Она не поднималась; лежала в лодке на спине, подложив руки под голову. Какая-то тяжесть угнетала ее, тянула на дно. У неё не было ни силы, ни воли. А губы её все шептали: «люблю тебя!»

Но сонные или полусонные мечты и грезы стали развеваться, исчезать. Мэри открыла глаза, села в лодке и пригладила волосы.

– Люблю ли я его в самом деле? – спросила она тихо; но вот она заметила, что во время её сна поднялся легкий ветерок, и отражения деревьев в воде, как и её лодка, колышутся медленно и ритмически.

Мэри улыбнулась так, как ей случалось улыбаться вместе с двоюродной сестрой Герсылькой, поднялась и вышла из лодки.

Солнце уже было высоко на небе.

– Я, вероятно, долго спала, – подумала она, – и что мне грезилось! Я становлюсь поэтессой или чем-то в этом роде?

И стала вспоминать свой сон: «Я как роза саронская и лилии долин…» но не могла вспомнить слов. У неё только осталось впечатление сильного, уже минувшего упоения.

Мэри пошла по тропинке. Она была сильно расстроена. Цветы на грядках стали ее раздражать, порхавшие над ними мотыльки резали глаза. Она сжала зубы и ударила зонтиком по головке высокого мака, который рос на краю клумбы. Он сломался и упал. Мэри охватила какая-то жажда разрушения. Она стала ломать цветы и топтать их ногами, когда они падали на тропинку. Бешенство овладело ею. Ей хотелось бить и царапать.

Мэри не могла дать себе отчета, что с ней происходит. Она была чем-то страшно недовольна и чувствовала огромное отвращение ко всему ее окружающему и знакомому. Отец её теперь в конторе, мать «berce son infini» на качалке, тетка Тальберг подлизывается ко всем, к кому может; знакомые и знакомые – все это пошло, банально, ничтожно и пусто…

Вот дядя Гаммершлягь, при всей его грубости и манерах купца, интересен своим характером… И это все? И это должно быть всем? Что же ожидает ее? Она протанцует еще одну-две зимы и будет графиней Черштынской, или же женою Августа Вычевского, или Стефана Морского, или кого-нибудь другого, – ну, и что же дальше?

Что ей даст «новая жизнь», кроме той же пошлости, банальности и тоскливости? У лакеев будут ливреи с гербовыми пуговицами, а на каретах короны вместо букв. Некоторая разница в внешних формах, – а в остальном все то же.

Год или два, во время брачного путешествия и первое время в собственном доме, ей будет казаться, что она счастлива; затем уже начнутся ссоры, неизбежные стычки… Год или два она пострадает, а там будет уж поступать, как мадам X, m-lle Y, m-me N и графиня М! – будет «утешаться…»

– Брр! – вздрогнула она. – Какая это жизнь?

Вдруг пред ней встало лицо Стжижецкого.

– Он?

Он!? Ведь он обидел ее, оттолкнул от себя, когда она льнула к нему… Она этого ему не забудет! И месть в её руках: он сейчас же будет у её ног, если только ока захочет… но она не захочет.

– Тесно, душно! Уйти!.. – стала она повторять.

Она не видела стены, а все же ей казалось, что она замкнута со всех сторон…

– Тесно, душно!.. уйти!

Мэри шла все скорее и скорее. Наконец, глазам её открылась неожиданная картина: с одной стороны парк не был окружен забором, а живой изгородью, за которой виднелась река. Дальше зеленел узкий берег и начинался лес со светлеющими полянками, лес елей, сосен и можевельников…

– Вот туда бы пробраться! – подумала она.

Река текла спокойно, почти без волн, но была широка и, верно, глубока. Невдалеке от места, где Мэри остановилась, качалась большая лодка, привязанная к столбу. Пробраться к ней можно было только через проход в кустарнике; Мэри пробралась и стала отвязывать лодку. Она не задумывалась даже над тем, что делает; что-то толкало ее.

Канат упал в воду, лодка покачнулась; Мэри взяла весла в руки и отчалила от берега.

Мэри сначала испугалась, течение было довольно сильное и унесло лодку; но немного спустя Мэри поняла, что ей не трудно будет поплыть куда угодно. Она поплыла по течению.

Вокруг неё шумел лес, деревья в парке подхватывали шум воды.

Мэри чувствовала огромное наслаждение. Она плыла, слегка правя веслами. Но вдруг ей пришло в голову, что она легко может заблудиться, не зная окрестности, и что не надо слишком далеко отъезжать от парка. Она направила лодку к противоположному берегу; в самом деле, живая изгородь кончалась, и начиналась высокая каменная стена, а за ней, на другом берегу тянулся лес.

Дорогой Мэри попалась зеленая песчаная коса; но она не могла выйти из лодки, так как негде было стать ногой. Мэри зарыла носом лодку в песок и смотрела по сторонам. Ее окружали деревья, и над головой было небо.

– Мир, – тихо прошептала она.

Ей захотелось сдвинуть лодку и поплыть дальше, но нос лодки слишком глубоко зарылся в песке. Надо было изо всей силы оттолкнуть лодку веслом. Это был первый физический труд Мэри.

– Насколько это интереснее тенниса! – подумала она.

Она чувствовала свою силу, свою власть. На швейцарских и итальянских озерах лодка двигалась как по стеклу; при ветре никто не пробовал кататься.

Здесь нужно было бороться с течением, хотя и слабым.

Пот градом катился с лица Мэри, руки сильно устали, но она испытывала огромное удовольствие. Наконец, Мэри остановилась у берега, выбрав место, где можно было привязать лодку к небольшой елке. Она оглянулась.

– Я не очень далеко уехала, – подумала она, – но не сумею грести против ветра и могу еще дальше уплыть. Придется возвращаться пешком. Интересно знать, как я перелезу через эту каменную стену?

Но в этом беспокойстве ощущалось что-то необыкновенное и приятное. Мэри не позволяли предпринимать в Альпах трудные экскурсии, и она никогда не испытывала радости физического утомления.

Над ней шумел лес; лес настоящий, таинственый и дикий.

– Я играю в Робинзона Крузо, – подумала она. Страх охватил ее, но вместе с тем что-то толкало ее вперед. Она пошла дальше. Вдруг её слуха коснулся какой-то странный жалостный писк. Она подняла голову. Над ней, приблизительно на высоте метра, билась крыльями маленькая птичка, вероятно, выпавшая из гнездышка. Над птичкой кружилась другая птица, верно, мать.

Заметны были её усилия поднять птенчика, но он был слишком тяжел для неё. Казалось, она совсем не заметила Мэри.

Мэри смотрела с любопытством, но ей стало жалко птенца.

– Надо бы посадить его в гнездышко. Но как это сделать?

Над птенчиком виднелось гнездышко, но метра на два выше.

– Что тут делать? – подумала Мэри.

– Ничего нельзя сделать. Надо будет. уйти…

Но она не успела еще этого подумать, как ей стало страшно жалко птичек, и она осталась.

– Попробовать взобраться на дерево?..

– Mery, fi! – услыхала она за собой голос мисс Буллер и рассмеялась, потом, отбросив зонтик в сторону, стала взбираться. Вблизи стоял гнилой пень; Мэри влезла на него, ухватилась за нижния ветки и подтянулась выше. Испуганная мать улетела. Мэри села на толстый сук и взяла птенчика в руки.

– Ну, ладно, а что будет теперь? – проговорила она. – Его надо положить в гнездышко, а оно так высоко. Как это сделать? Для этого нужны обе руки.

Едва оперившийся птенчик тихо пищал у неё в руках.

– Гм, так высоко? Я могу упасть… В самом деле, даже убиться… Но что же мне сделать с птенчиком?.. Я даже не сумею положить его обратно и он упадет, а тогда уже наверное убьется. Что тут делать?..

Но вдруг ей пришло в голову, что птенчика можно завязать в платок, взять платок зубами и так взобраться к гнезду.

– Но сумею ли я? – подумала она.

– Сумею, – ответила громко.

И снова, как на реке, почувствовала в себе силу и мощь. С птичкой в платке Мэри поднялась на ветку и стала взбираться выше. Ветки были толстые и крепкия; но вдруг одна из них затрещала у неё под ногами.

– Господи! упаду! – хотела крикнуть Мэри, но не открыла рта, боясь выпустить платок из зубов. Холодный пот облил её лоб; она судорожно ухватилась за сук, на исцарапанной руке показалась кровь. Поднялась выше; там ветви были крепче. Она уж не взбиралась, но ползла вверх по дереву; ей стало страшно. Наконец, она достигла гнезда, в нем было еще два птенца. Только теперь Мэри заметила, что мать птенчиков летает около неё, пища и чирикая. Она осторожно положила птенца в гнездо и стала быстро спускаться. Кровь текла у неё по рукам и даже по шее, которую она случайно оцарапала. На земле она осмотрела себя. Платье было изорвано, а шляпа запуталась в ветвях.

– За тобой уж не полезу, – шепнула Мэри.

И бросив последний взгляд на птичек, она проговорила громко, с гордостью: – Интересно, много ли барышень поступило бы так, как я?

Она опять почувствовала удовольствие, но в другом роде, чем на реке и когда укладывала птенца в гнездо. Она жалела, что никто её не видал, и что в рассказе поступок потеряет свою прелесть.

– Mery, tu est une brave fille! – говорила она про себя.

Мэри уселась отдохнуть. Над ней виднелись лес и небо, но она не чувствовала уже той обворожительной прелести, как раньше. И ей стало жалко.

– Я себе что-то испортила, – подумала она.

Ничто уже не толкало вперед. Она вскочила в лодку и стала грести против течения, насколько это было возможно, чтобы причалить поближе к парку. Это ей удалось, хотя и с большим трудом. Потом она постаралась обогнуть стену. Высадившись на берег, она веслом проложила себе дорогу через живую изгородь и пошла в парк.

– Вот и экскурсия, – подумала она.

Был вечер. Дул ветер, стаи темных облаков неслись по небу, открывая и закрывая собой желтую, горящую фосфорическим блеском, луну. Мэри сидела у окна. Из сада слышался шум деревьев, подчас в комнату врывались листья и пылинки, занесенные ветром.

Не было поздно, но казалось, что в Загаевицах весь дом спит. Мэри пришло в голову дикое желание прокатиться.

Проект этот, доведенный до всеобшего сведения, привел бы в негодование не только мисс Тамерлан, mademoiselle De Pierreu и madame Кудаковскую, но даже и madame Гнезненскую, погрузившую «son infini sur le fini des oreillers» с французским романом в руке; но у Мэри была преданная служанка Иося.

Она позвонила. Вошла Иося.

– Иди и вели Петреку заложить коляску. Запречь молодых вороных, приславных на той неделе.

– Но ведь ночь… Петрек спит…

– Так разбуди его и прикажи закладывать. Только смотри, чтобы никто не слышал.

И Мэри нахмурила брови, чтобы не допустить противоречий. Иося вышла.

Четверть часа спустя, она доложила, что Петрек готов, не забыла прибавить, что он очень сердит.

Мэри вынула из ящика пять рублей, два. спрятала, а с остальными спустилась по лестнице.

Петрек, будучи уже в хорошем расположении духа, только по личному приказанию барышни не щелкнул кнутом.

– Поезжай на реку, скорее, – приказала Мэри, укутываясь в свою ангорскую накидку.

Петрек чмокнул, и молодые резвые вороные тронулись с места.

– Слушай, Петрек, – крикнула Мэри, – если будешь хорошенько ехать, получишь еще три рубля. Петрек решил ехать хорошенько.

Выехали к реке. Мэри окружило пустынное, громадное пространство. Ветер бил ее по лицу с шумом, напоминающим морские вихри. Кругом было темно, лишь зажженные фонари при коляске слабо освещали дорогу.

Петрек ехал на всех парах.

Мэри закрыла глаза и отдалась быстроте езды.

Лошади ударяли копытами быстро и ритмически. Казалось, они не мчались, а летели. Мэри чувствовала, как ее что-то несет.

И чудилось ей, что она летит в бездну, а за ней гонится какой-то демон с крыльями летучей мыши и с лицом диавола, по рисункам современных художников.

Она убегает. Демон уже касается её крыльями; на шее она чувствует уже его холодное дыхание. Она сильнее куталась в пелерину.

– Не убежишь, не убежишь! – слышит она за собой.

– Догоню и поймаю тебя. Не убежишь…

Вдруг Мэри заметила, что Петрек старается изо всей силы осадить лошадей, быстро несущихся галопом. Казалось, коляска мчится с ветром.

– Понесли! – крикнул Петрек.

Мэри ужасно испугалась. Дыхание замерло у неё в груди, она на минуту потеряла сознание. Но скоро пришла в себя. Она знала, что дорога тянется равниной еще несколько миль, ехать придется по лугам и полям, а коляска нисенькая. Бешеная скачка лошадей стала даже доставлять ей некоторое удовольствие.

Она опять услыхала за собой голос: – Не убежишь… Я твой демон, твой злой дух… Догоню и поймаю тебя…

Мэри прижалась в угол коляски.

– Я схожу с ума? – подумала она.

– Со дня твоего рождения я летаю над тобой… – услыхала она сзади себя, – жду случая, чтобы кинуться на тебя, как барс на лань.

Мэри стало так страшно, что она готова была велеть вернуться, но лошади мчались все скорее и скорее, все безумнее…

Вдруг Петрек крикнул испуганным голосом: Ой! и Мэри почувствовала, что они едут не дорогой, а по чему-то мягкому, верно по траве.

– Что случилось? – крикнула она.

Петрек ничего не отвечал, он почти навзничь лежал на козлах.

Ветер постепенно утихал. Минуту спустя они уж ехали в совершенной тишине. Из-за туч проглядывала огромная серебристая луна. Кругом виднелись трава и камыш. Лошади свернули с дороги и помчались по лугу. Невдалеке что-то заблестело, точно поверхность воды. Это, вероятно, Пржиховское озеро, о котором я слышала. Боже! Вдруг лошади понесут туда. Почва становилась мягкой, в лицо Мэри брызгала грязь из-под конских копыт и колес. По временам, как сон, мелькало перед глазами маленькое озеро с серебристой струей луны, дивное и таинственное.

– Господи, Господи! – шептала Мэри, проклиная свою несчастную выдумку. – Боже мой! Лишь бы возвратиться живой!

Иногда страх перед призраком возвращался. Призрак был молчалив и тих, но все следовал за ней. В этом она была вполне уверена. – Что это может быть? – подумала она. – Ведь я никогда не видела привидений… Господи, Господи!

Но вскоре все внимание или весь страх Мэри сосредоточился на Пржиховском озере, которое блестело все ближе и ближе. Мэри даже казалось, что она чувствует его холодное дуновение на лице.

– Выскочу, – шептала она в испуге и в отчаянии.

Они все приближались к озеру. Лошади неслись к воде не прямо, а наискось. Вдруг Петрек кувыркнулся в воздухе и исчез, а Мэри очутилась на коленях в коляске, и на минуту у неё потемнело в глазах. Коляска остановилась.

– Что случилось? – крикнула она, прийдя в сознание и видя стоящего возле Петра.

– Колеса скатились в ров, – ответил Петрек. – Видно, Бог берег, ведь озеро вблизи. Колесо сломалось и дышло лопнуло.

– А лошади?

– Лошади убежали. Упряжь порвалась.

– Что теперь будет?

– Не знаю, барышня.

– Лошади нас понесли?

– Точно так, барышня.

– Хорошо, что так, а то ведь могли и в воду попасть!

– Не приведи Бог!

– Ну, а что же мы теперь сделаем?

Петрек пожал плечами.

– Домой далеко?

Петрек, вопреки этикету, махнул рукой.

– Не меньше трех миль!..

– Никого здесь нет вблизи?

– Нет.

– Значит, нужно возвращаться пешком?

– Как, барышня, вы хотите перейти по воде? Не перейдете!..

– Что ж будет? – произнесла Мэри, удерживая слезы.

– Может быть, мне сходить в имение за другими лошадьми, а барышня здесь подождут…

– Мне придется здесь ожидать одной!? – крикнула с испугом Мэри.

– Здесь, барышня, ни живой души, ни зверей нет. Никто сюда не придет. Я мигом сбегаю. Вы, барышня, не перейдете по болоту – тут вода… Ведь мы проехали не дорогой. Вы, барышня, легко обуты, можете простудиться и заболеть. Сидите, барышня, в коляске, сюда и мышь не заберется. А я побегу. – И, не ожидая ответа, Петрек повернулся и побежал.

– Петрек! – крикнула Мэри с отчаянием.

– Мигом, мигом, барышня, – ответил Петрек, прыгая по кочкам на болоте.

Слезы ручьем полились из глаз Мэри. Она прижалась в угол коляски, укуталась накидкой, и стала плакать, молиться и проклинать момент своего выезда из Загаевиц, затем вообще из Варшавы, наконец – день рождения и даже день свадьбы родителей.

Вскоре значительно похолодело.

Мэри должна была решиться встать и поискать под сиденьем попоны.

К счастью, они там оказались. Закуталась ими. Было, по крайней мере, тепло.

Вокруг была такая тишь и глушь, что казалось, будто на сотни, тысячи миль нет и признаков жизни. Но взволнованное воображение Мэри стало оживлять и эту глушь и тишь… Ей казалось, что по болотистым лугам бродят какие-то странные чудища, что страшные утопленники высовывают из озера отвратительные головы.

– Только бы прошла эта ночь! Только бы прошла ночь! – шептала она, кутаясь в попоны.

Ночь проходила медленно – но вот забрезжил рассвет. Когда Мэри, задремавшая, не смотря на страх, открыла глаза, на небе, среди золотистых и багряных тонов, маячило мглистое, огромное и мощное солнце.

На голубую гладь Пшиховского озера падали желтые полосы света, и в тех местах, где сквозь мглу пробивались золотые солнечные лучи, там загорались на воде искрящиеся розы и огненные зеркала. Было очень рано.

Мэри смотрела по сторонам. Сон укрепил ее, и дневной свет успокоил. Над головой кружили уже стада крикливых чаек, то приникая к земле, то взвиваясь в воздух с пронзительных писком. Цапли с длинными шеями и острыми клювами плыли уже в воздухе медленно и торжественно. Дикия утки и другие болотные птицы, названий которых Мэри не знала, – должно быть, дупеля и бекасы, перекликались в траве или перелетали с кочки на кочку.

Вдруг Мэри увидела прелестную картину: огромный олень шел лугом к озеру.

– Ведь не нападет же он на нас?! – думала она, вспоминая все, чему учили ее по зоологии её учителя.

Серны порознь или стадами проходили и пробегали по болоту, другие паслись, изредка поднимая головы и оглядываясь по сторонам. На нее как-то они не обращали внимания. Она тихо сидела в поломанном экипаже, укутавшись в попоны.

Становилось светлее и теплее. На землю падала золотистая солнечная пыль.

Солнце пробивалось сквозь мглу. День засиял во всем блеске.

Мэри сбросила попоны и выскочила из экипажа. Она была очень голодна, все тело ныло, но она чувсгвовала себя бодрой.

Солнце отразилось в воде – заблестело все озеро, и множество прелестнейших красок заиграло на его голубой глади.

– О, как здесь хорошо! – шепнула Мэри, становясь на сухую кочку.

И какая-то незримая сила бросила ее на колени и заставила поднять вверх руки. Мэри стала молиться.

– Природа! Великолепная и величественная! – шептала она. – Природа, дивная и опьяняющая!

– Душа моя плывет к Тебе, сердце мое полно восторга и непостижимых грез…

– Природа, мать всего живого!

– Я хотела бы быть прекрасной, как Ты, и чистой, как твой свет, доброй, как Твоя живящая мощь.

– Твои чары вливаются в сердце мое, и в груди моей шум, как шум деревьев в лесу…

Потом Мэри стало казаться, что солнечный свет излучает из себя какие-то прозрачные, светозарные видения… Какой-то огромный хоровод призраков с лилиями и пальмами в руках, в белых одеждах… И хоровод стал приближаться к ней из озаренных далей…

«Роза саронская, – звучала песнь, – роза цветущих долин и ароматных рощ…

Ароматных рощ, рощ, что никогда не увидают…

Роза саронская – вот свет наполнил твои глаза и душу…

У нас сестра на земле, сестра прекрасная и подобная миртовому цветку, или пальме, что не знала еще самума.

Над священными водами Ганга, среди цветов лотоса, там наша отчизна…

Там белые груди наши дышали блаженством и принимали объятия…

Там был великий праздник любви, ночь очарования…»

Солнце светило все ярче. Великолепный июньский день вставал с ложа. Мэри вернулась в экипаж, легла в нем навзничь и, впитывая в себя тепло и свет, смотрела в пространство.

А трава цвела утренней росой и вереск на кочках блестел серебром, где-то далеко таяли дымки тумана, блуждающие, белые и светлые, виднелась земля, помолодевшая, свежая, радостная. Олень поднял голову и смотрел. На солнце он казался выкованным из металла. Крикливое стадо чаек кружило у него над головой.

Странно-блаженное чувство вплывало в сердце Мэри.

– Я бы хотела быть доброй, хотела быть чистой! – думала она.

И множество благих дел поплыло у неё перед глазами.

Она шла по захолустным, Богом забытым деревням, шла по стране вечного мрака и нищеты и раздавала деньги. Она стала лечить больных, собственными руками делала перевязки, подавала пищу к губам стариков и грудных малюток. Стала мыть и причесывать детей. Кроме денег, она несла слова утешения и бодрости. Ее знали в самых убогих хижинах и в самых темных подвалах. Перед нею шла радост и надежды, за нею – благословение и благодарность…

И вдруг, в тумане, ей улыбнулось лицо Стжкжецкого, его глаза, глядящие на нее с восхищением, и его жаждущие губы…

Мэри еще больше откинула назад голову…

Все казалось ей теперь чем-то неземным, и сама она точно перестала принадлежать земле. Солнце и озеро, трава и вереск, озеркаленные утренней росой, далекий горизонт светлой, утопающей в лучах земли – все превратилось перед её глазами в видение, в волшебство. Белые призраки, которые исчезли-было, появились снова. Они шли длинным хороводом, несли пальмы, лилии, алые маки, которые свешивались на стеблях и застилали воздух… Звучала какая-то песнь без слов, и улавливал ее не слух, а душа. Мэри чувствовала, что она возносится на небо…

На озере расцветали цветы, цветы с невиданным великолепием красок и невиданным великолепием листьев. Цапли и чайки превратились в цветы, в летающие стоцветные цветы. Мэри казалось, что перед нею пролетают гирлянды роз, что где-то высоко над нею колышутся огромные лилии и гиацинты.

– Кто ты? – спросил ее какой-то голос в воздухе.

– Я воплощение жизни! – ответила она.

Кто спросил ее и отчего она так ответила – она не отдавала себе отчета. Чувствовала, что все, что живет вокруг неё – живет через нее – оттого и назвала себя воплощением жизни.

Солнечный свет хлынул волною. Казалось, что все травы, вереск, цветы – поднялись к нему. Озеро загорелось все, как золотое, полыхающее зарево.

Великолепная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала с себя мглу, как женщина, обнажающая свое великолепное, дивное, упоительное тело, сбрасывает тонкое покрывало. Так из пены морской встала Венера в солнечное утро. Так встала любовь – ибо тело Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста её дрожали и грудь волновалась.

– Что меня загнало сюда? – шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.

И снова перед ней встало в тумане лицо Стжижецкого.

– Разве я люблю его? – шепнула она снова.

А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.

Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь так велика, как небо, поет гимн, именуемый миром. Мелодией и гармонией его голоса Мэри казались облака, вода, солнце, вереск.

И божество поет эту песнь, поет, а она повисла и застыла в воздухе, как жидкое золото, упавшее на лед.

– Вверх!.. – шепнула Мэри.

Отчего не приходит никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчит ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за пределы мира, в бездонность… Нет никого?.. Никто не придет?.. Никто!..

– Люблю тебя! Приди!..

Мэри стала тосковать. Просыпалась с лицом Стжижецкого перед глазами, весь день видела его перед собой, засыпала с этим лицом перед глазами – и видела его в снах. Губы её тянулись к нему и, складываясь в поцелуй, шептали: «приди! где ты?! приди!»

Мэри, шепча, чувствовала, что целует воздух.

– Я влюблена в него! – думала она. – Попросту влюблена…

И стала чувствовать что-то святое в себе, она казалась себе похожей на какой-то лес, внутри которого скрыт таинственный грот, полный ароматных цветов, – грот тайный, недоступный для глаз, волшебный грот.

– Люблю тебя! – шептала она и повторяла про себя.

Раньше ей казалось, что это, должно быть, весело… но теперь видела, что это не весело, а бесконечно мило, сладко, упоительно и грустно.

– Я влюблена! – говорила она, глядя в воды ручья.

– Я влюблена! – говорила она, садясь в экипаж.

– Я влюблена! – говорила она, ложась с книгой в гамак.

Иногда лицо Стжижецкого, его отчетливо-ясное лицо покрывалось какой-то мглой; бледнело и точно превращалось в другое лицо с менее отчетливыми контурами, в какое-то обще-мужское лицо, только напоминающее слегка лицо Стжижецкого, и Мэри задумывалась: любит-ли она его, или любит вообще, то-есть хочет любить… Но снова приходили минуты определенной тоски, и тогда Мэри думала о Стжижецком.

Кто же он, этот Стжижецкий? Стжижецкий молодой человек лет 26, 27, насколько известно, с небольшим состоянием, с большим музыкальным талантом, которым он занялся, благодаря разным препятствиям, несколько поздно. Иногда он казался очень несимпатичным. Он осмелился наговорить много дерзких и неприятных вещей – и это ей, которая была для мужчин неотразимой богиней. И хотя она не осталась перед ним в долгу, но обиделась и дала это ему понять. Тогда он обиделся, и они перестали разговаривать друг с другом. Но Стжижецкий не переставал интересовать ее и, очевидно, не переставал интересоваться ею. В этом она была уверена.

– Если бы я вышла за него замуж… – думала она.

Когда цветы пахли кругом, когда под вечер к окнам Мэри наклонялись тени берез и тополей и шумела мельница вдали, в такие минуты Мзри готова была хоть сейчас отдать Стжижецкому руку. Она тосковала и целовала воздух, шепча: – «Приди! где ты?! приди!» – Тогда она не думала ни о чем, кроме большего свадебного путешествия, – думала о морях, которые они будут переплывать, думала о том, как близки будут они друг другу где-нибудь среди совершенно чужих людей, в совсем другом конце мира… Она проводила рукой по волосам Стжижецкого, когда он сидел на балконе, опершись на руку, и мечтал, глядя в пространство своими большими, полудетскими, сапфирными глазами. Понемногу пальцы его начинали бегать по мраморной балюстраде балкона, как по фортепьянной кланиатуре; характерным движением он стряхивал со лба свои длинные, мягкие, шелковистые, темные волосы и напевал. Мэри казалось, что она страстно любит музыку. Стжижецкий напевал что-то, что было так же прекрасно, как ария с лебедем из «Лоэнгрина», или как арии Моцарта. Потом он ласково снимал с головы её руку, обнимал ее и, опираясь на нее, шел к фортепьяну.

Играл. Понемногу около виллы начинали собираться люди. Главным образом, англичане и англичанки. Они стояли в саду при гостинице, на тропинке, усыпанной гравием. Он играл. Бывало так тихо, что только издали доносился шум моря. Он играл долго, до позднего вечера. Она стояла рядом, в длинном белом капоте, слегда опираясь рукой на его плечо. Все видели ее через окно. Потом, когда он кончал импровизировать и откидывал назад голову, к ней на грудь, наступала минута продолжательного молчания – и затем взрыв аплодисментов…

После одного из таких вечеров, когда они вошли в залу, все встали за табль-д'отом и стали представляться, при чем дамы подходили представляться первые. Ни о чем другом, кроме них, не говорили в Неаполе, – гениальный артист и его небывалая красавица жена!..

Итальянский король, гостивший в Неаполе, прислал своего адьютанта с просьбой, чтобы маэстро сыграл при дворе. И они были при дворе… Там была вся итальянская аристократия – Колонны, Орсини, Дорио, Русполли, князья della-Grazia, все приглашали их, взапуски любезничали. Им импонировал талант Стжижецкого и красота, остроумие, образованность и богатство его жены. Один из герцогов Орлеанских влюбился в нее и сопровождал ее всюду; австрийский эрцгерцог, большой оригинал и страстный любитель музыки, приходил к ним завтракать – со своим большим догом и с двумя маленькими таксами; сидел на диване по-турецки, гулял с Стжижецким и ругал (que diable l'emporte!..) этикет, которого он должен придерживаться в Вене, и свою военную службу. Герцог Орлеанский был полон рыцарских чувств и влюбленности, эрцгерцог – «bon enfant» и «buono cammezdo». Они ездили кататься на высоких брэках, запряженных четверкой; таксы эрцгерцога сидели на козлах, дог бежал впереди лошадей. Вся жизнь большего света, местного и иностранного, группировалась вокруг них. Они были королями сезона.

Из Неаполя они поехали в Ниццу. Герцог Орлеанский и эрцгерцог за ними. И вот, помимо личной известности, они стали славиться своими спутниками. Обо всем этом доложили императору в Вене. Император хотел было воспретить эрцгерцогу так нарушать этикет, но когда ему показали фотографию мадам Стжижецкой, он улыбнулся и сказал: «Не удивляюсь и позволяю!» Все газеты повторяли потом этот анекдот. Англичанки устраивали просто ловлю на них, с моментальными аппаратами. Они торжествовали…

* * *

Когда Мэри мечтала так, все казалось ей таким легким и доступным. Стоит только руку протянуть. Это не были мечты какой-нибудь провинциальной «барышни», – это были мечты Мэри Гнезненской, дочери миллионера, у которой в руках было все, нужное для достижения еи желаний.

И чувство её к Стжижецкому становилось все сильнее, а тоска все больше. В конце концов она почувствовала необходимость поделиться с кем-нибудь своей тайной. Но ни матери, котораи качалась в своей качалке, ни m-lle Pierrefeu, ни панне Кудаковской, ни Иосе нельзя было сказать такой вещи. И она написала Герсыльке Вассеркранц. Герсылька была в восторге и ответила, что встречает иногда Стжижецкого, что он никогда о ней не спрашивает, но что он грустит и нервничает, избегает общества и не хочет разговаривать ни с одной женщиной. «Конечно, он в тебя влюблен, – писала Герсылька, – и это изумительно хорошо! Если бы я была на твоем месте, я бы ни минуты не колебалась. Знаешь, что? Просто устрой у себя пикник, пригласи всех нас и Стжижецкого. А так как 20-го будут именины тети Флоры, устрой бал. Мы приедем, и все будет устроено. Я буду не я, если не привезу Владека».

Пред.1 234 5 ...9 След.

Другие книги автора

Читать

Казимеж Тетмайер

Ha горных уступах (сборник)

Панна Мэри

* * *

С этой книгой читают

Другие книги автора