвы. Через месяц здешней жизни лицо ее приобретет пепельный оттенок, как у Виолетты. Через два – резко обозначатся скулы, как у Лили.

Вот и хорошо, – думала Эва. – Голод поможет всегда быть начеку.

Девушек вызывали поочередно. Вцепившись в сумочку, Эва ждала, когда позовут ее. Она умышленно не скрывала волнения, но не позволяла себе думать об исходе собеседования. Ее должны взять, вот и весь разговор. Нельзя неудачницей отправиться обратно, не получив даже шанса себя проявить.

– Мадмуазель Ле Франсуа, хозяин ждет вас.

По лестнице в ковровой дорожке Эву препроводили к массивной двери из полированного дуба. Видимо, Рене Борделон занимал просторные апартаменты над рестораном. Дверь отворилась, явив чужую жизнь, которую иначе как неприличной не назовешь.

Вернее, неприлично красивой: золотые часы на каминной полке черного дерева, ковер с цветочным орнаментом, кресла, обтянутые коричневой кожей. На стеллаже атласного дерева книги в кожаных переплетах, декоративные вазы от Тиффани и маленький мраморный бюст человека со склоненной головой. Стены, обитые темно-зеленым шелком, свидетельствовали о деньгах, хорошем вкусе, привычке к роскоши и потворству собственным прихотям. На фоне порабощенного Лилля, видневшегося за неплотно задернутыми муслиновыми шторами, вся эта пышность выглядела неприлично.