Панна Мэри

Мэри задумалась над этим словом: «Владек». Она никогда, думая о Стжижецком, не называла его по имени. «Владек»… Она сразу почувствовала себя ближе, проще со Стжижецким. Владек…

Владек может быть таким мальчишкой, с которым можно вместе купаться в пруду и красть яблоки. Владек должен быть тем смешным увальнем, который забывает платок, когда у него насморк, и должен его просить… Владек… Как хорошо, что Стшижецкий, который так хорошо играет, вместе с тем – такой Владек… Владек, который может любить вареники со сметакой и называть старых теток чертовками… Владек…

Мэри не только была влюблена теперь в Стжижецкого, но он стал ей милым. «Какой ты милый! Какой ты милый!» – чмокала она губами. И стала страшно радоваться мысли, что увидит его. Только бы он приехал!

Мадам Гнезненская проект бала на свои именины приняла легким кивком головы и тем, что сильнее раскачалась в качалке. Мэри по телеграфу заказала литографированные пригласительные билеты, и когда адресовала один из них Стжижецкому, то прибавила от себя пером: «Очень сердечно просит

Мэри Гнезненская».

Потом, сама не зная почему, поцеловала эту подпись и была довольна, что подписала «Мэри», а не «Мария».

Она вычеркивала из календаря день за днем. Началось ожидание – нетерпеливое и нервное. Мэри мечтала о поцелуях и объятиях. Так как её мечты были скрыты от «гофмейстерши двора» мисс Тамерлан и от mademoiselle de Pierrefeu, то она могла мечтать совершенно свободно, как «любая институтка», или «мещаночка». Откидывала назад голову и подавала губы. Целовала воздух и улыбалась – тоскливой и милой улыбкой. Герсылька донесла ей, кто собирается приехать и кто – нет. О Стжижецком она ничего не могла узнать; он нигде не бывал, его нигде нельзя было встретить. Наконец, пришла телеграмма: «Rencontré. Скачки. Arrivera. Triste. Не хотел. J'ai dit qu'il fera plaisir. Yeux d'enfant».

Мэри села в кресло и прижала телеграмму к губам, потом начала плясать по комнате на одной ноге, кричать и петь:

– Влюблена! Влюблена! Влюблена!..

* * *

Время, пока Мэри ждала приезда Стжижецкого, было для неё сплошным праздником. Она чувствовала странное волнение и заметила, что все вокруг выглядит иначе, чем раньше. Она наклонялась к нарциссам и говорила им: «Тише! Ни слова! Приедет кто-то, кого любят… И кто-то очень влюблен…» И прижимала нарциссы к губам и ласкала их… Медленно проводила чашечкой цветка по губам, вдыхая его аромат, проводила вверх и вниз, пока ее не охватывало такое волнение, что она бросала цветок на землю и прижималась к земле. Чувствовала тогда тепло и живительную силу земли, проникала в нее, сливалась с землей в одно, соединялась с ней. рассыпала вокруг свои огромные волосы, простирала руки и лежала так на траве, – или же срывала целые горы цветов, обсыпалась ими, вплетала их в волосы, прицепляла к туфлям, всовывала за корсаж и, вся в цветах, лежала навзничь на цветнике, поднимала вверх руки и шептала воспаленными губами:

– Приди! Приди!..

* * *

– Да! да! – думала Мэри, – будь, что будет! Будь, что будет! Я хочу, чтобы меня целовали! Я хочу целовать!

И обратилась к Стжижецкому, который шел с нею рядом:

– Свернем всторону. Я покажу вам нашу оранжерею.

– Но ведь все идут вперед… – ответил Стжижецкий. Они, действительно, шли за большой компанией.

Мэри взглянула на него вызывающе:

– Значит, вы не хотите?

Главная аллея, широкая, с грабами по бокам, тянулась прямой линией. Мэри остановилась у тропинки, которая сворачивала всторону. Она стояла перед ним, слегка ударяя себя зонтиком по колену. Стжижецкий смотрел на нее и чувствовал себя таким смущенным, что не знал, что ответить. В лице Мэри было что-то неприятное, почти назойливое – что-то такое, что манило и влекло к себе, но было некрасиво. Стжижецкий почувствовал на минуту что то похожее на брезгливост, но красота Мэри ослепляла его.

– Как вам угодно, – ответил он.

– Пойдем! Все разбредутся понемногу по саду, а мне ужасно хочется показать вам наши оранжерейные цветы.

Она подошла к Стжижецкому так близко, что почти касалась плечом его плеча, через несколько шагов, воспользовавшись тем, что ветка низко свисала над землей, она сделала то же самое. Она чувствовала только волнение, раздражение, желание и любопытство. Губы её дрожали, и точно что-то касалось их, как касались лепестки нарциссов. Ей хотелось взять его за руку, прижаться к нему, целовать, хотелось, чтобы он целовал ее и ласкал. Она с трудом удерживалась, чтобы не остановить его на тропинке.

Что будет? Что будет? – думала она, чувствуя и тревогу, и страх, и желание, чтобы то, что должно случиться, уже случилось… – Что будет?…

* * *

Стжижецкий приехал не с дневным поездом, как все приглашенные, а с вечерним, так что он вошел в зал перед самым началом бала. С Мэри он поздоровался очень равнодушно, почти не подходил к ней, много танцовал со всеми, без разбора, со всеми разговаривал и занимался флиртом. Потом сел за рояль и, заменяя одного из музыкантов, стал играть для танцев. И не хотел встать, хотя его несколько раз просили и убеждали, что он устанет. Он играл до ужина; тогда Мэри подошла к нему и спросила:

– Вы с кем идете?

– Ни с кем.

– Не надо было играть!

– Я затем и играл.

– Жаль…

– Отчего?

– Оттого, что я хотела идти с вами. Ведь вы получили мое приглашение?

– Я благодарил вас.

– Соблюдая правила вежливости…

– А вы действительно хотели, чтобы я сидел около вас?

– Действительно.

Мэри сама упивалась тем впечатлением, которое производил на нее этот разговор.

– Вы, может быть, хотите сидеть с другой стороны?

– И быть – пристяжкой?

– В таком случае отдаю вам котильон, который приберегла для вас.

– Серьезно?

– Серьезно.

Мэри упивалась уже и тем впечатлением, которое она производила на Стжижецкого. Глаза его были влажны, и он побледнел.

– Жаль… – повторила она еще раз, принимая руку одного из гостей. Она была смелой? Но ведь она чувствовала такую уверенность, такую увереннось во всем… Она, Мэри Гнезненская!

После ужина Стжижецкий был совсем другой. В его голосе, взгляде, движениях было что-то, что очень хорошо действовало на Мэри. Так хорошо, что у неё постоянно являлось желание опираться рукой о его руку. Они много танцовали и разговаривали по-старому, искренно и сердечно. Мэри позволяла ему мчать ее в вальсе, закрывала глаза и чувствовала какую-то блаженную слабость, какое-то томное бессилие. А когда Стжижецкий в углу залы, при повороте, прижимал ее к себе сильнее, ей становилось жарко, почти дурно. Она хотела упоенья и упивалась… Хотела – это было так дивно. Все было так, как она читала в романах, и только одно было не так: Мэри во всем огдавала себе отчет, она не «теряла голову», не «теряла сознания». «Я просто слишком интеллигентна, – думала она, – я не могу „потерять голову“».

И гордилась собой и была очень довольна.

Потом утром, когда почти все легли спать в своих комнатах, Стжижецкий сел за рояль и стал импровизировать… Эга импровизация точно имела какое-то отношение к его импровизации в салоне Лудзской, но страстная грусть её уступила теперь место печальной, тихой меланхолии.

– Что это было? – спросила Мэри, когда он кончил.

– Цветок, который должен завянуть.

– А если ему подольют воды?

Стжижецкий замолчал на минуту, а потом, взглянув в глаза Мэри, ответил:

– Он и тогда завянет.

«Отчего мне жаль его?» – подумала Мэри, ничего не отвечая, но, прощаясь и желая ему покойной ночи, она крепче сжала его руку.

На следующий день часть общества уехала, а других уговорили остаться до ночного поезда. Между ними был и Стжижецкий. Герсылька Вассеркранц сказала ему, видя, что он колеблется принять приглашение:

– Разве вам плохо? Сидело бы дитятко и не капризничало, коли его ласкают.

День прошел в прогулке в лес и в еде. Мэри приятно было смотреть в глаза Стжижецкого, в которых поминутно то вспыхивали, то гасли огни. А он все время старался быть поближе к ней. День был душный и жаркий. Мэри чувствовала странное раздражение: ей хотелось разогнать всех и остаться с Стжижецким наедине. Что бы она делала тогда, что бы говорила, она не знала хорошо, но чувствовала, что люди мешают ей – злят и выводят из себя. Она думала, что будет говорить о Стжижецком с Герсылькой, а вместо этого избегала всякого более или менее откровенного разговора с ней. Все раздражало ее. Хотелось быть наедине с Стжижецким. Губы её дрожали и горели.

– А если… – думала она, – а если…

Ведь ей все в мире позволено… Если бы она сейчас, вот в эту минуту, бросилась Стжижецкому на шею: она, миллионерша, вне досягаемости общественного мнения. Будут говорить? Да, но не перестанут низко кланяться. Из двух противоположных полюсов мира она принадлежит к тому, где стоят люди, которые на все смотрят свысока. Магнатов не судят.

Понравится мне завести роман с Стжижецким, заведу роман… Понравится мне выйти за него замуж, выйду… Уж, кажется, если кому-нибудь можно делать все, что вздумается, то прежде всего мне.

Она ждала вечера. Этот вечер должен принести что-нибудь новое. Не может не принести!

Вот, наконец, настал и вечер. После обеда все пошли в сад.

Губы Мэри, возбужденной вином, все неотступнее требовали поцелуев и ласк.

– Будь, что будет! – думала она.

– Я должна целовать и меня должны целовать!..

И они пошли по боковой тропинке к оранжерее.

* * *

Мэри лежала в кровати. На дворе было тихо. Подняла сторы, и звезды стали светить ей прямо в окно… Руки она заложила под голову, ноги сложила одна на другую. Перегнулась и выпрямилась.

О, как сладко было то, что было!..

Когда они вошли вглубь аллеи, ведущей в оранжерею, где их никто не мог видеть, Мэри так близко пододвинулась к Стжижецкому, что была уверена уже: он обоймет ее рукой. Но он не обнял. И в то же время она заметила, что это не Стжижецкий, а еще менее Владек Стжижецкий, или просто Владек, – что это какой-то чужой, неизвестный ей человек, даже скорее не человек, а какой-то элемент того, чего она не знает, не понимает, не может объять мыслью, и чего жаждет, но боится в то же время. Стжижецкий возбуждал её любопытство и пугал, как вход в лесной грот, куда хочется войти человеку, но он боится… Там, за покровом листьев, быть может, уютный, прохладный и тихий грот, но вдруг там – бездна, или что-нибудь ужасное… Но сила желания все росла. Мэри хотела, чтобы Стжижецкий обнял ее.

– Боится, – думала она и решила ободрить его.

– Я обидела вас однажды… – начала она.

– Да! – ответил Стжижецкий сдавленным, дрожащим голосом.

– Простите…

Мэри сказала это мягко, как только умела.

– Серьезно?

– Серьезно…

Она почувствовала, что Стжижецкий хочет взять ее за руку и поцеловать, но не решается. И вынула нарцисс из-за корсажа, подала ему и сказала:

– Возмите это в знак примирения.

Когда он брал нарцисс, она коснулась пальцами его руки. Взглянул на нее; был бледен и не похож на себя. Мэри хотела наклониться к нему, но что-то ей помешало; не могла понять – что. Удержалась. Они вошли в оранжерею.

Душный насыщенный ароматом воздух охватил их и точно впитал в себя. Это было отделение роз. Под стеклянной крышей было темнее, чем на дворе, почти совсем темно.

– Какой здесь запах! – сказал Стжижецкий и поднес нарцисс к губам.

Мэри охватила дрожь. Она чувствовала, что вместе с этим поцелуем они переступают какой-то рубеж.

Стжижецкий, думая, что Мэри не видит, целовал нарцисс. Но вдруг отнял его от губ и спросил:

– Зачем мы сюда пришли?!

И Мэри, которая в самом деле была тронута, стало грустно, очень грустно: она почуствовала разочарование.

– Ну, так пойдем! – сказала она с искренним вздохом.

Стжижецкий сказал вдруг чуть слышным голосом:

– Мэри…

И она почувствовала, что его рука боязливо и тревожно ищет её руки. Подала ему свои пальцы. Он взял их, подержал минуту, точно ожидая чего-то. Потом взял ладонь. Поднял к губам и поцеловал. И стал целовать все чаще, прижимая к губам. Обнял ее. Она не двигалась. И мягко, мягко попробовал наклонить ее к себе. Не сопротивлялась. Запах роз одурял ее, духота обессиливала, дрожь проходила по всему телу. Потом оба как-то одновременно, почти бессознательно – бешеным, страстным, беспамятным движением подались друг к другу и впились губами. Потом… потом было что-то, чего и вспомнить нельзя, чего нельзя восстановить памятью… Мэри почувствовала огонь во всем теле.

…Ей казалось, что все розы упали на нее лепестками своих головок, одуряющих ароматом, прожгли её платье, овеяли, опутали, засыпали собою все её тело. Она чувствовала только, что стоит перегнувшись назад, что ее поддерживает Стжижецкий и что губы его – на её губах. Долго ли это продолжалось – она не знала… Хотелось, чтобы это продолжалось целую вечность… Потом он опустился к её коленям, стал целовать её ноги, сверху вниз. Потом встал, и они вышли из оранжереи, – она заложила руку за его шею. И говорила ему.

Мой, мой!.. ты будешь мой!..

Он не отвечал ничего. Она чувствовала, что ее наполнило что-то, чего она раньше никогда не знала, что-то искреннее и глубокое, чему нет имени, и чувствовала в то же время благодарность к Стжижецкому, так как то, что она узнала, было гораздо больше всего, что она воображала. Она была ошеломлена, побеждена, покорена. Ей хотелось наклониться и подставить Стжижецкому шею под руку, хотелось, чтоб он закрыл ее совсем своими руками, хотелось оплестись вокруг его тела. Это чувство зависимости от другого человека, более сильного, которое она узнала впервые, доставляло ей громадное наслаждение. Она была благодарна за него. И не только не чувствовала себя униженной, – напротив, ее восхищало это чувство какой-то покорности, чувство собственной слабости.

– Мой, мой! ты будешь мой! – повторяла она, прижимаясь к его плечу.

Он был дорог ей, искренно дорог. Вдруг он остановился, слегка отстранил ее и сказал нервно.

– Но ты ведь знаешь, что они никогда не отдадут мне тебя.

Она оплела руками его шею и, целуя его в губы, сказала:

– Отдадут.

Стжижецкий, обнимая, почти поднял ее из воздух и прошептал:

– Хочешь быть моей женою?

И она шепнула в ответ:

– Хочу.

Они свернули с тропинки, которая вела к оранжерее.

Она думала, что это продолжалось дольше. Гости бродили парами и группами по парку. Никто не заметил, что они свернули всторону и что их некоторое время не было.

Чувство Мэри изменилось. Теперь она не чувствовала себя слабее Стжижецкого, а гораздо сильнее и выше его. Теперь все было у неё в руках. Все от неё зависело.

– Теперь у тебя в руках моя жизнь, – сказал он ей, когда они подходили к палаццо.

И она чувствовала, что в её руках его жизнь, что в её руках жизнь человека.

Какое-то глубокое и торжественное чувство наполнило ее, с минуты на минуту она чувствовала себя все более зрелой и более умной. Она, действительно, владела чем-то, владела исключительно, нераздельно. Да, да – ведь у неё не было ничего, что принадлежало бы исключительно ей. Деньги и все, что идет за ними, принадлежат отцу. Она могла бы швырять за окошко свои ботинки, резать на мелкие кусочки свои платья, если бы ей это взбрело в голову; отец, самое большее, улыбнулся бы неопределенно и спросил:

– Мэри, это действительно доставляет тебе удовольствие? – но, в конце концов, ведь он покупал все это, и ему бы пришлось покупать новые ботинки и новые платья. А, между тем, судьба её и Стжижецкого была полной и исключительной собственностью Мэри, она владела ею, эта судьба была в её силе и власти. Мэри чувствовала царственную гордость.

И чувствовала себя очень счастливой. Не привыкши к шуму, чтобы чего-нибудь бояться, она не боялась ничего. Ей вспомнились слова дяди Гаммершляга: Et nous faisons le jeu! – и она улыбалась. Она была уверена, что не проиграет. «Der liebe Gott ist schlafen gegangen, et nous faisons le jeu!» Кому-кому, а мне уж можно смело смотреть в будущее, – думала она.

Перед отъездом Стжижецкого она всунула ему в руку свою фотографию, а потом втащила его в свою комнату, в которой никого не было, и он опять ласкал ее, целовал…

Это было так сладко, так упоительно… Лежа в кровати и глядя на звезды, Мэри, заложила руки за голову и распрямляла свое тело, – а губы её дрожали, бросая в темное пространство быстрые, сильные, страстные поцелуи.

* * *

Мэри казалось, что это сон. Громадные каменные колоссы, похожие на египетских богов, сидели на исполинских каменных тронах, вроде отесанных гор. В пустыне, поблизосги, виднелись пирамиды. Медленно вставала луна. Плыла торжественно и чуть заметно вверх и гасила звезды. Пока, наконец, не повисла высоко в воздухе, и в свете её выплыл из мрака мистический, странный лик Сфинкса, – засеребрилась вода, спокойная и недвижная, дивно и таинственно блестящая, как голубое Пшиховское озеро. Было тихо и торжественно. Вода, рукав молчаливого озера, разлилась в широком ущелье меж скал и холмов, у подножья которых пальмы никли к воде и фантастически в ней отражались. Далеко в глубине маячили деревья с широкими коронами, и далеко убегали мягкими волнами холмы. Открывался широкий простор голубой и серебряной воды, и во всем этом было какое-то странное, непостижимое очарование, что-то столь прекрасное и волшебное, что Мэри чувствовала, будто ее перенесли в мир неземных грез. И перед её глазами тянулись какие-то хороводы, как будго египетские: мужчины с остриженными клином бородами и женщины в плотно облегающих покрывалах, какие-то цари и жрецы, воины; громадные толпы народа, носилки, балдахины, веера из страусовых перьев, какие-то невиданные краски – торжественные, праздничные шествия, полные спокойствия и сосредоточенности. И ей казалось, что, опершись о скалу, она стоит над водой и лунный свет ярким и светлым потоком заливает ее. Она – рабыня, но царица, по своей красоте. В золотой открытой лектике несут царя: он прекрасен и молод, на челе у него диадема из алмазов и рубинов, одежда его окаймлена золотом и расшита сапфирами и смарагдами. Вокруг него толпа людей. Он увидел ее, подал знак рукою; черные полуголые невольники, несущие лектику, останавливаются. Царь протягивает к ней руку. И вдруг какая-то дивная мелодия, какой-то бесконечно певучий гимн точно начинает выплывать из груди каменных колоссов и из серебрящейся при лунном свете, безмерно разлившейся воды. И толпа начинает шептать какую-то мелодическую молитву. Случается нечто столь волшебное, столь одуряющее, столь прекрасное, что Мэри чувствует, как теряет сознание, как растворяется в чем-то… И протягивает руку царю среди этого гимна, среди этой песни толпы и природы, среди гимна точно оживших колоссов, что опираются спинами о храм, огромные руки сложили на коленях, недвижные и святые. Мэри делает шат к царской лектике… Все утихает вдруг, умолкает.

На лик Сфинкса падает свет луны; его глаза видны теперь и светятся, как две золотые звезды. Смотрят прямо на нее. Ей страшно, хочется бежать… Но всюду падают на нее лучи этих глаз, подобных двум низко нависшим над землей искрящимся звездам. Она чувствует, что эти лучи прожигают её платье, что они обнажают ее на глазах у толпы. Ей кажется, что они сжигают ее. Хочет крикнуть, но в груди нет голоса. И понемногу все начинает исчезать, точно спаленное этими странными, страшными глазами Сфинкса: хоровод, рабы, царь – все точно впитывается в туман, гаснет, расплывается. Она одна перед глазами Сфинкса, одна перед мертвыми каменными колоссами, над озером, убегающим в безмерную даль – лазурным и серебристым и столь молчаливым, точно в нем не вода, а лазурный хрусталь.

Молчание – бесконечное, неумолимое объяло мир своей мощью.

Мэри чувствует себя одинокой и покинутой. Она стоит под скалой, черной и холодной, прислонилась к ней, беспомощная, безвольная… Ей кажется, что все вокру неё начинает волноваться и дрожать. И только злобные звезды Сфинкса смотрят на нее невозмутимо. И снова все спокойно вокруг – из-за уступа скалы вышел скелет – смерть – и медленно идет по узкой тропинке, что вьется под скалами вдоль воды, где растут пальмы, отраженные в воде, и далекия деревья с широкими, раскидистыми коронами.

Мэри каменеет от ужаса. Прижалась лбом к скале, но не может не смореть. Смерть, точно загипнотизированная искрящимся светом глаз Сфинкса, идет и приближается. Бледное отражение плывет за ней по воде… И в этом есть что-то страшное. Мэри хочет бежать, но не может тронуться с места. Смерть стоит перед нею – боже! – протянула руку и положила ей на плечо свою костлявую ладонь.

Мэри чувствует, что умирает от ужаса и страха…

Но глаза Сфинкса сожгли смерть, как сожгли перед тем царственные шествия. И опять ничего – только пустыня…

– Боже! Боже! – стонет Мэри, – избавь меня! Освободи!..

Холодный пот каплями стекает по её лицу. Она заламывает руки вдоль скалистой стены, плачет и зовет… Молчание ее убивает… Ее убивали каменные боги, которые смотрели на нее недвижными ликами… Она начинает кричать: «Говориге!.. Не молчите!..»

И вот ее охватывает такое отчаяние, что она начинает биться головой о стену… Брызнула кровь…

И она очнулась, хотя это не был сон. Очнулась с головой, свесившейся с кровати, с упавшими на пол волосами, вся в холодном поту. Заслонила рукой глаза… Ей все еще казалось, что на нее смотрят злобные звезды-глаза Сфинкса и жгут на ней рубашку.

Безумный ужас охватил ее.

Она зажгла свечу и спустила сторы. Но свет резал глаза, и она опять потушила свечу. Темнота стала успокаивать ее, и снова стал ее укачивать сон. Но сон опять перешел в какие-то полусознательные грезы. Мэри казалось, что она в каком-то лесу; совсем голая, только волосы закрывают ее всю, до самых пят.

Какой-то чудовищный лес… Папоротник в рост человека, незабудки достают до пояса. Желтые астры с головками, огромными как листья лопуха, смотрят на нее зловеще и тревожно. Еще какие-то цветы, какие-то растения, которых Мэри никогда не видела наяву. Все дышит каким-то удушливым ароматом, особенно розы, которые больше её головы, и от которых струится знойный и пряный запах… Эти розы, белые, розовые, желтые, лиловые и почти черные, переплетаются друг с другом, образуют что-то живое, подвижное, наделенное собственной волей… Над лесом папоротника и цветов поднимается лес деревьев, – верхушек их не видно, они закрыты сводами ветвей и листьев. Ночь. Сквозь щели сводов пробивается кое-где металлический свет луны.

Лес молчит.

Вот из-за чащи вековых стволов и папоротника выглянула человеческая фигура, – но такая-же чудовищная, как лес и цветы.

Голова человека, с лохматыми, всклокоченными волосами, похожая на голову льва; руки поросли короткой, густой шерстью. За толсгыми, красными губами, – цвет которых она видит, как и краски растений, несмотря на мрак ночи, – блестят острые, белыез убы. Фигура приближается к ней и протягивает поросшие шерстью руки…

Отвращение и ужас, а в то же время какое-то желание заставляют дрожать голое тело Мэри. Губы чудовищного человека коснулись её губ… Она хочет вырваться, но какое-то желание тянет ее к нему… И она падает в его объятия…

Это – тысячи, тысячи лет тому назад… С тех пор моря залили суши, и суша выступила из лона морей… Это в каком-то первобытном мире, – но она чувствует себя тем, что она есть…

Голая, с сплывающими к земле волосами, она очутилась в этой первобытной пуще, среди удушливых роз, в объятиях первобытного человека. Но прекрасно сознает это… Вдруг пейзаж начинает странно меняться… Сквозь щели в сводах листьев и ветвей падает свет двух звезд, горящих над землей, – и в лесной пуще опять он – лик египетского Сфинкса.

Человек исчез, розы пригнулись к земле…

Вокруг песок, желтый, спаленный солнцем, бесконечное море песку… Его обнимает небо, бледное, пустынное, мертвенное, как песок… В бесконечной пустыне стоить каменный алтарь, а на нем горит огонь. Это жертвенник. Она стоит перед жертвенником на коленях, с кадильницей в руках, раскачивает ее, а дым плыветь к небу волною, все выше и выше…

Какое-то страшное отчаяние наполняеть её грудь, и печаль её так велика, что Мэри должна собирать все силы, чтобы она не придавила ее к земле и не заставила упасть ниц к подножию каменного жертвенника.

Какое-то страшное несчастие не то случилось уже, не то должно случиться. Она не отдает себе отчета. Из груди её рвется молитва, но за кого и за что она молится – она не знает. Она должна молиться: что-то гибнет, умирает, что-то надо спасать, о чем-то просить. И она взывает к небу и хочет услать кадильный дым к самому небосводу, пустынному и мертвенному…

– Иегова! Иегова! О, страшный, простирающий мрак над миром – смилуйся!

– Иегова! Иегова! Не обагряй рук своих кровью, не разрывай перстами внутренностей!

– Иегова! Иегова! Пусть стопы Твои не попирают тело человека, не дави его грудь, не вступай на нее!

– Иегова! Иегова! Дыхание твое – пожар, Ты убиваешь, как заревный дым!..

– Иегова! Иегова! Кровавые руки Твои Ты вынул из внутренностей, отряхнул персты, брызнула кровь!

– Иегова! Иегова! Кровавые красные пятна падают на небо; с перстов Твоих струится кровь!..

Все выше вздымается дым кадильницы… Поднимается вверх туманным столбом.

– Иегова, жар моих уст!..

– Слезы моих глаз!..

– Боль моих жил!..

Она склоняет голову перед алтарем и поднимает ее снова.

– Мукой и смертью славословлю Тебя, Боже!

– Огнем, дымом, пеплом и серой славословлю!..

– Вырвавший кровавые руки из внутренностей и движением перстов возжегший кровавые звезды на небе – славословлю Тебя!..

– О!.. О!..

– Гимн песни моей да вознесется вверх вместе с дымом…

– О!.. О!..

– Поставивший стопу свою на грудь человека и раздавивший ее…

– О!.. О!..

– Горы потряслись до основания, море дрогнуло…

– О!..

– Явись!.. Явись!..

– Ты, чьи очи убивают, чье дыхание, как самум, переносящий пальмы с места на место в пустыне, – явись на небесах!

– Явись!

– Ты, чьи стопы давят и убивают, ступая, – явись!..

– Грудь моя полна зноя, – полны песку пустыни мои уста.

– Дым моей кадильницы вздымается к небу, как благоуханный столб!..

– Благоухание моей кадильницы наполняет небо и землю, глубины вод полны её благоухания…

– Я принесла Тебе жертву на каменном алтаре…

– На каменном алтаре принесла я жертву, молилась Тебе!..

– Ушли от меня братья мои, и ушли от меня сестры мои, – одна я…

– В безмерной пустыне, среди жгучих песков, я одна, как источник в оазисе…

– Расколыхалась надо мною Твоя мгла!.. Мгла воздушная повисла на небе….

…И вдруг разверзся небосвод; среди пурпурной и розовой мглы, среди ослепительного блеска воссиял лик огромный и сверкающий, как солнце… Змеи молний оплетали волосы его… Балдахин из золотых, блестящих туч навис над ним… Из хаоса клубящихся пламенных туч вырвалась рука с протянутым к миру перстом…

Мэри крикнула и пришла в себя.

– У меня, должно быть, жар! – шепнула она.

Но зажечь свечу не хватило сил… Лежала в темноте, с открытым ртом, тяжело дыша.

* * *

Мэри как фурия металась по комнате… То и дело какая-нибудь безделушка летела со стола или с этажерки на землю, и если она была из стекла или из фарфора, то разбивалась в дребезги.

Лицо Мэри посинело от гнева, губы дрожали, грудь порывисто дышала.

– Он не придет! Он не придет! Конечно, не придет! – говорила она про себя. – Не придет! Как же ему на глаза показаться!

Приди он, она сделала бы с ним Бог знает что!.. Она готова была броситься на него, кусаться, царапаться, бить! Так скомпрометировать ее! Да, ее, ее, ее!.. Мэри Гнезненскую, самую богатую, самую красивую, самую интеллигентную, самую остроумную, самую блестящую девушку в Варшаве, скомпрометировать публично, скандально, бесповоротно! Правда, формально обручение еще не успело состояться, но ведь все знали, что они неофициально помолилены. Нет, это невыносимо, невыносимо, невыносимо!..

Мэри бросилась на диван, лицом к подушке и заплакала.

И в то же время кусала пальцы от бешенства, билась ногами в туфлях о диван…

Только бы он пришел!.. Она его убить готова!

Но, наконец, не выдержала: вскочила, села за письменный стол. Что написать?.. Она рвала лист за листом. Наконец, написала: «Прошу прийти сейчас же…» Нет, нет, если написать так резко, он не придет, догадается, что его ждет что-то недоброе, испугается. А, может быть, написать и не видеть его больше… Или ничего не писать, а кричать, кричать всем, кричать на всех перекрестках, что она совсем не выходит за него замуж, что она никогда и не собиралась выходить, никогда, никогда!.. Чтобы все это знали – и ждать, что он сделает. Он сам тогда сделает первый шат к разрыву. Должен сделать.

Мэри стала приходить в себя. Может быть, даже будет лучше, если порвет он, а не она?.. Это будет хорошо, если не она первая решится порвать. Да, безусловно, это выставит ее в хорошем свете. Она не остановилась даже перед этим, она слушалась голоса своего чувства, она была энтузиасткой; когда оказалось, что нечего особенно впадать в энтузиазм, то чувство, зарожденное из энтузиазма, могло очень легко исчезнуть… Но все же она чувствовала себя связанной.

Чувствовала себя связанной и готова была даже пожертвовать собой, даже пожертвовать! Не из любви уже, а из чувства долга (исполнить данное обещание) она готова была отдать Стжижецкому руку. Как хорошо будут говорить о ней! Нужно быть теперь грустной и молчаливой. «Делать любовь» после всего случившегося достойно какой-нибудь провинциальной курочки. Мэри Гнезненская могла позволить себе влюбиться в талант; но любить, несмотря на все, это хорошо для мещаночек или для дочерей мелких чиновников. Теперь с людьми надо быть грустной и молчаливой, и если Стжижецкий сразу же не сделал первого шага к разрыву – то раз-другой обойтись с ним так, чтобы заставить его сделать это как можно скорее.

И тогда арена опять открыта. Граф Чорштынский, граф Пшецлав Вычевский, граф Стефан Морский… Впрочем, нет необходимости выходить замуж в Польше… Есть австрийские графы и князья, – итальянские, венгерские, – прусские бароны, есть изящные, красивые, остроумные attachés посольств, есть молодые сановники в европейских министерствах. Нужно только всплыть на поверхность Европы. Надо показать себя не только в Ницце, в Биаррице, во время сезона, но и в салонах Парижа, Вены, Берлина и Лондона. Папины деньги откроют дорогу всюду – надо только захотеть.

Стжижецкий, невестой которого Мэри считалась уже месяца два и которого она любила тайком уже полгода, тяготил ее. Она не задумывалась над тем, как мог он с часу на час становиться для неё все более безразличным.

Это случилось само собой, без участия её сознания.

– Иначе говоря, я его никогда не любила, и все это мне только казалось, – думала она.

Он опротивел ей, стал для неё отвратительным. Она забыла обо всем, что было между ними, точно никогда ничего не было…

Пошла дальше по своему пути…

Родители с ней ни о чем еще не говорили. Вообще, со вчерашнего вечера, после позорного провала оперы Стжижецкого «Роза саронская», его фамилия не произносилась в доме…