Читать книгу: «Записки русского солдата», страница 8

Выполз на прибережный песок, полежал. Замёрз, зуб на зуб не попадает. Подниму голову, кружит. И ничего не вижу, как будто в яме, без света. Поднял голову в очередной раз, увидел светлые пятна песка, между тёмными силуэтами кустов. Обрадовался, отошёл. Встаю на ноги. Идти не могу. Пьян в дым, мотает из стороны в сторону, не удержусь на ногах. Подполз к кустам, нашёл палку. С помощью палки, пошёл, худо, но пошёл! Ушёл далеко, уже близко до леса. Вдруг окрик: «Стой! Кто идёт?» «Русский солдат», отвечаю. Четыре молодца, вынырнув из-за кустов, стали вокруг меня, с винтовками наизготовку. «Опустите же винтовки-то к ноге. Что, колоть меня собрались? Или меня боитесь? Видите, что я в том, в чём мама родила? Помогите-ка лучше добраться до вашего командира». Подхватили под локти, повели. Привели в землянку командира роты.

Старший лейтенант начал спрашивать то, другое, я ему говорю: товарищ старший лейтенант, дайте сначала, чем грех прикрыть. Непривычно в таком виде разговаривать. Дали мне плащ-палатку. Завернулся я в неё. Теперь скажите, почему так долго лодку не посылаете за нашими людьми? Ведь там минута за год кажется. «Сейчас наши разведчики отправятся на тот берег. На обратном пути заберут ваших». Что же, говорю, так поздно? Ведь ночь-то скоро кончится, что же, они днём собираются работать? Потом рассказал им всё, что было мне известно. Потом ротный отдал старшине распоряжение, покормить меня. Принесли чуть не полный кавалерийский котелок пшённой похлёбки, погуще, чем суп, до каши так жидковато. И больше чем полбуханки чёрного хлеба. Пока мы беседовали со старшим лейтенантом, я той порой всё это упрятал.

Уже и дышать не чем, желудок полон, а глазами ещё бы ел столько же. Потом дали закурить настоящей русской махорки. Какая это прелесть! Правда, прелым запахом отдаёт, но наша, русская. Тут и наши подошли, разговаривают во весь голос, как дома полагается, а на них покрикивают: «Что вы разгалделись? На переднем крае ведь, не на базаре! До немцев тут чуть не два километра!» Они шёпотом говорят, нас смех разбирает. Принесли мою амуницию, оделся я и говорю своим: «Какое сегодня число?» Десятое августа. «Запомните, говорю, это число, ну а я не забуду, потому, как сегодня мой день рождения!» Потом нас к командиру батальона отправили. Там уж я на второстепенной роли стал. Наш комбат, лейтенант, с капитаном разговаривали. Потом в штаб полка сопроводили. Предложили сдать оружие, наши все было на дыбы встали. Пришлось мне агитацию вести, разъяснять, что оно нам сегодня не понадобится, на фронт будут посылать, выдадут и оружие.

Потом пошли в штаб дивизии. Там, через особый отдел по одному процедили. После этого две дороги перед нами стали: офицеры – в отдел кадров армии, рядовой и сержантский состав – на пересыльный пункт. Вот на этой развилке предстояло разлучиться, и навсегда, нашей маленькой семье, пережившей столько опасностей и лишений. Познавши друг друга в беде, люди становятся дороже всяких родных. И эта разлука неизбежная, неминуемая. Тяжёлый час, ах как тяжел! Но делать нечего, по-братски попрощались. Хотелось сказать самые, самые от души идущие слова, заключить друг друга в объятия, да так и не выпустить! Сама собой покатилась солдатская слеза, и никто её не стыдился. На что крепкий на нервы человек, человек кремень, наш комбат лейтенант Игнатов, и он не удержал своих слёз. И вот его последние слова: «Долго мы с вами вместе воевали, но не знал я, что у нас такой народ! Не знал я, Азанов, что ты такой человек! Но зато теперь будете знать, что за народ был с вами рядом. Что такой народ поставить на колени, сделать рабами – невозможно!» «Мы ещё повоюем, товарищ лейтенант!» Так состоялось наше расставание.

Ранение

С пересыльного пункта я попал в учебную роту, в миномётный взвод, одной из стрелковых дивизий. Номер её не помню. Занимались на левом берегу Дона, в лесочке, километрах в двух от Дона. Жили под плащ-палатками. Учились от темна, до темна. Через месяц пошли на передовые позиции. Дивизия удерживала плацдарм на правом берегу Дона, под хутором Клёцкий, в Сталинградской области. Наш взвод занял огневые позиции на этом пятачке, от переднего края немцев метрах в четыреста-пятьсот, на совершенно ровной и чистой местности. Даже травы не было. Потери были неизбежны. Через сутки, или двои, у нас ранило наводчика. Поставили наводчиком меня. До этого я был третьим номером. Через день, или два, ранило и меня. 25 сентября 1942 года, часов в десять вечера, уже было совсем темно и холодно. Ночами были заморозки. Я был часовым, охранял огневые позиции взвода. Остальные люди отдыхали по своим окопам. Я ходил около окопов. Потом захотел курить. Подошёл к окопу товарища, заговорил с ним, он отозвался. «Покурить охота», говорю. «Давай, покурим».

Он согласился, завернули махорку. «Ну, говорю, давай, высекай огня». Он устроился, сидя в окопе. Высек огня, прикурил. Потом я прилёг на бережок его окопа, голову спустил к нему в окоп. Прикурил, затянулся раз, или два. Разговариваем с ним шёпотом, чтоб не тревожить товарищей. Тут удар мне в левую руку, повыше локтя, я лежал, опершись на неё. Мне показалось, что кто-то бросил камышек земли и попал мне в руку. Осмотрел вокруг локтя, камышка нет, что-то непонятно. Решил встать, оперся на левую руку, больно. В чём же дело? Повернулся на живот, пошевелил рукой, больно. Тогда дошло до меня, что ранен. На передовой тихо, не стреляют ни те, ни другие. Совсем непонятно, чем ранило? Откудов? Обращаюсь к товарищу: «Меня, кажется, ранило. Пойдём к миномёту, поможем». Он говорит: «Ты разве жив? Я думал, тебя убило». «Откудов ты взял?» – говорю. «Я слышал удар, думал тебя в голову шварнуло». «Пойдём, говорю, посмотрим, что там? Если надо, поможешь перевязать». Я разделся, пулевое ранение. Вход – вот он, а где же выход? Осмотрели руку вдвоём, выхода нет! «Ну, ладно, говорю. У тебя пакет есть?» «Нет». «И у меня нет. Товарища перевязывали, израсходовали». Кричу: «У кого есть пакет?»

Услышал командир взвода, подошёл. «Что, ранил?» – спрашивает. «Так, говорю, царапина». Он осмотрел руку сам: «Слепое пулевое ранение, а не царапина». Принесли пакет, перевязали. Лейтенант начал рассказывать, где и как найти полковую медсанчасть. Я ему говорю: «Никуда я не пойду с такой царапиной». Он встал по команде смирно: «Товарищ красноармеец! Приказываю следовать в санчасть!» «Есть следовать в санчасть» – отвечаю. Раздал я свои личные вещички, и подался. Переехал через Дон, в санчасти выписали мне справку о ранении и направили в дивизионный медсанбат, километров десять до него. Я ушёл пешком. Дорогой меня стали мучить боли в руке. Сильная ломота в области локтя, но дошёл до санбата без приключений. Там попросил перевязать послабже, то рука стала опухать, бинты стали туго. Перед утром меня усадили в кабину автомашины и отправили в полевой передвижной госпиталь. В тот же день хирург – женщина, удалила мне пулю. На следующую ночь нас отправили на автомашинах на железнодорожный санитарный поезд.

305-я стрелковая

Где, куда ехали ночью, не имею понятия. С поезда высадились в городе Борисоглебск, Воронежской области. Там, в эвакогоспитале пробыл я полтора месяца. Пять дней на койке, остальное время в выздоравливающей команде. Потом попал в г. Усмань, в запасной полк. Оттуда, где поездом, где пешком с маршевой ротой, числом в сто двадцать человек двинули мы на фронт. Прибыли под г. Воронеж, в село Айдарово, во вновь формируемую 305-ю стрелковую дивизию. В Айдарово построили нас в колонну по четыре. Стоим. Появился седой, беззубый, сутулый капитан. Прошёл туда, потом обратно, и так несколько раз. Сам всматривается в лица солдат. Покажет пальцем: «Вот вы». Задаёт вопросы: «С какого года рождения, с какого года в армии, какое образование? С какого года на фронте? Специальность и т. д.» Потом покажет на следующего солдата и опять примерно те же вопросы. Отойдёт. Потом снова подойдёт. И так около часу ходил и выискивал то, что ему хотелось. Нам уже наскучило так стоять. Ко мне подошёл четвёртый раз: «Вот вы, товарищ красноармеец». Ну, я думаю, меня уже три раза спрашивал, теперь-то он не мной интересуется, а кем-то другим. Стою, молчу. «Вот вы!» По очереди отзываются то один, то другой. «Нет, нет! – отвечает, вот вы!» «Я, что ли? – говорю?» «Да, да!» Ещё один вопрос ко мне, потом командует: «Два шага вперёд! Марш!» Вышел из строя. Командует: «Сомкнись!» Вывели из ста двадцати человек всего шесть человек. «Остальные направо, шагом марш! Вы за мной».

Привёл нас в деревенскую хату: «Вот здесь располагайтесь!» Ну, мы, конечно, после марша, рады месту. Что тут, зачем мы тут, и не спрашиваем. Потекли дни, один за другим, нас кормят, никто ничего не говорит. Никто ничего не спрашивает, и мы молчим. Живём. На нарах спим, кому сколько захочется. Неделя, другая прошла, потом зашевелились. Командир взвода объявился, потом командир батареи. Оба младшие лейтенанты. Потом выяснилось, что попали мы в штабную, или батарею управления КАД – командующего артиллерией дивизии. Командующим был подполковник Заботин. Склад его характера был прямой противоположностью его фамилии. Очень спокойный и беззаботный, уже пожилой человек, и совсем не венного склада характера. Командир батареи, младший лейтенант, красавец мужчина, очень стройный, с бородкой. Человек, одетый в военную форму, годился бы только для парадов. Но дел от него мы тоже не видели. Взводный, младший лейтенант, маленький, толстый, жирный украинец, Коваленко. Бездельник и пьяница. Начальник штаба – тот седой и беззубый капитан, что отбирал нас, капитан Солодовников, мой земляк, родом из Перми. Человек умный, деловой, но больной.

И вскоре он покинул эту должность по болезни. В конце декабря 1942 года нашу дивизию поставили на линию обороны южнее Воронежа, то есть, в первый эшелон обороны. Все люди дивизии были поставлены на лыжи. Когда дивизия вышла на марш с места формировки, то всё своё имущество тащили на лыжах. Пулемёты, миномёты, даже печки. Во время развёртывания боевых порядков пришлось тянуть связь к командирам артиллерийских подразделений и частей с командным пунктом командующего артиллерии дивизии. А бывалых телефонистов оказалось два человека, остальные в этом деле новички. Простое дело связать два конца кабеля, и это не умели. И вот началась учёба на поле, ночью, в метель. Надо было обучить тридцать человек, этой несложной, но ответственной профессии связиста.

Я и ещё один солдат, по фамилии Андреев, брали с собой группу людей с катушками кабеля и вели отыскивать нужную точку на местности, где находился тот или иной командир. Подключали аппарат и тянули линию на НП КАД подавали конец дежурному телефонисту. Проверяли наличие связи. Нагружались катушками, шли тянуть новую линию. Притом, «добрым словом» поминали своё начальство. Почти два месяца сидели, бездельничали, не знали, за что же нас хлебом кормят, они не провели ни одного часа занятий. Теперь нам их работу надо делать на ходу, в боевых условиях, где каждая минута дорога. Хорошо ещё, что времени было достаточно на подготовку операции. Операция была сложная, важная и ответственная: надо было прорвать оборону врага на участке нашей дивизии. Потом развить наступление, выйдя на оперативный простор частями Донского фронта в направлении Белгород, Харьков, Полтава.

Не помню номеров артполков, которые были приданы нашей дивизии. Помню только, что было сосредоточено по двести стволов на один километр фронта. Операция была успешно осуществлена. Я впервые за всю войну участвовал в такой операции. Впервые понял, что и наши войска при умелой подготовке и организации могут совершать великие дела. Душа петухом пела, когда после залпа РС, наша артиллерия открыла огонь по врагу. Вначале слышались отдельные выстрелы, и залпы, потом слились в один протяжный гул. И в течение двух часов гудело всё вокруг! Земля подрагивала под ногами мелкой дрожью от выстрелов и разрывов. Чувство гордости охватывало нас всех за то, что и мы вложили немалую долю своего труда в подготовку этого концерта! Через два часа после артподготовки поднялась пехота и пошла вперёд, не встречая серьезного сопротивления со стороны противника. Правда, в полосе действия нашей дивизии немцев не было. Были венгры, румыны и итальянцы. Но желания воевать у них не осталось. Улепётывали без оглядки, особенно итальянцы с румынами.

Венгры сдавались в плен пачками, по 200, 300, 500 человек. Складывали оружие и сами шли сдаваться. Их отправляли в тыл, даже без конвоя. В районе Белгорода стали попадаться немецкие части, но и их сбивали без особого труда. Дивизия растягивалась на очень большом расстоянии. Снабжение боеприпасами и продовольствием затруднялось, по мере удаления от железной дороги. Полевые просёлочные дороги удерживать в хорошем состоянии было нечем, не было техники. Содержались на голодном пайке и боеприпасами, и продовольствием. Но дивизия беспрерывно продвигалась вперёд, по тридцать, сорок и пятьдесят километров за сутки. Продовольствием пополнялись за счёт врага. Так, например, в районе Короча были их артиллерийские склады, где нам удалось кое-чем поживиться.

«Кума»

И благодаря этому мы жили безбедно. Мы, три солдата, объединились по вопросу питания, и были неразлучны, заботились друг о друге, как о членах собственной семьи. Вот эта троица: я, собственной персоной, Виктор Миронов, не помню, откуда он родом, но хороший, добросовестный товарищ. Третий – Ильичёв Пётр Михайлович, 1916 года рождения, до войны жил в Ленинграде, работал в ОРУД регулировщиком. Человек, способный достать всё, что есть в данном населённом пункте. Через пару часов по прибытии в данный населённый пункт, все женщины – его знакомые, если не родня. Было бы время, он способен разговаривать со встречной женщиной два часа. За такой вот склад его характера и поведения потом был окрещён «Кумой». И так, пока по ранению не отправили его в госпиталь, его никто не называл по имени, или фамилии. Только – «Кума». А он настолько привык к этой кличке, что на фамилию или имя не откликался, не обращал внимания. Как только услышит: «Кума!» – тут же отзовётся. Кухарить, готовить, что бы ни было съестного, это была его страсть. Не важно, на одного ли человека, на двадцать ли, только дай покухарить!

Сам небольшого роста, толстенький, круглолицый мужичёк, по-моему, с 1916 года рождения, с толстым женским задом. Когда возится у плиты, или у печки, то пот с него льёт рекой. Полотенце у него всегда за ремень заткнуто, поминутно вытирает лицо. Наш командующий редко появлялся около нас. Достал себе лошадку с кошевой, и в ней неизвестно, где разъезжал, и что делал. Ездовым у него был наш солдат, Матёха по фамилии. Маленький, толстый, крепкий и очень спокойный человек. Начальником штаба был майор, пермяк, по фамилии Букирев. Командиром батареи старший лейтенант Гольдштейн. Командир взвода младший лейтенант Коваленко. В Короче же, мы, солдаты, на немецком армейском складе достали бочку литров на шестьдесят, рому. Но её долго и тщательно хранили от начальства в санях. Начальство о ней не знало. Всё шло хорошо. Потихоньку грелись около неё. Солдаты и сержанты добавляли помаленьку к наркомовской дозе, и был полный порядок.

Цена беспечности

Но вот уже после взятия Харькова, вернее, так: мы Харьков обошли с севера, и вышли на шоссе Харьков – Полтава. Штаб дивизии остановился в большом селе Люботин на шоссе. Наше же начальство решили учинить пьянку на остатках этого рома, что им удалось обнаружить. И решили удалиться с глаз дивизионного начальства в маленький хуторок совхоза «Червона Долина», под деревней Черёмушная. Хутор оборонял батальон неполного состава, одного из пехотных полков нашей дивизии. В батальоне людей было человек двадцать-тридцать, не более. Оружия: одно 45-миллиметровое орудие, два 82-миллиметровых миномёта, пулемёт «Максим», и один ПТР Дегтярёва. Наши заняли большой дом из двух половин. Одну заняли начальство, другую, поменьше, отдали нам. Начальство учинили пьянку. Вначале тихо, чинно, потом разошлись. И часов до двух ночи гуляли. Потом угомонились.

Той порой, остатки немецких войск, что оставались в Харькове, сосредоточили всё, что у них оставалось, в один кулак. Подтянули к этому хутору по шоссейной дороге, ждали утра, чтобы с рассветом пойти на прорыв и выйти из кольца. Пехотных командиров я не видел, не знаю, где они были и что делали. Люди же были на своих местах, у орудий, у пулемёта, у миномётов. Но силёнка явно была мала, чтобы удержаться, не пропустить немцев. Меня, около четырёх часов утра, поставили часовым, чтобы охранять эту пьяную компанию, и повозки, и лошадей, что во дворе. Ночь была – хуже, наверное, некуда. Ветер – соседнего дома не видно. И довольно холодно, выйдешь во двор, в ушах ветер гудит, ничего не слышно, и глаз открыть нельзя. По глазам снегом бьёт, до слёз больно. Между порывами ветра нет-нет, да и доносятся гул моторов, то стук кабинных дверок. Я этого рома имел две фляжки по пол-литра каждая, но грелся в меру, не теряя головы. А мне в эту ночь пришлось стоять на посту с четырёх часов утра, до шести часов утра. И вот, когда я встал на пост, сильный ветер разогнал мою дремоту. Холод заставил меня сильно греться.

Ближе к утру немцы стали пулемётными очередями трассирующих пуль бить в разных направлениях. Казалось, хотели вызвать ответную стрельбу, чтобы выявить наши силы, их местоположение. Я пошёл в дом, чтобы разбудить народ и доложить обстановку. Сильнейший, порывистый ветер, и снег, то повалит, то оторвётся, то опять повалит так, что взводный реагировал на все мои усилия, не лучше, чем мешок с навозом. Хорошо ещё, солдаты поднялись все, запрягли лошадей, привели в порядок оружие. Уже начало светать, когда, наконец, удалось растормошить начальство. Но пользы от того было мало, они мало что понимали в создавшейся ситуации. Взводный наш так и ходил из стороны в сторону, мешок – мешком. Старший лейтенант, помощник начальника штаба, не помню его фамилии, взял роль взводного на себя.

Построил нас, пересчитал, в строю двадцать человек. Спрашивает, у кого сколько патронов? Сержант Петрин говорит: «У меня два», – но и у остальных, у кого двадцать, у кого тридцать, больше навряд ли у кого было. Теперь он нам ставит задачу: «Занять вот эту высоту, на противоположном склоне лога, близ деревни Черемушная, и любой ценой удержать немцев. Ясно? Направо! Шагом марш!» Только мы шагнули на луг, на чистый, ровный луг, параллельно с нами по шоссе метров сто пятьдесят выше по лугу, вышла из-за садов и домов группа немцев. Увидели они нас, а мы их одновремённо. Они загалдели по своему – ала-ла, ала-ла, и вмиг укрылись за насыпью шоссе, и открыли по нас огонь с автоматов, разрывными пулями. Мы ещё не успели рассредоточиться, залечь, как уже понесли значительные потери. Был убит старший лейтенант, и младший лейтенант ранен.

Мой товарищ ещё по запасному полку, Сашка Жуков, звал меня на помощь, пока я добрался до него ползком, он тоже оказался убит. Я и ещё несколько человек, укрылись от пуль в едва заметной бороздке, промытой по лугу талыми водами, но теперь засыпанной снегом. По бороздке мы отползли метров пятьдесят-семьдесят вниз по лугу, и тоже укрылись за насыпью старой дороги. Вести огонь не было видно укрывшихся за шоссе немцев. Потом вскоре двинулась немецкая колонна из машин, танков и самоходок. Мы стали вести огонь по ней, но скоро патроны стали на исходе. Колонна была построена так: две-три автомашины, крытые, танк. Две-три автомашины, самоходное орудие. Танки и самоходки с ходу ведут огонь. Живая сила размещена на автомашинах по пять-десять человек. От наших огневых средств вскоре мало что осталось. Правда, лучше всех и дольше всех работало ружьё ПТР. Оно повредило около двух десятков автомашин врага. Мы перебазировались в посёлок и укрылись в овощехранилище. Стали решать, что же делать?

Не успели мы ещё посчитать, сколько нас осталось. Входит в овощехранилище майор, наш начальник штаба. Мы все уставились на него, ожидая разумного решения. Он с минуту постоял, потом жестом подзывает меня. Говорит: «Пойдёте со мной». «Есть!» – отвечаю, и следую за ним. Вначале он шёл спокойным шагом, напрямик, без дороги. Я шёл за ним. Потом вышел на дорогу, перешёл на рысь, я за ним. Когда уже порядочно удалились от посёлка, нас обогнал на лошади в кошеве, лейтенант, командир взвода разведки. Майор перешёл на шаг, порядком запыхался. Показал рукой на повозку, сказал: «Вот как», – и покачал головой. Мы следовали дальше, в направлении села, где стоял штаб дивизии. Повозка с лейтенантом по просёлку поднималась вверх по склону, уже около километра от нас. Вдруг, разрыв тяжёлого снаряда, и на том месте, где была повозка – только чёрное пятно! Ни лошади, ни саней, ни людей! Майор, глядя на меня, сказал: «Приехали!» Мне и сказать было нечего.

Мы с ним свернули с дороги, пошли лугом, напрямик. Он скоро выдохся. Сели мы с ним на снежок, закурили. Разговаривать не было охоты. Наши люди, те, остались без командиров, и без пользы для дела. Потом оказалось, что немцы заскочили в овощехранилище и перестреляли наших, семь или восемь человек, в том числе и командира взвода Рогожина. Я уже больше там не был, и всех подробностей не знаю. Только знаю, что по причине той пьянки, мы потеряли двадцать человек! Погиб и Виктор Миронов.