Читать книгу: «Путь из бездны к свету», страница 2

И на тот момент у меня не осталось другого выбора, кроме как признать его правоту и позволить своей душе медленно и мучительно погружаться в глубины ада…

Глава 3. За предельной чертой

Меня нашли быстро. Полиция, сирены, холодные наручники. Я не сопротивлялся. Не было смысла. Они спрашивали: «Почему ты это сделал?» А я не мог ответить. Слова застревали в горле. Я не знал, как объяснить им то, что сам едва понимал.

Но зло не исчезло. Оно затаилось ненадолго, чтобы вернуться, когда я останусь один. И вернулось оно сильнее, чем когда-либо.

«Ты сделал то, что должен был, – шептал он. – Это возмездие каждому, кто над тобой издевался. Ты всего лишь освободил себя настоящего».

Его слова стали моими мыслями. Я начал верить, что я не виноват. Что это был не шаг в пропасть, а акт освобождения. Он внушал мне, что я должен не бояться последствий, а гордиться тем, что сделал.

Когда меня снова спросили, сожалею ли я о содеянном, я услышал его голос: «Скажи им правду. Скажи, что не сожалеешь. Пусть знают, что ты сильнее их всех». И я сказал.

«Я не жалею. Я хотел бы сделать это снова».

Они смотрели на меня с удивлением и отвращением, а демон смеялся. Когда приехали журналисты, я повторил то же самое. Только громче и увереннее.

«Я ни о чём не сожалею, – сказал я в камеру. – Мне понравилось то, что я совершил. И я хочу убивать ещё».

Демон наслаждался их реакцией, а я чувствовал себя словно марионетка. Тогда я и не пытался ему сопротивляться слушая его победные ноты. В тот момент я был уверен, что он прав.

***

После того как журналисты уехали, меня отвезли в СИЗО. Длинные коридоры, стук ключей, тяжёлые двери. Всё казалось каким-то нереальным, будто это происходит не со мной. Меня поместили в одиночную камеру.

Сначала я подумал, что одиночество будет спасением. Но очень скоро оно превратилось в пытку. Стены давили на меня, их холодная серость была словно отражением того, что я чувствовал внутри.

Я слышал звуки за дверью – шаги, голоса. Иногда – смех или выкрики других заключённых. Но каждый раз, когда кто-то проходил мимо моей камеры, я ощущал ненависть. Она была повсюду: в звуках, в тишине, в тех взглядах, которые я ловил через небольшое окошко в двери.

Демон больше не говорил со мной. После того как он заставил меня заявить, что я не жалею и готов убивать снова, он исчез. Он добился своего, и теперь я остался один. Но одиночество не приносило облегчения. Оно только подчёркивало мою беспомощность.

Всё вокруг будто бы было настроено против меня. В какой-то момент я по-настоящему почувствовал себя жертвой. Не того, что я сделал, а того, что меня вообще поместили сюда. Казалось, весь мир восстал против меня, а я только защищался. Демон изредка возвращался, чтобы усугубить это чувство. Он шептал: «Ты здесь потому, что они тебя боятся. Ты сильнее их. Помни об этом».

Но эти шёпоты не приносили покоя. Они только усиливали страх и боль. Иногда я думал: «А что, если он больше не вернётся? Если это всё, что осталось от меня?»

Ночи были самыми худшими. В темноте казалось, что стены сжимаются, что этот небольшой мир, ограниченный четырьмя стенами, скоро поглотит меня. Мне было страшно, но не за себя, а за то, что я никогда не смогу вернуть то, что отнял.

***

Каждый день в СИЗО начинался одинаково. Открывалась тяжёлая дверь, охранник выкрикивал мою фамилию, и я вставал. Лишние движения были лишними звуками, а звуки здесь значили больше, чем слова.

Прогулки… Их сложно было назвать отдыхом. Выход на улицу напоминал издевательство. Маленький двор, окружённый высокими бетонными стенами с железной крышей вверху. Иногда я слышал птиц, и это было почти как встреча с кем-то родным, живым. Холодный ветер, который проникал сквозь щели, обжигал кожу, но мне это нравилось – хотя бы что-то настоящее.

На прогулке я иногда видел других заключённых. Они не знали, кто я такой, но будто бы догадывались. Взгляды были короткими, подозрительными. Сначала никто не пытался заговорить, но однажды один мужчина прокричал мне из соседнего бокса:

– Эй, кто там гуляет?

Я не ответил. Как мне нужно было описать себя? Ведь я не знал кто я теперь, ведь даже в своём отражении я различал лишь взгляд незнакомца, устремлённый на меня…

Когда я возвращался в камеру, мне казалось, что этот короткий вопрос остаётся со мной дольше, чем я хотел.

Оперативники вызывали меня в кабинет несколько раз. Каждый раз одно и то же:

– Ну что, как тебе твоя новая жизнь? Может расскажешь зачем ты это сделал? О чём ты вообще думал?

Они хотели ответа, но я не мог его дать. Демон подталкивал меня к агрессии: «Скажи им, что ты бы сделал это снова. Пусть боятся». Но я молчал. В какой-то момент это начало выводить их из себя.

– Тебя что, язык отняло? На камеру ты ведёшь себя гораздо смелее.

Я только смотрел на них, и один из оперативников, молодой, раздражённый, крикнул:

– Ты думаешь, ты тут умный самый, да? Такое гнильё как ты к стенки надо ставить, вы не заслуживаете жизни!

В его голосе я слышал ненависть, которая раньше звучала во мне самом. Она будто заполняла весь кабинет.

Охранники… Они были другими. Для них я был просто ещё одним «номером». Кто-то относился равнодушно, кто-то позволял себе грубости.

– Чего оглядываешься, маньяк? Страшно? – сказал один из них однажды, когда вёл меня по коридору.

Но был один, старше других, который иногда останавливался, чтобы поговорить:

– Слушай, парень, ты ведь мог бы этого не совершать. Ты это понимаешь? Зачем ты сломал себе жизнь?

Я не знал, что ему ответить. Он не ждал ответа. Просто качал головой и уходил.

Каждое движение, каждое слово оставляли след. Казалось, что стены СИЗО были не из бетона, а из ощущений: ненависти, страха, подавленности. Это место поглощало тебя, превращая в тень самого себя.

***

Сизо было словно живое существо, которое изучает тебя, раздевает до души. Я не только слышал ненависть вокруг, я видел её в глазах. Другие заключённые начали узнавать меня.

Меня показали по телевизору. Когда принесли прессу, я увидел своё имя вместе с заголовком: «Жестокое убийство. Арест подозреваемого». Теперь все знали, кто я.

− Это он, − услышал я, когда охранник вёл меня обратно в камеру после прогулки.

Один из заключённых, стоящий у стены своей камеры, смотрел на меня так, будто хотел пробить взглядом дыру в моём теле.

− Ты тот самый маньяк? – бросил он громко, чтобы услышали все остальные.

Я ничего не ответил. Охранник подтолкнул меня вперёд, но не успели закрыть дверь, как послышались крики:

− Слышь урод! Ты думаешь, тебя здесь не достанут? – Тут и не таких ломают!

Они ненавидели меня. В их глазах я был хуже, чем любой из них. Это была странная ирония – убийцы, насильники, грабители, все они считали меня монстром. Я чувствовал их ненависть каждым нервом.

На прогулке это стало ещё очевиднее. Теперь мне редко давали возможность быть в одиночестве. Иногда охранники водили сразу несколько заключённых во двор. Один из них, крупный мужчина с бритой головой, подошёл ко мне ближе, чем следовало.

− Думаешь, ты какой-то особенный? – прошипел он. – Ты просто больной. Тебе п*****, когда тебя осудят и отправят в колонию.

Его слова кромсали меня, словно лезвия. Я ничего не ответил, а он только усмехнулся.

− Боишься? Это и есть твоя истинная сущность. Трусливая тварь.

Но больше всего мне запомнилась одна ночь. Через вентиляционную решётку в камеру донеслось:

− Эй маньяк, ты слышишь? Ты же знаешь, что с такими как ты, делают? Мы тебя достанем, как не прячься.

Демон молчал. Казалось, он бросил меня. Теперь я был один против всего этого мира, который ненавидел меня.

Иногда я думал, что лучше бы они просто исполняли свои угрозы. Ворвались в камеру и покончили со мной.. Это было бы проще, чем слушать их крики. Но вместо этого я жил с ощущением, что ненависть заполняет всё вокруг, кроме опустошённости внутри меня.

***

На психиатрическую экспертизу меня отправляли в Москву рано утром. Меня вывели из камеры, заковали в наручники и вели под строгим надзором. Следовали короткие, жёсткие команды.

Подъехал автозак – тяжёлый, серый, словно металлический саркофаг. Внутри меня ждал маленький металлический бокс. Это не была общая клетка, где могут сидеть несколько человек. Я находился в одиночной ячейке, тесной и холодной. Стены давили, словно пытались задушить.

Прибыв на специальную территорию вокзала, где происходит транспортировка заключенных и подследственных, нас под бешенный лай служебных собак загрузили в вагон для перевозки спец. контингента. Ехали транзитом, через Вологду. Дорога растянулась на бесконечные часы. Я видел только узкую щель, через которую в клетку пробивался свет. Мелькали деревья, реки, иногда редкие дома, но всё это казалось не настоящим.

На одной из остановок поезд затих. Мне показалось, что мы стояли целую вечность. Тишина была почти невыносимой, пока её не нарушили шаги и громкие голоса. Кто-то из заключённых громко ругался, требуя воды, кто-то кричал, что ему тесно и невыносимо.

В такие моменты время тянулось особенно медленно. Я пытался понять, сколько ещё осталось ехать, но никто ничего не объяснял. Конвоиры общались между собой, игнорируя меня.

Когда мы добрались до Вологды, меня вывели на свежий воздух. Это было странное ощущение – снова почувствовать ветер на лице, услышать звуки улицы. Я сделал глубокий вдох, но запах был горьким, как вся эта поездка.

Транзит через Вологду был недолгим. Лишь пара дней. После них меня пересадили в другой автозак, такой же холодный и чужой и затем в поезд, следующий в Москву. Ещё один день дороги, ещё одна ночь, которую я провёл без сна.

Когда мы приехали в Москву, я был измотан. Охранники, не церемонясь, подтолкнули меня к выходу.

– Давай, выходим! – выкрикнул один из них, но я уже не чувствовал раздражения. Всё, что происходило, будто было не со мной.

Москва встретила меня холодом. Меня провели по коридорам большого здания, где повсюду пахло стерильностью. Всё казалось чужим, даже звуки. Там не было криков, как в СИЗО, но это молчание было ещё тяжелее.

Меня привели в отделение, где уже ожидали врачи. Уставший от дороги, я почти не воспринимал их слова. Один из них, невысокий мужчина с густыми седыми волосами, внимательно рассматривал меня, будто пытался проникнуть в мысли.

– Добро пожаловать, – произнёс он сухо. – Здесь мы постараемся разобраться во всём, что произошло.

Меня усадили за стол, положив передо мной бумаги. Всё началось с формальных процедур. Спросили имя, возраст, потом заставили подписать документы. Никто ничего не объяснял.

Основное сканирование под рентгеновскими взглядами врачей произошла позже. Меня завели в просторное помещение, где усадили на стул. Передо мной сидел профессор и множество молодых врачей. Он перебирал бумаги и задавал вопросы с таким спокойствием, что это пугало больше, чем крики больных.

– Ты осознавал, что совершал? – спросил он, не отрываясь от записей.

Я замер. Этот вопрос не раз звучал в голове, но ответа не было. Демон, который раньше торопился вмешаться, молчал. Я пробормотал:

– Не знаю…

– Хорошо. Тогда объясни, как можешь.

Снова молчание. Это было самое тяжёлое – искать ответы, которых не существовало. Мои попытки объяснить звучали бредово даже для меня самого. Врач что-то записал и продолжил.

– Ты жалеешь о содеянном?

На мгновение мне показалось, что демон вернулся. Его шёпот раздался где-то в глубине разума:

– Нет. Ты ничего не сделал плохого. Ты даже помог. Они просто не понимают.

– Нет, – произнёс я, не понимая, говорю ли это от себя или за демона.

Доктор остановился и посмотрел на меня с явным интересом. В этот момент я почувствовал, как цепь его вопросов затягивается всё туже. Он не хотел понять меня – он хотел классифицировать. Разложить по полочкам то, что я даже для себя не мог объяснить.

В следующие дни меня водили на обследования, задавали вопросы, показывали картинки, просили описывать эмоции. Я был словно подопытный кролик. Врачи общались между собой короткими фразами, записывая что-то в своих блокнотах. Иногда они переговаривались прямо передо мной, не обращая внимания на моё присутствие.

– Он не осознаёт границ реальности, – сказал один из них.

– Это типичный случай, – кивнул другой.

Их равнодушие было привычным для меня явлением. Ведь всю жизнь именно так ко мне и относились. За тем исключением, что теперь я стал объектом для исследований.

Однажды меня снова привели в кабинет с бумагами. Среди них была форма согласия на лечение. Врач, высокий и худой, склонился над столом.

– Это стандартная процедура. Подпишешь, и дальше всё пойдёт легче.

– Что будет, если не подпишу? – спросил я, уже зная, что выбора у меня нет.

– Будет хуже, – сказал он, и его голос прозвучал почти как угроза.

Я взял ручку и подписал.

С этим согласием я словно подписал отказ от остатков себя. Отныне я становился частью системы, где больше не было места ни свободе, ни даже иллюзии выбора.

***

Экспертиза завершилась. Мне диагностировали параноидальную шизофрению. Я уже ожидал этого, но, когда диагноз озвучили официально, внутри что-то рухнуло. Это звучало как приговор, хотя я понимал – он был вынесен мне задолго до этого дня.

После завершения всех процедур меня поместили в специальную камеру для душевнобольных в тюрьме. Это место казалось странным даже на фоне всего остального, что я пережил. Здесь было тише, чем в СИЗО, но тишина эта казалась наэлектризованной. Соседи по камерам иногда кричали, иногда плакали или смеялись – громко, резко, словно хотели сорвать напряжение.

Дни тянулись медленно, бесконечно. Я сидел в одиночестве, теряясь в своих мыслях, словно они были лабиринтом без выхода. Демон иногда появлялся, чтобы подлить масла в огонь. Он шептал, что всё, что произошло, – это их вина, не моя. Но даже его голос становился слабее.

Однажды дверь камеры открылась, и вошёл незнакомый человек. Это был батюшка. На нём была простая чёрная ряса, в руках он держал крест. Его взгляд был спокойным, и это удивило меня. Я ожидал осуждения, даже ненависти, но увидел что-то другое – странную смесь терпения и сочувствия.

– Здравствуй, сынок, – сказал он, останавливаясь передо мной. – Я пришёл предложить тебе исповедь и причащение.

Я посмотрел на него с недоверием. Эти слова звучали пусто, как ритуал, которому я никогда не верил. Я отвернулся и сказал:

– Нет смысла. Это ничего не изменит.

Батюшка не ушёл. Он поставил крест на столе и сел напротив, сложив руки.

– Это не просто ритуал. Исповедь очищает душу. Но я не пришёл заставлять тебя.

Он замолчал, давая мне время. В тишине слышалось лишь редкое дыхание из соседних камер.

– Тебе всего хватает? – неожиданно спросил он, нарушив паузу. – Может, еды или чего-то ещё?

Я замер, не понимая, как реагировать. Этот вопрос был неожиданным. Никто из незнакомых мне людей никогда не спрашивал, что мне нужно, не предлагал помощи просто так, без выгоды.

– Нет, – выдавил я наконец.

Батюшка кивнул, но не ушёл. Он сидел ещё какое-то время, словно просто своим присутствием хотел напомнить мне, что в мире ещё есть место для доброты.

Этот человек знал, что я сделал, и всё равно проявил ко мне сострадание. Он не обвинял и не упрекал. Его доброта была бескорыстной, и это стало для меня новым опытом. Но только позже я осознал, какую огромную роль сыграл этот поступок для моей души. Он стал тем крошечным светом, который, несмотря на всю тьму внутри меня, не позволил мне окончательно сдаться.

Сейчас я понимаю, что именно такие люди – те, кто способны проявить человечность даже к тем, кто пал так низко, – могут стать лучиком света для потерянных душ. Тогда я этого не осознавал. Но этот момент остался со мной, как первая капля чего-то нового, какого-то понимания, что в мире ещё есть место для надежды.

***

Обратная дорога в Мурманск была не легче первой. Меня снова поместили в одиночную ячейку автозака, и весь путь транзитом через Вологду прошёл в тягучей тишине. Казалось, что вместе с диагнозом на меня навалилась ещё и непосильная тяжесть осознания. Ближе к концу пути я почти перестал различать дни и ночи.

Вернувшись в Мурманск, я оказался в том же СИЗО. Но теперь всё было иначе. Демон молчал, а я чувствовал себя пустым. Никто из тех, кто встречал меня, не смотрел мне в глаза. Вся тюрьма знала, кто я, и ненавидела за это.

День суда наступил быстро. Меня вывели из камеры, надев наручники, и повели по коридорам, где каждый шаг отдавался эхом. На этот раз меня ожидал не обычный процесс, а приговор судьбы, который я не мог изменить.

Когда я вошёл в зал судебного заседания, первое, что бросилось в глаза, – это клетка, в которой я должен был находиться. Меня завели внутрь, закрыли тяжёлую металлическую дверь, и я сел на скамейку. В зале уже собрались люди: судья, прокурор, адвокат и тот, кого я увидел впервые после совершённого преступления. Мой отец.

Отец сидел неподалёку, чуть склонившись вперёд, словно не верил своим глазам. Его взгляд метался между мной и остальными, как будто он пытался найти объяснение всему, что происходило. Когда всё стихло, и в зале воцарилась напряжённая тишина, он тихо спросил:

– Сынок, всё это правда?

Его голос был тихим, но в этой тишине он прозвучал так, словно ударил в самое сердце. Он не обвинял, не кричал, но в его словах было столько боли, что я почувствовал, как всё внутри меня дрогнуло. Словно его голос был последним мостом, связывающим меня с нормальной жизнью, и этот мост рухнул.

Я не мог сразу ответить. Словно комок застрял в горле. Опустив голову, я лишь смотрел в пол. Демон молчал, оставив меня наедине с этой реальностью.

Вспоминая слова батюшки и глядя на отца, я не мог больше держать прежнюю маску. Не мог лгать, что не сожалею. Теперь всё, что я хотел, – чтобы этот кошмар закончился.

Когда судья начал задавать вопросы, я отвечал коротко, не поднимая взгляда. Больше я не утверждал, что не сожалею, и не пытался оправдать себя. Слова отца, его неверие и отчаяние разрушили остатки прежней маски.

Суд не длился долго. Приговор был предсказуем: признание невменяемости и направление на принудительное лечение в стационар специального типа с интенсивным наблюдением.

После окончания заседания меня вывели из клетки и снова повели по коридорам, но на этот раз я чувствовал себя иначе. Груз отцовского вопроса не отпускал меня. Он стал эхом, которое будет звучать в моей голове ещё долго.

***

Ночью, лёжа на кровати и глядя в одну точку я задумался о том, что до этого я никогда не был полностью уязвим. Даже тогда, когда хотел быть таким. Я никогда не знал, что значит проснуться рядом с женщиной и почувствовать себя счастливым. Я никогда не знал, каково это – ощущать, что Бог специально для тебя послал ангела, чтобы вытащить тебя из глубин ада. Я не знаю, каково это самому быть ангелом для кого-то. Любить настолько, чтобы пройти с этим человеком через все преграды, без сомнений и страхов.

Мне неизвестно, что значит настоящая потеря. Чтобы понять это, нужно любить кого-то больше, чем себя самого. У меня никогда не было настоящих друзей. Эти слова кажутся пустыми, но они отражают мою реальность. Мне не знакомы такие понятия, как поддержка, доверие, понимание.

Я потерял всё, не успев ничего обрести. На моих глазах угасала моя юность и всё прекрасное, что могло сопутствовать ей, испарялось, а мечты, которыми я жил, превращались в пепел на углях моих желаний.

Мои признания навсегда отрезали меня от общества навсегда. Я стал чужим даже среди тех, кто когда-то пытался понять меня. Но никто никогда не узнает, насколько моя душа темна на самом деле. Никто не увидит тех глубин, куда мне самому было страшно заглядывать. Иногда я пытался. Вглядывался в себя, пытаясь понять, что скрывается за маской, которую я так долго носил.

Маской наивности. Маской лжи.

И каждый раз, когда я осмеливался заглянуть под неё, меня охватывал ужас. Потому что под этой маской не было лица. Лишь чёрная сингулярность. Я – лишь тень, обрывок чего-то, что когда-то было человеком. Я потерян навсегда.

Глава 4. Падение в бездну

После суда меня вновь поместили в одиночную камеру в СИЗО, где я провёл ещё несколько дней в ожидании этапа. Это время тянулось мучительно долго. Каждое утро начиналось с тяжёлого звука открывающихся замков, и каждый вечер заканчивался гулом охранников в коридоре. Теперь я знал, что впереди меня ждёт долгий путь в Санкт-Петербург, в Федеральную психиатрическую больницу для душевнобольных преступников¹.

Когда этап начался, меня вновь поместили в специальную одиночную ячейку автозака. Путь был долгим, и каждый час я чувствовал, как на меня давит неизвестность. В этот раз меня не волновали взгляды охранников или насмешки зэков, встречающихся на пересылках. Я замкнулся в себе, вглядываясь в стену ячейки, словно пытаясь найти ответы там, где их не было.

Добравшись до Санкт-Петербурга, я оказался в больнице, которая своей мрачной репутацией пугала даже тех, кто привык к тюремной жизни. Здесь всё было иначе. Белые стены, строгие правила, запах дезинфекции, который казался вечным. Меня встретили медицинские сотрудники и проводили в отделение, где я должен был провести своё ближайшее будущее.

В первый же день я почувствовал на себе пристальные взгляды других пациентов. Каждый из них был по-своему странен, но мне казалось, что все они видят во мне нечто, чего я сам не мог понять. Здесь было тихо, но эта тишина казалась угрожающей.

Когда меня завели в кабинет психиатра, он мне сообщил о том, что я нахожусь в строгом режимном заведении, в котором проведу своё ближайшее будущее. Эта новость прозвучала сухо, без излишних объяснений. Я помню, как он, сидя напротив, говорил о симптомах, о том, что мне предстоит лечение, о нейролептиках, которые помогут избавиться от бредовых идей. Я слушал это словно издалека, не до конца осознавая, что именно это значит для меня.

Пока шли обследования, меня поместили в маленькую камеру. Здесь я встретил людей, чьи истории были не менее страшными, чем моя. Большинство из них были погружены в себя, кто-то бормотал что-то бессвязное, кто-то просто смотрел в одну точку часами.

***

Это место будто впитало в себя крики, мысли, страхи и сожаления всех, кто когда-либо пересекал его порог. Здесь не нужно говорить – стены слушают. Кажется, что они умеют хранить каждое слово, каждый шаг, каждое колебание души.

В этом месте время утрачивает значение. Дни сливаются в единый поток, где нет ни начала, ни конца. Иногда мне казалось, что само существование – это бесконечное эхо, отголосок того, что уже случилось, но мы ещё не успели понять.

Я смотрел на других пациентов, таких же изолированных от мира. Одни бродили по коридорам с пустыми взглядами, словно давно утратили надежду. Другие тихо шептали себе что-то под нос, разговаривая с невидимыми собеседниками. Каждый был заключён в свою собственную вселенную, и эти миры редко пересекались.

Но даже среди них я чувствовал себя чужим. Никто не говорил мне прямо, но я видел в их взглядах что-то особенное, нечто, что выделяло меня среди остальных. Они знали о моём преступлении. Даже те, кто ничего не слышал, казалось, догадывались.

Одиночество здесь принимало особую форму. Оно не было холодным и отчуждённым. Оно было горячим, жгучим, как огонь, который постепенно поглощает душу изнутри.

Ночи в стационаре приносили странные ощущения. Я лежал на кровати, смотрел в потолок и слышал шёпот. Были ли это настоящие звуки или плод моего разума – не важно. Этот шёпот иногда обретал форму слов, но чаще всего оставался просто фоновой какофонией, которая не давала уснуть.

Тогда я начал вести записи. Они были хаотичными, но в них я пытался зафиксировать свои мысли, страхи, догадки. Я писал о том, что чувствовал, и о том, чего боялся. Иногда мне казалось, что это помогает мне сохранить частичку рассудка.

Но стены… Они продолжали слушать. И я знал, что однажды они расскажут обо мне всё.

***

Моё поведение на первых этапах лечения только усугубило отношение ко мне врачей. Когда я отвечал на их вопросы, то делал это коротко, односложно, почти автоматически. Однако по материалам дела они знали, каким я был во время преступления: смелым, жестоким, хладнокровным. Я говорил, что хочу убить ещё, и это отпечаталось в их восприятии меня.

Врачи приняли решение применить ко мне методы лечения, которые, как они считали, могли «сломать» сопротивление. Это были сильные нейролептики, давно разработанные ещё в советское время. Их эффект был непреодолимым: они погружали моё тело и разум в состояние практически полной неподвижности и подавленности. Экстрапирамидные расстройства², вызываемые этими препаратами, приносили мучения. Я не мог двигаться без боли, каждое мышечное сокращение было похожим на пытку.

В этих состояниях я начал осознавать не только тяжесть своего нынешнего положения, но и весь ужас содеянного. Моменты ясности, словно молнии, начали прорываться сквозь густой туман безразличия. В этих вспышках я вспоминал лицо своей жертвы, те минуты, когда я позволил демону взять верх. Но теперь демон молчал. Остались лишь я боль.

Как-то днём меня вызвали на беседу. Это было неожиданно. Обычно врачи наблюдали за мной издалека, фиксируя поведение. На этот раз разговор был другим. Они хотели понять, готов ли я к изменениям. Я, измученный и уставший, впервые признал, что хочу попробовать бороться с собой. Мои ответы уже не были односложными. Я говорил медленно, но честно, открыто признавая, что внутри меня ещё осталась искра, которая желает выйти из этой тьмы.

Для меня неожиданной новостью стало то, что в больнице была часовня, в которую к больным приходил священник из местной церкви. Я помнил свою первую встречу с батюшкой, во время моего нахождения под следствием и я решил о необходимости посетить часовню. Когда это произошло меня встретил батюшка, проводивший там службу. Он посмотрел на меня с теплотой, как будто видел не чудовище, а человека. Он предложил поговорить, но я лишь тихо кивнул. Вместо вопросов он достал из кармана маленький крестик и передал мне.

– Возьми его. Это может помочь. Ты можешь не верить сейчас, но это неважно. Вера приходит постепенно. Главное – носи его и помни, что есть сила, которая сильнее любой тьмы.

Я не стал спорить. Я взял крестик и впервые за долгое время почувствовал, что что-то меняется. Не снаружи, а внутри меня. Я начал носить его. Ночами, когда одиночество становилось невыносимым, я брал его в руки, шептал что-то вроде молитвы. Пусть неуверенно, пусть без понимания, но я начинал верить.

Эти перемены не были мгновенными, но я знал, что сделал первый шаг.