Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 14», страница 4

– Добротная будет лошадёнка! С первого разу, а в верховой езде ходит как челнок на воде, а под седлом и вовсе. Но горяча, азартна и своенравна! – заметил вдобавок он.

Кузьма Оглоблин. Яшка-поджигатель

В селе развелось много гусей. Во многих хозяйствах радивые хозяйки, ради пополнения своей экономики и пополнения мясных запасов хлопотливо разводили и, ухаживая, выращивали для своих семей эту доходную домашнюю птицу. И недаром некоторые поговаривали: «В селе развелось столько гусей, что бросишь палкой в собаку, а угодишь в гуся!» Как и обычно, ежегодно под глубокую осень происходит набор в армию для обязательного прохождения военной службы. В ряды Красной армии призывались парни и молодые мужики, коим к этому времени исполнилось 20 лет, поэтому-то их и называли в селе «двадцаткой». Перед самым уходом в армию, новобранцы организуются в артель и последние дни пребывания «на вольке», проводят в выпивках время и в буйном разгуле по селу. Поднапившись самогона, и от этого осмелев и обнаглев, некоторые из двадцатки, обходя дома по очереди, выпрашивают и нахально требуют, кто чем может (деньгами, яйцами) поделиться на «провожанье». «Жадным» и нещедрым жителям, которые, скупясь, мало подавали двадцатке, или совсем отказывали ей, особо резвые наглецы, ночами забирались во дворы и воровски похищали кур или гусей, создавая куриный крикливый всполох и тревожное гусиное гоготанье. Заслышав шум во дворах, люди просыпались, но из боязни, хозяева не решались выходить из избы, дабы не получить по загривку от похитителей их живности. И, успокаивая себя примирительным изречением: «Это, наверное, двадцатка буйствует!» – снова ложились спать. А двадцатка, не зная умолку, ни днём, ни ночью, действительно буйствовала по селу. Изрядно поднапившись, рекруты, больше недели буйно разгуливали по селу. Они всей артелью шлялись по улицам села и горланили песни под гармонь и по дням, и по ночам:

– Эй вы, сойма, что вы так балахрысничаете и шарлатаните, поозоровали, пора и толк знать, что вы старикам не даёте ни сна, ни покою! – стараясь угомонить разгульные страсти, выкрикнул в след ораве буянов Семён Селиванов, только что этой ночью лишившись двух кур.

А двадцатка, не обращая внимания на выкрик старика, с гавканьем проследовала на улицу Кужадониху. А вот Кузьма Оглоблин в обращении с двадцаткой запане брата. Заслышав шумное шествие, он вышел из своей избы и от крыльца крикнул:

– Эй вы, кадеты! У вас курево есть?! Дайте скорее закурить, а то помираю!

– Вот это сказанул! Ведь ни один куряка ещё от без курева-то не загнулся! – вразумительно и деловито заметил щербатый парень, насыпая ему в ладонь махру.

– Татьян, я теперь живу радостно, – провозгласил Кузьма жене.

– А мне хоть бы издохни, только копоти поменьше будет, – безжалостно отчитала Татьяна мужа-куряку.

Занятное весельство двадцатки дошло и до игрушек с огнём. Для своей потехи, так, для смеху, они не прочь и поджечь чью-либо, стоявшую на отшибе ветхую постройку.

Шутки ради, они ночью подпалили баню Анны Гуляевой, а на пожаре, при всём сбежавшемся народе, цинично усмехаясь, подшучивали над Анной:

– Тётка Анна, ты, наверное, в бане-то годов десять уж не мылась, так зачем она тебе, только мешалась и землю в огороде попусту занимала!

Анна же, скрепя сердце, промолчав, из жалости, что лишилась хоть и ветхой бани, прискорбно прослезилась.

Под марку двадцатки поджигал строения односельчан и Яшка Дураков. При выпивках, охмелевший и в меру осмелевший, Яшка, ухарски куролеся и хвастаясь своим удальством, демонстративно зажигал спичку и щегольски приставляя её к стене, изображая этим мстительный поджёг, угрожая тому, кто разоблачающе отзовётся о нём. Он нахальничал и не стеснялся при недруге метнуть монетой вверх: если «орёл», то обойдётся всё хорошо, а если «решка», жди вскорости красного петушка. А иногда и наоборот, и «орёл» сулил «подарочек». Одним словом, в селе зловеще разгулялся зловредный «красный петух». Видя лиходейство сына, мать предупреждала Яшку:

– Смотри, не выдумай, людей поджигать, односельчан в страдание вводить. Это к хорошему тебя не приведёт. Угодишь в тюрьму, а то живьём в огонь бросют.

Но где там! Яшка в своих мстительных замыслах не сговорчив и непреклонен! Яшка и в детстве своём был озорник и неслушник. Однажды, скрываясь от преследования разгневанной на него матери, он вскарабкался на самый конёк избы и стал оттуда издевательски подразнивать её. Не на шутку разозлённая мать кричала супостату Яшке: «Вот слезешь оттуда, придёшь домой-то, я тебе жрать три дня не дам. Тогда, небось, по-другому запоёшь!» – грозилась она на Яшку. Яшка же, перескакивая по крыше на другое место, не сдержавшись, сорвался, кубарем покатился по склону крыши и, упав на землю, угодил на тележное колесо, вывихнув правую ногу. Захромал, заохал. Не прошло и полугода, Яшку нечаянно мать прихлопнула дверью! В прихлоп порога угодила всё та же правая нога, и Яшка совсем охрамел, стал заметно припадать на повреждённую ногу.

– Упасть-то ни вещо, да вот приземлился ты, Яшк, не совсем удачно, видишь, ногу повредил, хромать стал! – горестно сожалела Яшке мать.

– А, по-моему, Анн, он ещё счастливчик, только ногу попортил, а то мог грохнуться спиной на то же самое колесо, тогда бы горб у него надломить могло! – успокаивающе высказалась перед Анной, Яшкиной матерью, её соседка Пелагея.

– Оно, конечно, горб-то, хуже, чем хромота, с горбом-то и мучайся бы всю жизнь! – согласилась с мнением Пелагеи Анна, с умилением глядя на своего отчаянного дитятку.

После пожара, при котором сгорело два смежных дома, Яшку заподозрили в поджоге и стали явно поговаривать в селе, что это дело рук Яшки–мстителя. Боясь полного разоблачения и неминучей тюрьмы, Яшка решил скрыться из села насовсем. Чуя, что по душу в село приехали два милиционера, он в эту ночь решил не ночевать дома, а до утра скрыться у своего закадычного друга Петьки.

– Ухожу насовсем, только переночую у тебя до утра, если, конечно, пустишь. А утречком до рассвета на станцию пыхну! – с опасением озираясь по сторонам, высказался Яшка перед товарищем, просясь у него на ночлег. – Дома-то мне теперь находиться-то опасно, могут словить, сцапают, а там острога не минуешь! А утречком, чем свет, я на станцию и на поезд тиляля! Только видели меня! – раскрывая свои планы на побег, ввёл в курс дела Яшка своего друга Петьку.

Спозаранку, ещё не рассветало, а Яшка уже встал с постели. У угла избы простившись с Петькой, Яшкой двинулся в путь. При выходе из села посреди пути Яшка остановился, прощально бросив мрачный взгляд в сторону родного села, он решил, в знак того, чтобы чем-то испохабить село, он, сняв штаны, непристойно изогнувшись в приседанье, выпятив свой зад в сторону села, начал пошлёпывать ладонью себя по голому заду. Шлёпая, он, самодовольно усмехаясь, приговаривал: «Вот, вот чего не хошь ли, чтоб я обратно вернулся сюда!» А село всё ещё спало и на неприличные Яшкины заклинания не обращало внимания; только желтоватый огонёк, одиноко светившийся в отдалённой чьей-то избушке, многозначительно и обидчиво, подмигивая неблагодарному Яшке, да где-то в конце улицы, голодно подвывала озябшая собака…

Узнав, что Яшка сбежал, и скрылся, народ облегчённо вздохнул, люди, осмелев, заочно стали разоблачающе обличать Яшку в поджоге. Хозяйка сгоревшего недавно дома, со всей смелостью торочила перед бабами по проулкам и на озере, что они пострадали через изверга Дуракова Яшку. А Яшкиной матери это не понравилось, она вступилась в защиту своего чада:

– Люди добрые, а вы чай послушайте как, что она с дурости-то болтает. Как будто их дом-то мой Яшка поджёг. Сама, наверное, золу с огнём выгребла, да не у места высыпала, а грешишь на моего Яшку! – защитительно оберегая Яшку во всю улицу орала Анна.

– Мы чай к ворожее ходим, она нам прямо сказала: «Яшка спалил». Ты скажешь и в лавку-то не он забрался?! А ты уж закройся и не защищай своего охлёстка.

– Одним словом, твой Яшка бандит с большой дороги. Не побуди его Господи! – обличали ей и остальные бабы.

Кулаки, середняки, бедняки. Налоги-собрания

– Шабёр! На тебя сколь налогу-то навалили? – окликнул Иван Федотов Василия Ефимовича, через оба дворных забора, чуя, что Савельев, как и он, хлопоча, чем-то занят у себя во дворе.

– Шесть рублей, сегодня окладной лист из совету принесли, а на тебя сколько?! – отозвавшись на вопрос Ивана, спросил Василий.

– Четыре целковых! Мне тоже лист нынче вручили. Не знай, сколь на Фёдора Крестьянинова наложили? – поинтересовался Василий.

– Не знай, наверное, рублей на пять, тоже лист вручили!

– Из вас обоих шабров, на меня что-то всех боле наложили. Я думаю, есть резон, до совета дойти, справиться! – высказался Василий перед Иваном, не видя его сквозь заборов.

– Сходи, разузнай! – посоветовал Иван Василию Ефимовичу с затаённым беспокойством.

Как бы и на него не прибавили, ведь налогом-то облагают, смотря по зажиточности, да если у кого какие сельхозмашины имеются, ведь молотилка-то и у него есть, хотя в компаньоны с тем же Савельевым.

За обедом хлебая и обжигаясь горячими щами, Василий Ефимович возвестил семье:

– Я сегодня вознамерился в совет сходить насчёт налогу справиться, больно много на меня товарищи навалили, пойду, разберусь.

– Ну да, сходи, что это они и вправду столько нахлопали в нынешний год. Ведь раньше мы такого налогу-то ни разу не платили. Чай мы не вот богачи какие! – словесно поддержала мужа Любовь Михайловна. – Ты там и узнай, сколь с шабра Фёдора, – с любопытством добавила она.

Придя в сельсовет и дождавшись своей очереди, Василий Ефимович долго не соглашался с налоговым агентом и даже спорил с ним, что его хозяйство не должно обкладываться столько непомерным налогом. Агент же доказывал Василию своё:

– Хозяйство у тебя зажиточное, к тому же имеешь молотилку и две веялки.

– А на Крестьянинова Фёдора вы сколь наложили? У него ведь тоже веялка и молотилка-топталка есть! – с скрытой досадой полюбопытствовал он.

Агент, порывшись в книге лицевых счетов, и тут же нашёл хозяйство Крестьяниновых, сказал:

– С него тоже немало – пять рублей.

– Вот видишь, мы с Фёдором живём рядом, всего только через пробел, и он живёт не хуже моего, а налогу с него меньше, это разве справедливо?! – с досадой высказался он перед агентом.

– Тогда вот что, раз ты говоришь, что хозяйство ничем не уступает твоего, то мы переправим, и ему поставим вместо пяти шесть рублей. Это для нас ничего не стоит, налоговая политика нашего государства всё допускает! – переправляя цифру «пять» на цифру «шесть», с усмешкой проговорил агент, глядя прямо в переносицу Василию Ефимовичу.

Выходя из сельсовета, Василий Ефимович внутреннее ругал себя за то, что сунулся с языком насчёт хозяйства Крестьяниновых. Одной минутой досадил соседу, одно моё необдуманное слово нанесло урону на целый рубль. «Так в шабровом деле не годись!» – вспомнил он слова соседки бабушки Дуни. Так уж завелось издавна, что русский человек не так обеспокоенно защищает лично себя от напасти, а его тяготит то, почему эту напасть не терпит его сосед. Так и в данном случае, Василий Ефимович в душе вовсе не имел злого умысла на соседа, а его просто-напросто беспокойно глодала мысль: «Это почему же на меня много навалили налогу, а на соседа мало?». Да и Фёдор сделал бы так же. Русский человек не размышляет о том, что много с меня наложили налогу, а удивляется, почему с соседа – мало?!!

За ужином Любовь Михайловна поинтересовалась, спрашивая Василия Ефимовича:

– Ну, как там, в совете-то разобрались, что ли? – скостили с нас сколь-нибудь, ай нет?

– Скостят тебе, того и жди. Нет, видимо, что товарищам попало в зубы, снисхождения от них не жди, у них жалости к мужику не грош нету! – с раздражением отозвался Василий, умолчав о каверзном случае в деле злополучного рубля, который в одно мгновение уронисто вторгся в соседский кошелёк. – Да, вот какие наступили нынче времена! – соскребая ложкой пригоревшую картошку к краям глиняной чашки, развивая мысль о налогах, продолжал свою речь Василий Ефимович перед своей семьёй, которая сидела за столом, вместе с ним ужинала и молча внимала его словам о налоге, а он продолжал глагольствовать: – Бывало, перед батюшкой-царём все мужики были равны, имеешь дом, владеешь землёю – плати оброк три целковых в год. А раньше до оброку какая-то дань была, а сколь его облагали и кому её платили, я не знаю. Я только в детстве от стариков слышал, а про оброк-то я сам знаю. Сам, бывало, плачивал…. До революции, в нашем селе было Волостное управление, начальников было всего трое: Бурлаков Василий Иванович, Лобанов М.Ф., Меркурьев Степан. Старшина, писарь и стражник-урядник, и они втроём успевали управлять всей волостью. Нарушителей закона и порядка: воров, озорников, и разных пакостников сажали в «тёмную», за недоимки оброка стращали, а иногда у тех, которые и не помышляли платить эту трёшницу, так староста Капустин Ефим Васильевич с урядником Степаном отбирали что-нибудь из домашних вещей, скажем, бабью дырявую кофту или мужичий худой кафтан. Были, конечно, и высшие власти, которые по обязанности своей, должны наблюдать за жизнью села: в Арзамасе были земский начальник и мировой судья; в Нижнем Новгороде – губернатор, а в Москве сам батюшка царь, который и вершил всю народную власть. Следил, чтобы народ не забывал о своей обязанности и не давал в обиду свой народ, наказывал чиновников, которые ради чрева своего иногда нарушали царские указы. После революции, власти на селе в лице комитета бедноты с народа взимали так называемую продразвёрстку, одним словом, с мужика брали хлеб натурой. Потом продразвёрстку заменили продналогом, а сейчас хлебом не берут, так деньгами крестьянина стали обкладывать, назвав этот оброк сельхозналогом. Обкладывают теперь налогом-то не с дому, как раньше, а глядя на хозяйство. Появились какие-то кулаки середняки и бедняки. С бедняков, налог малый берут со середняков побольше, а с на кулаков наваливают видимо, как заблагорассудится. В сельсовете-то вон сколь начальников-то появилось, и столов-то не пересчитать: стол председателя, стол секретаря, стол счетовода и столы прочих причиндалов. А всех их надо содержать, всех надо прокормить и всем денежное жалованье подай, а с кого эти деньги? Всё с нас же, с трудового мужика. Да, нынешние власти, в народе всё устроили в ущерб массам на пользу отдельным личностям! – закончил своё изречение перед семьёй Василий Ефимович, вылезая из-за стола.

В это время дверь отворилась, и в избу к Савельевым вошёл Фёдор Крестьянинов. На его лице были явно запечатлены гнев и злопыхательства. Фёдор, подойдя к Василию Ефимовичу вплотную, и втискивая в его ладонь деньги-долг, с обидой и укоризною дрожащим голосом проговорил:

– Хоть ты мне и шабёр, а ты меня здорово поддедюлил насчёт налогу-то! Я в совете был, мне там всё сказали! – без многословия Фёдор ушёл, злобно хлопнув дверью.

– Ну и вы, соседушки, не очень-то скромцы, ваши Олешка с Мишкой родных отца с матерью предадут! – в своё оправданье высказался Василий. – Эх, да бишь, чуть не забыл, давеча в совете сказали, что сегодня вечером в школе собрание будет. Наверное, насчёт налога, так что я пошёл, – одевшись и надевши на голову картуз, оповестил Василий Ефимович семью, направляясь к двери.

Из-за малой вместительности зала избы-читальни собрание о налоге, сельские власти решили провести в здании школы, в её самом большом помещении, где занимались ученики первого класса. Народу в школу понабилось, битком люди, не успевшие занять места в классе за партами, толпились в коридоре, шумели, гоготали, курили, теснясь, поднимаясь на цыпочках, пялились, сверх голов заглядывали в класс, где при освещении одной керосиновой лампы шло собрание. За столом президиума председатель сельского совета и ещё человека три представителей из уезда. Доклад, а скорее всего, уже о готовом решении властей, делал представитель из Арзамаса колченогий Александров. Стоя на одной ноге и опираясь на стол левой рукой, с жаром говорил перед народом. Его квакающая речь угрожающе плыла над головами мужиков, сидевших за партами, отдельными отрывками досягала и коридора, где некоторые мужики из-за шума не совсем чётко понимали, о чём говорит оратор. А он, с особым пылом, оповестив собравшихся мужиков о политике партии и правительства в деле налоговой политики в деревне о хлебозаготовках, о хлебе, в котором нуждается государство, о развёрнутом наступлении на торговцев НЭПманов, кулаков, и вообще зажиточную часть села, взяв в руки лист бумаги, на котором заблаговременно на тайном заседании исполкома сельсовета был составлен список лиц села, с которых полагается взять непомерного налога не только в денежном выражении, но и в натуральном виде, т.е. хлеба в зерне. Перечислив по списку фамилии сельских торговцев, кулаков: Васюнина, Павлова, Цапаева и троих Лабиных, с которых, объявил Александров, причитается в фонд государства по 150 пудов хлеба, он перешёл к списку мельников. Вошедший в охвативший его пылкий раж, и, не встретив никаких возражений со стороны кулаков (которые, возможно, и не присутствовали здесь), Александров с особым рвением рьяно продолжал:

– С мельника, товарища Кораблёва Матвея – сто пудов!

Услышав это и как от внезапного грома испуганно присев на месте, где он сидел в средних рядах, Матвей, не выдержав, робко поднялся с места и дрожащим голосом как бы возражая, проговорил:

– Эх, вам, уважаемым товарищам, видно не жалко чужого-то хлеба?!

– А что? – недоумённо спросил Александров, узнав от президиумовцев, что говоривший и есть сам Матвей Кораблёв.

А Матвей взволнованно продолжал:

– Как что? Вон, сколько на меня навалили! Сто пудиков! А почему так ровно сто и откуда это вы взяли, почему не 99 и не 101, а где я их возьму? Хотя я и имею мельницу, но ведь сто пудов нескоро с населения замелешь, причём в селе-то не только я один, нас в селе-то десять мельников…

Пока Матвей, дрожа всем телом, озабоченно толковал о своём положении и о непосильности такого налога, Александров, наклонившись к членам президиума, о чём-то с ними посоветовался и, не дав высказаться Матвею до конца, он, прервав его, заявил:

– Ты прав, товарищ Кораблёв, мы тут, видимо, немножко ошиблись, малость, не докумекали, и то, что ты нам подсказал, вот я сейчас же и переправлю в списке, против твоей фамилии цифру 100 переправлю на 101. Пожалуй, так-то вернее будет. Значит завтра же привезёшь и ссыплешь в общественный амбар, а по-вашему магазей не сто, а сто один пуд! Слышишь! – властно и тоном, не допускающим никаких возражений, закончил разговор с Матвеем Александров.

– Слышу! – сквозь слёзы, как из подвальной ямы, ответил Матвей, присаживаясь на своё место.

Поняв, что с современными начальниками шутки плохи.

– Дело в народе словами пословицы бают: «Не шей дублёной шубы – налогу прибавят!» – толкнув Матвея в спину, проговорил Василий Савельевичи.

– Как он строго поступает, – втихомолку зашептались между собой приунывшие мужики.

– Да на вид-то невзрачный, хрена переломленного не стоит, и колченогий, и говорит так, что вроде у него во рту-то сто языков, а сколько в нём блох-то сидит! – тайно критиковали Александрова мужики.

– Они мягко стелют, да жёстко спать на ихой-то пастели нам, мужикам, будет! – вполголоса высказался Николай Ершов перед мужиками, и, подняв руку, попросил слова.

– Кто там! Что там?! – обратив внимание на маячащую над головами руку, спросил Александров.

– Прошу слово, дайте высказаться! – требовательно заявил Николай.

– Ну, говори, что у тебя наболело? – разрешил ему Александров.

– Вот я сижу, слушаю и думаю, и что это на нашем собрании говоришь только ты, – обращаясь к Александрову, решил его немножко критикнуть. – Только и слышно твою речь, которая сыплется, словно из худого кармана горох сорится. Так и говоришь, так и говоришь без умолку, а нам, мужикам, и доли нет.

– Ну, говори, мы разрешаем! – уступчиво, но не доверительно к Ершову, проговорил Александров.

– Так вот я и говорю, это что же получается, вот ты нам зачитал список, с кого сколь хлеба причитается: с торговцев, с кулаков, с мельников, причём я лично не принадлежу к ним, и меня вы пока не обложили. Но ведь вы их обложили непомерно, и им выплатить эти пуды будет непосильно, и я думаю, что им придётся из-за таких налогов торговлю прикрывать, мельницы нарушить, маслобайки и шерстобитки тоже поразрушить, церкви вы сами закрывать собираетесь, а нам простым мужикам, всему народу-то есть нам, куда без всего этого деваться? Где молоть рожь будем, где масло жать будем, где шерсть бить и сукна топтать будем, и куда за товаром без частной торговли ходить будем: за спичками, табаком, мылом и за прочей мелкой необходимостью? Ведь одна кооперация всем не обеспечит, да к тому же там с нас паи теребят, да те же правленцы спалили всю потребилку, вы об этом задумались, а?

Это сравнительно длинное и справедливое высказывание Николая, вконец обескуражило Александрова и весь состав президиума. Но раз выступающий из народа поставил столь справедливый вопрос, то на него и отвечать надо. Отвечать Ершову взялся не Александров, а другой представитель из уезда, некий Васляев, который пока всё молча сидел и ждал очереди для своего выступления. Он оказался не в пример каркающему Александрову, красноречивым, обладающим ораторскими навыками и способностями.

Отвечая Николаю, Васляев начал так:

– Да, всю заботу о народе взяла на себя наша партия большевиков; она укажет народу, где рожь молоть, где масло жать, где шерсть бить и куда за товарами ходить. А что касается церквей, то у партии на этот счёт вполне ясный лозунг: «Церкви и тюрьмы сравняем с землёй!» Когда партия и государство ликвидирует частный сектор и возьмёт в свои руки всё, тогда она, и только она, будет заботиться о всех нуждах народа во всём государстве в целом! И когда мы построим социализм, то весь народ будет всем обеспечен, и никакой нужды не будет знать. При социализме перед нами, так же и перед вами будет один лозунг: «От всех по способности, каждому по его труду!» – восторженно закончил свою ответную речь Васляев.

– А теперь, пока ещё существуют торговцы-НЭПманы, кулаки и прочее зажиточное крестьянство, у нашей партии налоговая политика такова: повышенными налогами мы как бы срезаем верхушку у этой категории крестьянства, а бедноте как бы наставляем это срезанное у богачей. Ведь мы всячески помогаем беднякам! – так, дополнительно разъяснил после Васляева Александров, который вновь поднялся с места, чтоб закончить дело с вопросом о хлебозаготовке.

Перечислив по списку торговцев, кулаков, мельников, маслобойщиков, шерстобитчиков и кузнецов и, указав, кто, сколько пудов хлеба должен в течение трёх дней привезти на своих подводах и сам же ссыпать его в магазей, Александров, видимо уже не в меру уставший, присел на край скамьи президиума.

– Кто желает выступить? – обратился к собранию председателей Сельсовета Бурлаков Михаил Васильевич.

Мужики потаённо меж собой переговаривались, гудели, некоторые, истомившись, украдкой курили, но выступающих желающих не находилось: все были перепуганы тоном, в котором проходило это собрание.