Читать книгу: «Вдоль дорог, среди миров», страница 2

Я мечтаю прийти как-нибудь в Килларни и встретить на её холме ту самую весну. А сегодня с утра дождик и ветер, и я выкинул свои старые башмаки, потому что они всё равно протекают. Придётся оставлять шнурок где-нибудь. Я уже завязал на нём 37 узелков. Я повешу его где-нибудь около Кро-Патрик – там всегда людно. Говорят, что Лиам так получил лакированные туфли для чечётки, когда повесил свой шнурок, связанный в сорок узлов на фестивале в Уэксфорде!¹⁹ Представляешь, кто-то не поленился и подобрал туфли для танца сорокового размера и принёс их под куст бузины! Правда здорово! Под бузину! Я уже семнадцатую пару выкинул. Эти ботинки я носил 10 лет. Мне их подарили рыбаки с Тори. Я вплёл свой шнурок им в сети. Думал, мне выпадут стойкие к воде башмаки, если мой шнурок от прежних ботинок побывает в воде и его увидят морские владыки. Но что ты думаешь, рыбаки разглядели его раньше, и уже на второй месяц их башмаки расклеились – они были на клею. Я потом весь год ходил как журавль. Вот у меня верёвка. Видишь? Это счастливая верёвка! Я ею свои ботинки перевязываю, когда они разваливаются. Она уже 8 ботинок спасла, и даже не порвалась! Поэтому я крест на ней ношу. Мне эту верёвку в Дублине один старик дал. Сказал, что это английский канатный шнур, таким привязывали раньше. По краям она порвана. Её оторвали. Старик сказал, что она была на руках кого-то из ребят Коллинза после набега Гончих Броя²⁰. Но он вырвался, наверно. Представляешь, как парню повезло! Поэтому верёвка эта счастливая. И я счастливый. Да, счастливый. Почему ты так смотришь на меня? У меня дырка посередине? Ах, это… Да. Она сухая. Но Файн улыбнулась мне. Так что… Ты бы видела эту улыбку! Что там то солнце, что можно увидеть весной в Баллине?!. – её улыбка теперь освещает мне путь. Хотя теперь я совсем не знаю, куда мне идти. Но это пройдёт. Я никогда не знал. И никто не знает. По-моему, это так бывает у всех. Хотя я растерян немного. Знаешь, это немного страшно, когда у тебя на груди засыхает твоя примула. Но зато теперь я свободен. Ещё свободнее, чем прежде. Теперь я обойду Ирландию три раза, чтобы забыть грусть, а потом ещё три раза в другую сторону, чтобы смириться с тем, что у меня ничего не получится. Ты проводишь меня до Трима? Это нормально. Я, наверное, неправильный Странник, потому что меня тянет к людям, и мой лучший друг не странствует вместе со мной. Или ты странствуешь? Ты же странствуешь? По крайней мере, я узнаю твой костёр. Ага. Ты сердце в него бросаешь. Теперь я тоже буду так. «Сгорит моё сердце в огне ожиданья, согреет кого-то в пути. Но на дальних дорогах во мраке кромешном замёрзнешь ты без Любви». Теперь я должен искать Алистера. Зайцы уже подгрызают кусты – значит, скоро будут заморозки, поэтому я должен спешить. Знаешь, что будет, когда я найду его? Я спою ему. Надо петь при встрече. Я никогда не пел тебе, потому что живым нельзя петь при встрече. Приветственная песня – для мертвецов. Живым поют, уходя. Когда я пойду в Трим, а ты будешь возвращаться, я спою тебе «Дэнни Бой». Ага. Странник не встречает смерть. Я слышал, будто кто-то говорит, что Странники уходят куда-то умирать. Это неверно. Почти. Знаешь, я бы хотел умереть в Килларни, на том самом холме. Поэтому, когда пойму, что мне скоро крышка, я пойду именно в Килларни. Но что-то мне смутно верится в то, что кто-то мне даст это понять, а? Странник умирает в пути. И его путь на этом не кончается. Странник всегда остаётся Странником. Если Странник умирает, его хоронят и кладут сверху камень на камень. Мы не ставим крестов. Некоторые святые отцы ругают нас за это. Но мы же не священники. Поэтому под камень обычно кладут записку с именем, если оно известно, и деньги. Или просто записку… Священник, если он будет проходить мимо, обязательно должен остановиться и отпеть умершего. Или кто-то из своих, кто знает все положенные молитвы. У нас их Папами зовут. Их очень немного. Лично я знаю пять во всей Ирландии. Специально никто в город за священником не пойдёт, если кто-то помер. У нас вообще, знаешь, не принято куда-то ходить специально – нельзя сходить с пути сердца. Везёт, если когда-то нам оказывается по пути. Поэтому я уже подобрал два камня для Алистера – один с Козуэя, другой – из-под Кашеля: я их вот уже третий месяц ношу с собой. Посмотри, какие замечательные камни. Из них бы вышел отличный дом, особенно из этого, серого, – он до сих пор выглядит так, как будто вымок в дожде. Кстати, вон и радуга впереди. Значит, мне и впрямь в Трим! Жаль только, с такими камнями высоко не подпрыгнешь. Что скажешь – смог бы я, по-твоему, запрыгнуть на радугу? Интересно, видно ли сверху эту штуку посреди Дублина. Дай Бог, нет! Поверь, она весь вид портит. Были бы деньги – купил бы что-нибудь, да и снёс бы её. А? Что скажешь? Не нравится мне эта рожа на постаменте²¹. Хотя я люблю Дублин. Он такой… Такой… Как мокрая овца. Ты помнишь, как выглядят мокрые овцы? А давай наперегонки?! До Трима!

Ты ведь звала, если плачешь? Ты ведь плачешь, раз улыбаешься так прекрасно? Тебе нельзя так улыбаться – так только ей можно. Перестань сейчас же! У меня есть бобовые консервы. Я их нашёл вчера около костра. Мои любимые. Только не вздумай опять так улыбаться! Да, я люблю бобовые консервы, и не надо мне говорить, что мне это запрещено. Я – Сирша. Мне можно. Ты будешь? Я не ем один. Раньше я не говорил тебе этого? Странно. А ты знаешь, что я видел табун белых лошадей в Мэйо? Ночью этой осенью, как раз перед твоим праздником. Шесть белых коней. Я думаю: они были дикими. И это правда, что в газетах пишут, что у нас кто-то умер? На Э. Кто она? Это ведь она? Я правильно понял? Эко-номика? Кто это? Ты смеёшься? Опять? Я так и знал, что это какой-то подвох. Упокой, Господи, её душу, кем бы она ни была. Я думаю, мы все рано или поздно… А что скажешь? Неплохая идея. Кто-то раньше, кто-то позже. Страшнее, если мы потеряем этих белых лошадей, которых я видел, книги, что писали до нас с тобой, язык. Я слышу плач. Ты слышишь? Это плач по Экономике? Он лжив… Слышишь, все грустят. А должен быть праздник! Мы празднуем, если кто-то умирает. Потому что он взял свой путь. И он возвращается к Эрин – мы все вернёмся к ней однажды, даже те, что ушли далеко за море. Запомни, от неё нельзя сбежать. Вот у меня конфета в кармане. Иногда, когда мне бывает плохо, я иду к обрывам. Там, где пена внизу и ветер сбивает с ног. Когда ты видишь полноту чужого горя, ты не можешь обрести покой. Поэтому не будет на нашей земле счастья до тех пор, пока мы не успокоимся искать его. А мы не успокоимся, потому что каждую весну ещё расцветают горные примулы и каждый день умирают у кого-то на груди. Там, на берегу, только Любовь успокоит тебя. «Любовь направляет меня, Любовь сохраняет меня, Любовь охраняет меня, Любовь освещает меня». Её нужно искать в своём сердце. Если найдёшь – значит, нашёл свой путь. Значит – нашёл Бога. Знаешь, мне кажется, что у наших берегов сосредоточена вся грусть этого мира! И я слышу её иногда в своём сердце. В пути она поёт мне. Знаешь, как она поёт? Как ты, когда хочешь меня развеселить. Ага. Но люди всегда выбирают неверные дороги. Вот и сейчас. Наше «плохо» не есть хорошо, но и наше «хорошо» не есть хорошо. Ты знаешь, о чём она мечтает? Ей не до того бреда, которым мы грезим. Свобода. Разве она когда-нибудь была несвободной? В себе медленно, по-предательски, люди убивают её. Я вижу таких людей вокруг: они забывают о ней и живут для себя. Нет больше того, кто мог бы сказать, что он – это каждая травинка на берегах Тирконелла, что он – каждый колосок на полях вдоль Шеннона, что он – всякий ручеёк, что берёт своё начало на этой земле. Когда я закрываю глаза, я растворяюсь в этом мире. Потому, что я ношу весь этот мир с собой: он весь во мне, а я – в нём. Знаешь, когда я уйду – я останусь. Ты знаешь. Потому что у каждой травинки, что пробьётся из-под земли и которую будет трепать ветер, будет мой голос в её песнях, потому что у каждого ручейка будет мой задор и у каждого жучка – свой путь – мой путь. Помнишь, что говорил Планкетт? Я думаю, он знал, о чём говорил²². Люди приходят на эту землю и уходят от неё, чтобы остаться. Здесь, у нас, как нигде полно можно постигнуть Бога. Через страдания – всё ими дышит, и будет дышать. Пока будет живо. И мы не должны забывать о них. Не дай людям забыть о них. Но мы не должны их петь. Мы должны брать свою старую котомку, вытряхивать из неё всё и идти в новый день с пустой котомкой. Со старой пустой котомкой. Потому что в ней наутро мы найдём всё для того, чтобы построить новый дом и не умереть с голоду. Я знал одного парня, Кенрея²³. Он вырос в городе. В Дерри. Славный малый. Но он так и умер несчастным. Озлобленным, потому что думал, что если он будет петь свою злость, он искупит её. А в итоге он умер рано. Знаешь, почему? Он свернул с пути. Надо петь Любовь, а он пел, как ему плохо. Только ей плохо. Найдёшь ли ты большее горе, чем горе Господа, отправившего Иисуса на распятие? И большую радость, чем Его радость, когда Иисус воскрес? Эрин из года в год посылала и будет посылать своих детей на те же муки, а мы будем забывать их имена. Записывай их. Когда они станут землёй, никто всё равно не поверит, что от них осталось что-то больше, чем имя. Слышишь, как кивают в ответ маргаритки на холмах Типперари сейчас? Нужно взять меч и рубить по живому. Пока больно. Чтобы отсечь боль. Нужно петь о счастье тогда, когда начинаешь забывать, что это такое. Поэтому я и не снимаю свою горную примулу. Она ведь идёт мне? Мы поём, когда нам очень плохо, и молчим, когда нам хорошо. Если идти вон по той дороге – будет плохо: ты придёшь к разорённому монастырю. Его не восстановили. И, наверное, не восстановят – им всё равно. А здесь даже камни плачут. А если пойдёшь по этой дороге, то придёшь к банку в Леттекернни. И там тоже будут плакать камни, когда нищий духом потащится по ним с деньгами. Мы не будем счастливы и с тысячью банками, пусть они и осыплют деньгами всякого вошедшего. Мы не будем счастливы ни вместе, ни порознь. Ни свободными, ни в кабале. Пока не поймём, наконец, где оно, наше счастье. Никому ещё не удалось разделить дух Эрин. А он и есть наше счастье и наше сокровище. Знаешь, каждый день, проходя по этой земле, я благодарю и славлю Бога за то, что родился здесь! Посмотри на эти холмы! Какое ещё сокровище им нужно?! Посмотри на эти душистые травы?! Зачем им войны и месть?! Они сойдут с нас когда-нибудь – как дорожная пыль, которую ты стряхиваешь с ботинок, заходя в храм. И мы снова будем улыбаться друг другу при встрече – так, чтобы солнце дня оказалось блёклым и тусклым перед солнцем в глазах человека. Об этом каждый год я хожу просить в Грианан… Я там разговариваю с теми, кто просил о том же до меня. Нас было много таких. Сейчас таких мало. Кто сейчас найдёт счастье в том, чтобы встретить и проводить солнце в пути и уснуть и проснуться вместе со своей землёй? Наши сердца бьются в такт. Стоит только закрыть глаза или прислушаться. В верные руки мы отдаём сердца наши. И тела потом придаём верным объятьям. Высокие ж, однако, порывы! Ты не находишь, что колокольный звон из Балины громче слышен на берегах Мэйо, чем в Антриме? А звон колоколов в Арме почти не слышен в Дублине. Мы разучились слышать друг друга. Мы снова обретём свободу, когда будем слышать перезвон всех наших колоколен, где бы мы ни были, а не будем ловить, жадно напрягая слух и гадая, звонят ли это к утренней или же опять кто-то умер. Амадан Мойл Пег²⁴ всегда носил с собой серебряные колокольчики. Он их искал во всех краях, где был, и если ему случалось услышать колокольный звон, он тут же доставал их и начинал звонить – так он соединял колокольный звон со всей Ирландии. Найти бы теперь это сокровище! Но, наверное, его колокольчики закопали вместе с ним… Представляешь, какое богатство он носил с собой! Голоса со всей Ирландии, которые он мог заставить петь вместе по праздникам!

Помню долгую-долгую промозглую зиму, что поймала меня в глубокой дрёме на землях Запада. Или это лишь снилось мне, чего никогда нельзя сказать наверняка. Помню продуваемый всеми ветрами белёный домик в скалах и тошнотворный, сильный запах от торфяного костра посреди комнаты, дающего призрачное тепло. Икона Сердца Христова блестит на пустой стене. В углу на соломе сидит Сирша и рисует прутиком на золе, рассыпанной перед ним; что-то мурлычет себе под нос, как заклинание. Его улыбка и вправду светлее, чем все виденные мною солнца. И почему не его улыбка, а звёзды светят нам в пути?! У него сегодня день рождения, как мы вместе высчитали, потому что Странники не празднуют дней рождения и, как правило, не помнят, когда они родились и сколько им лет. Я по-прежнему не знаю, сколько ему лет. По правде говоря, я по-прежнему ничего не знаю о Сирше, кроме его имён и того, что он из Коннемары. Хотя нет – я знаю его мечту, а это уже очень много. Он хитро смотрит на меня, не поднимая головы. Он ничего не знает обо мне. Ничего, что, в общем, не ново. Даже имени. Но он знает мою мечту. А это значит… Он самый богатый человек на свете, потому что он знает уже 3 мечты! Это очень много. Вдумайтесь, многие ли из нас знают хотя бы одну заветную мечту, пусть даже это своя мечта? А Сирше все открывают сердца. Значит, его считают достойным хранителем. Великий поверенный. И он богат. Боже мой, какое у него большое приданое! И этот всегда живой взгляд, то источающий свет, то хитро поблёскивающий, то горящий, то мерцающий, то похожий на рассветное небо, то на предзакатное зарево, то сумеречный взгляд… Когда я смотрю на Сиршу, мне становится спокойно и радостно за наш мир. Каким бы он ни был, какие бы беды и горести ни выпадали на его долю, он вынесет всё. С честью и улыбкой, как Сирша. Он всегда страшно сердится, когда кто-то начинает жаловаться на жизнь, – потому что он не знает слов «всё плохо». Самое плохое, что он знает в жизни, – это одиночество в пути. Неизбежное, и оттого он с примирённым сердцем принимает его, хотя я вижу и знаю – жжёт и терзает его душу его засохшая белая горная примула. Но он три раза обошёл Ирландию в одну сторону и три раза – в другую. Поэтому теперь его примула – не более чем роскошная брошь на его неизменном наглаженном твидовом пиджаке. Сирша никогда не плачет и может расплакаться при виде росы на цветах. У него полное сердце. Потому что страх и сомнения отступают, если взять его за руку. Глядя на таких, как Сирша, можно намного быстрее понять Божий замысел о человеке, чем перечитывая тысячи книг и изводя себя философскими экзерсисами. Его жизнь проста, как выбранная им дорога, но в ней, несомненно, больше света, служения, чистоты и радости, чем в жизни любого другого человека. И я не могу и не смею даже думать, что она лишена смысла. Хотя многие в наше время считают таких, как Сирша, дурачками и бездельниками. И всё же я не стану отрицать, что Сирша похож на безумца. Особенно в такие минуты, как сейчас, когда он сидит на полу, склонив свою взъерошенную голову набок, и, хитро прищурившись, рисует на золе. Он знает пять или семь языков – сколько именно, мне так пока и не удалось понять, хотя Сирша уверяет меня, что не заканчивал ни одной школы и даже близко не подходил к университету. Он знает ирландских и зарубежных классиков, которых может свободно цитировать в беседе, хотя клянётся, что в жизни не прочёл ни одной книги, кроме букваря. Он, пожалуй, больший богослов и схоласт по утрам, чем преподобный Мол Каннингем из Дублина. А на голодный желудок от схоластики Сирши кишки завернутся в ком угодно! Он никогда не лжёт. Если только, конечно, не иметь в виду, что он может где-то приврать для красного словца. Но, будьте вы хоть святым провидцем, вы никогда не поймёте, где именно было это «для красного словца». Сиршу легко обмануть и невозможно провести. Он доверчив, как ребёнок, и хитёр, как лис. Он беззлобен, как мотылёк, и коварен, как змея. Он невзрачен, как лист осины на дороге, и он прекрасен… Как ши²⁵. Иногда из него невозможно вытянуть и слова. И тогда именно мне больше всего хочется записывать за ним, потому что его молчание полнее и ценнее всех слов на земле. А иногда, едва разворошив костёр его души, его невозможно остановить, и кажется, что все плотины мира прорвало разом. И Сирша говорит дни напролёт, пока нашим дорогам не придётся разойтись – что рано или поздно всегда происходит. И, уходя, он никогда не прощается, хотя ни он, ни я, расставаясь, не можем надеяться, что встретимся снова когда-нибудь. Сирша – жутко забавный, но никогда не хочется смеяться над ним. Глядя на него, кажется, что он напряжённо и неотступно играет какую-то очень сложную и важную роль, но, именно приглядевшись как следует, можно понять, что он не играет вообще. Это Небом, кажется, возложена на него какая-то важная и ответственная роль, о которой он сам, скорее всего, не знает. Но, встретив его на дороге, тебе хочется улыбнуться этому человеку, пусть даже у тебя не всё ладно и кошки скребут на душе. Встретив его, тебе непременно захочется не упустить его, и ты пойдёшь его провожать до первого решительного поворота. Встретив его, тебе непременно захочется рассказать ему всё. И, начиная разговор, ты поведёшь его так, будто бы вы уже знакомы всю жизнь. И, что бы ты ни сказал, – он не перебьёт. А когда ты закончишь рассказ, никогда не полезет с советом или поучением. Пока ты не попросишь. А ты попросишь, попросишь обязательно. Потому что не сможешь вынести блеска этих глаз, что пронизывают твою душу, бродят по её лугам и согревают её своим светом. Сирша – отчаянный драчун, но он никогда не дерётся. Он отлично танцует. Но он предпочитает танцевать без свидетелей. Помню, я спросила когда-то: «Как ты думаешь, Сирша, для чего человеку даны ноги?» Его ответ мне казался очевидным, но мой собеседник, вопреки моим ожиданиям, глубоко задумался. «Наверное, для того чтобы танцевать²⁶», – наконец ответил он без тени сомнения. Также Сирша прекрасно поёт, но считает себя никчёмным певцом. Единственное, с чем он может согласиться, – это с тем, что он сносный Друг. У него нет ни начала, ни конца. Он неуязвим – потому что Любовь уязвить невозможно. Глядя на Сиршу, ты никогда не узнаешь, сколько ему лет. И, глядя на него, ты непременно подумаешь, что он бессмертен. Господи, пусть это будет правдой! Хотя бы один-единственный раз сделай исключение для этого человека! Из разговоров с Сиршей начинаешь понимать, насколько мир велик и прекрасен и как бесправны, незаконны и оскорбительны все наши сетования и слёзы перед лицом той Великой Радости, что дарована нам Богом. Рядом с Сиршей перестаёшь думать о смерти и бояться её, потому что тебя наполняет неизъяснимая уверенность, что ничто не конечно, а когда твоё тело уснёт и дух отлетит от него прочь, «ты» останешься, потому что Сирша сохранит тебя в своём сердце. Во всей полноте. И вместе с ним ты будешь ходить по дорогам этого мира до скончания дней. Я не знаю ни одного человека, кто бы также встречал Сиршу, но я знаю, что все, кто встречался ему на пути, кем бы они ни были и какую бы веру ни исповедовали, поминают Сиршу в своих молитвах и молят своих богов ниспослать ему долгих лет. Именно Сиршу мы бы все попросили спасти в первую очередь. Все. Я знаю это. Даже те, что не видели его. Потому что нет ничего правдивее ирландской пословицы: Друг – это незнакомец, с которым вы ещё не встретились. Когда думаешь об этом, сердце успокаивается. Значит, наш мир не так уж и плох, если мы все окажемся единодушны к Сирше. Хотя он и рассказывал, как его чуть ли не до смерти побили в Дерри. Это были злые люди. И люди ли, если им вздумалось бить Сиршу? Но он не держит на них зла, и этим он сильнее. У него нет ничего и никого, но взамен тому у него весь мир в сердце. Во всей его полноте и красоте. Его мир, в чём я не сомневаюсь. Они настолько же нераздельны, как волна и пена. Как солнце и свет. Из всех кого я знаю, наверное, только Сиршу я могу назвать королём над этим миром. Потому что он меньше всего похож на короля. Он слагает стихи травам и танцует для вечерних звёзд. Он исповедуется в грехах штормящему океану. Он подпевает ветру и помогает птицам вить их гнёзда. Он разговаривает с животными и сохраняет человеческие сердца и мечты. В одном своём сердце он носит всё наследие своей страны. Все её книги и имена. О каждом, кто когда-либо жил на этой земле, Сирша говорит как о своём друге, как будто он лично знал его. И он никогда не скажет ничего дурного. Он даже о причинивших ему боль людях говорит с улыбкой. И о тех, что причиняли боль той, что он любит. Он не знает, что такое злость. Он похож на всклоченного воробья, вылезшего из драки за зёрнышко, когда пытается изобразить негодование. Но когда ему действительно больно – это легко заметить. Тогда он, как поле в тумане, ходит овеянный своей Грустью – светлой и спокойной. Мирной. Я не знаю, есть ли ещё где на свете столь же мирное сердце, в котором не задерживается горечь и печаль, которое не уязвляет уныние и страх, в котором всегда царит мир и покой и все боли, горести и несчастья человеческие находят отклик. Сердце, в котором уживаются все безумства, войны, противоречия и несогласия этого мира. И он, Сирша, спорит с ними в своём сердце. И иногда можно оказаться невольным свидетелем таких споров. Встречая в человеке малейшее отклонение от Божьего замысла, который он, скорее всего, не понимает, но чувствует, он тут же пытается оправдать его перед Богом. Я никогда не забуду его речь, когда он передо мной оправдывал Кромвеля… И мне не хотелось, даже не думалось побить его, более того, невыразимая словами жалость охватила меня к тому человеку, которого я привыкла презирать и ненавидеть всем своим сердцем. Я думаю, Сирша из тех немногих, что и Иуде бы нашёл оправдание. Он слишком мягок к человеку. И иногда это пугает. Но он непримирим ко злу. Я не помню ни разу, чтобы он сказал какую-то грубость, если, конечно, «чёрт побери!» не входит в этот раздел. Я не помню, чтобы он сказал мне, что желал кому-то зла, завидовал или был обижен на кого-то. Он свято и бережно хранит себя для своей любви, пусть и носит на груди свою засохшую примулу. И теперь, честно говоря, именно его засохшая примула причиняет мне больше боли, чем сожаление о грехопадении нашего мира, о горестях и злобе нашего несчастного века. Я знаю Сиршу много лет. Он пришёл в мою жизнь, чтобы уйти и остаться в ней навсегда. Он пришёл, чтобы забрать меня с собою. Иногда мне кажется, что по ночам я вижу его сны, и пройденные им дороги кажутся мне родными. Приезжая в какое-нибудь новое место, я вдруг начинаю чувствовать, как меня переполняет светлая радость, как при встрече после долгой разлуки, потому что всё, что я вижу вокруг, напоминает или подсказывает мне: здесь был Сирша. Кто он, Байл Сирша Креван из Коннемары? Мне не интересен ответ. Потому что он неуместен здесь.

Мне кажется, что мир похож на орех. Ага. На простой орех. Вот, кстати, на, возьми один. …Видишь, как прочна его скорлупа? Тебе придётся класть его на камень и бить камнем сверху, чтобы расколоть его. Потому что это старый орех, я подобрал его прошлой весною у ручья. И я до сих пор не смог его расколоть. Но у тебя получится. Ты здесь, чтобы раскалывать его скорлупу, ты знаешь. Я уже сказал, что мир похож на орех? Ты ведь любишь орехи? У них вкусное ядро. Если, конечно, оно не прогнило. И если его не подточили черви. Знаешь, сколько червей точит скорлупу этого мира, чтобы добраться до его ядра? И ты должна разбить её. Тогда ты скажешь миру то, что должна сказать. И черви уползут прочь, потому что не смогут есть тот плод, который ты вырастишь. Но нет ничего сложнее, чем пробить скорлупу мира. Она год от года твёрже. Знаешь, почему она такая твёрдая? Потому что это вся грязь и злоба мира. Грех – так это зовут наши священники. Поэтому, душа моя, ищи крепкие камни, если хочешь добраться до ядра. Это дух мира. Душа. Дух. Душа?.. Ты разберёшься. По-моему, это какой-то спор. Сор всё это. Шелуха от другого ореха в твоём кармане. Она колется и рвёт карман, может и уколоть. И от неё нет никакой пользы. Выбрось её. Глупы все споры. Ты знаешь, что так истин не найти. Когда ты доберёшься до ореха на исходе дня, ты увидишь, что он ещё сладкий, и это будет самым лучшим подарком для отходящего ко сну. Лесные орехи всегда сладкие. Но мне нравится, что ты пробуешь сломать его руками. Я никогда не видел таких упрямых. Ломай, ломай. Смотри, у тебя уже исцарапаны пальцы. Но ты всё равно так скоро его не сломаешь. Нужно искать крепкие камни. Самые крепкие в Арме. Правда. Иди в Арму. Возьми камень из его церкви. Другой возьми в Кашеле. А лучше поищи-ка у себя в сердце. Там самые крепкие камни. Мы их выращиваем сами. Вот я знал человека, который выращивал у себя в сердце кристалл. И он блестел и красиво переливался. В его гранях мир менял очертания и искрил. Но он сам не мог разглядеть этого мира из-за блеска кристалла и не мог узнать его в его отражениях. Ты тоже знаешь этого человека. Он жил здесь неподалёку и писал странные книги и стихи. А ещё я встречал людей, что выращивали в сердце гранит и мрамор. Из них хорошо строить памятники и постаменты. И они строили потом из них постаменты для своих кумиров или памятники для себя. Знал я и тех, кто выращивал у себя в сердце золото. Алхимики! Но у них ничего не вышло – сердце не может породить золото. Сердце выше. Его цвет другой. Цветок не рождает золото. Только пыльца его ценнее. Ага. Мы все что-то растим в сердце. Я выращиваю Изумруд. А ты – свои два камня, чтобы разбить орех. Хотя у тебя не сердце, а Мохерские утёсы. Поэтому ты похожа на них. Главное, чтобы сердце не стало тем, что выращивает. Многие запускают всё это, и их сердца превращаются в камни. И потом из них уже ничего не сделаешь. Видела груды мелких пыльных камней вдоль дорог Клэра? Так и сердца наши в итоге окажутся в этой груде, если мы не будем следить за ними. Сердце как дитя. За ним надо ухаживать. Как дитя… Его нужно растить и воспитывать. Ага. Ну вот и поворот. А тебе – прямо.

Три кубика сахара в чай – это чревоугодие. Два – Божья благодать. Один – наказание. Ни одного – преступление против человечества.

Если ночью ты идёшь по дороге, и в небе погасли звёзды, и ты сбился с пути, легче закрыть глаза. И тогда тебе не страшны коварные огоньки и лживые звёзды. Ни канавы, ни ямы. Смотри с закрытыми глазами. И ты увидишь свет впереди, как бы ни было худо. А потом придут времена, и люди научатся видеть этот свет с открытыми глазами. Только для этого прежде должно много времени пройти. Ага.

Любовь и Любовь. Всё. Я не скажу ничего больше. Я и так уже сказал лишнее. Прости ты меня. А ты повтори, что я сказал. Только громче и чаще. Зайди в гулкое ущелье, выйди в поле. И повтори, душа моя. Повтори. Громче и чаще. Любовь.

…И тогда Сирша поднялся и вышел на улицу. Была ночь, но небо, несмотря на время года, было чистым, синим и звёздным. В доме горел костёр, разведённый посередине комнаты. Дверей в доме не было, а окна были пусты, и ночь свободно заглядывала в них, и ветер поддувал, взвихряя беспокойное пламя нашего костра. И он странно дымил через окно и дверь. То через окно, то через дверь седовато-чёрным дымом. Похожим на волосы Сирши.

– А сейчас я позову их, – сказал он почему-то очень взволнованно.

– И они придут?

– Если в округе есть хоть один Странник, он должен откликнуться. Мы редко зовём друг друга. Но если зовём, значит нужно прийти. Это закон. Это не я, это моё сердце зовёт.

– Ты думаешь, что сейчас здесь есть хоть кто-то, кроме нас?

– Я знаю. Иначе бы моё сердце не было так неспокойно. Я думаю, что кто-нибудь придёт к нам.

– А зачем ты хочешь кого-то позвать?

– Не знаю. Просто хочу. Разве ты знаешь, зачем ты хочешь написать книгу, пока не напишешь?

Сирша прислушался. Ночь была тихой, и мы слышали далёкий гул моря и завывание ветра в горах.

– Три сердца рядом, – сказал Сирша. – Но я позову одно. То, что ближе. Но ты услышишь, как отзовутся другие два.

Тогда Сирша сложил руки лодочкой у рта и, необычно распрямившись, издал очень громкий и странный крик, похожий на крик зверя или птицы. Он вылетел из его губ так резко и стремительно, что мне на миг показалось, будто это было какое-то живое существо: быстрое и сильное. Оно вырвалось из его груди и, пронзив тишину нависшей над нами ночи, исчезло. И вскоре мы услышали… Как он и говорил. Три ответных крика. Один со стороны Лохрея, другой, приглушённый, – со стороны Горта и ещё, третий, яркий и отчётливый, – почти рядом, как будто бы из Кнока.

– Надо подождать до утра, – сказал Сирша. – У неё впереди долгий путь до нас.

И мы уселись ждать гостей у входа.

– Ты думаешь, это женщина? – спросила я.

– Да, я узнал это по крику. Ты слышала, какой он протяжный и грустный? У каждого Странника свой крик. Иногда мы узнаём друг друга по крику. Вот Анти кричал как заяц! По крику мы различаем конного и пешего. Странника и переставшего странствовать, женщину и мужчину. По крику можно многое рассказать о человеке. Это его история. По крику можно понять, что человеку нужно. Зовёт ли он кого-то или просит о чём-то, сообщает ли что-то и что сообщает. Не верь звукам ночи. Бывает, ты слышишь ночную перекличку птиц, а это вовсе не птицы, а разговор двух Странников. Или вдруг тебя напугает волчий вой или крик совы. Но это всего лишь известие о чьей-то кончине или весточка о какой-то нечаянной радости. Мы всё знаем друг про друга. Кому плохо, кому хорошо. Кому повезло, кому тяжко. Кто куда идёт и где кто сейчас. В Ирландии сейчас двенадцать настоящих Странников. И всех их я знаю, хотя видел только пятерых. И они меня знают. Ты не думай, что, раз мы не приходим друг к другу и стараемся не попадаться друг другу на глаза, мы не общаемся. Мы – это большая семья. И мы всегда помогаем друг другу и поддерживаем друг друга. Конечно, не так, как люди из города, но мы всегда беспокоимся о наших родных и близких. Мы оставляем друг другу весточки и подарки в пути, шутим и вредничаем. Устраиваем розыгрыши и праздники. Иногда мы собираемся вместе, чтобы рассказать друг другу что-то важное или устроить состязание в историях или песнях. Мы, Странники, больше знаем друг о друге, чем оседлые люди о своих родных, потому что мы не верим словам и глазам – только сердцу. А для него нет лжи и границ. Оно – безгранично. Ага.

И он замолчал – внезапно и надолго. И мы сидели в тишине, которая мне больше не казалась тишиною, и слушали бесконечную повесть моря и плач ветра. Наверное, именно тогда мне впервые показалось, что ветер действительно плачет. И всё это было похоже на сон до такой степени, что теперь я не могу ручаться, что всё это было на самом деле. Как и всё, что связано с Сиршей. Он – Странник в этом мире. И между тех миров, что открыты ему. Он рассказывал мне о Стране Вечной Юности. Он рассказывал мне о снах. О грёзах и видениях – тех, что посещали его самого, его знакомых и других Странников, других людей в других краях и в другое время. Байл Сирша Креван. Это не человек. Это нить, связывающая воедино Изумрудный остров. Нить, как звенящая струна, протянутая между сердцами всякого живого, нить, как звенящая струна, протянутая между веками нашей истории и культуры, между нашими песнями, мечтами и плачем. Своими дорогами он обошёл весь остров. Своим горящим сердцем он принёс свет в самые укромные уголки. И своей простой улыбкой он поднял со дна отчаянья сотни душ и рассеял тьму уныния и горя там, где оно копилось веками. Он связал Ирландию и не даёт ей распасться, рассыпаться. Он соединяет людей. Природу и человека. Сердце с сердцем. В себе самом и своими дорогами. Что-то есть в этом. И это отнюдь не лёгкий труд. Будь моя воля, я бы сказала идти ему и дальше, за пределы нашего острова. Но он погибнет без него. Как цветок завянет без воды. Как засохнет любая горная примула, не окажись она вовремя рядом с любящим сердцем, предназначенным для другого. О, как бы мне хотелось подарить миру Сиршу! Его душа и сердце – безграничны. И Любовь его столь сильна, а тело неутомимо, что он, пожалуй, мог бы спасти наш мир в эти тяжкие времена. Но Сирша слишком опасен для мира, и мир не примет его. Он раздавит Сиршу своим напором. Своим желанием подавлять и властвовать. И снова я смотрю на Сиршу. И понимаю: он сильнее, чем кажется. Рождённый в Коннемаре. Пусть не все это поймут – его нельзя раздавить, его невозможно покорить, его нельзя подчинить, потому что он рождён свободным, и эта свобода находится внутри него самого. Байл Сирша Креван со своей засохшей примулой… Мне не хочется отводить от него взгляда, хотя, кажется, я уже знаю каждую морщинку на его лице и каждую потускневшую к зиме веснушку… Закрывая глаза, я всё равно вижу Сиршу. Таким, каким он сейчас сидит передо мной, таким, каким он был вчера, месяц и год назад, таким, каким он начал свой путь много лет назад. Когда он начал свой путь? Он рассказывал мне о героях прошлого так, словно пировал с ними вчера, и хмель с того пиршества ещё не отпустил его. Он рассказывал мне о героях нашего времени так, словно они все исповедовались ему и рассказали про свои мечты. Оттого у него такой полный и проницательный взгляд. Мне кажется, он может угадать сокровенную мечту другого по его глазам. Мне кажется, что он видит и знает все наши дороги. Те, что мы уже оставили позади и те, что нам предстоит пройти. Те, что мы выберем завтра и сейчас, на первом повороте. Я вслушиваюсь в ночь. И мне начинает казаться, что мир говорит со мной. Голосом Сирши. Я узнаю этот неспешный говор. Эти шутки и этот акцент. Мир говорит со мной, пока Сирша сидит рядом и, покачиваясь взад-вперёд, ожидает появления своего друга. Какую неслышимую никому музыку сейчас слышит он? И, прислушавшись, мне начинает казаться, что я тоже её слышу. Она не заключена в доступных нам звуках ночи. Она – внутри. Как и говорил Сирша. Она внутри моего сердца.