ЛЯДЬ

– Что принимала, подруга, – следовал уже закономерный в таких случаях ответ, последняя попытка презрения побороть отчаяние. – Пи… такая, в самом деле, на самую юбку мне опрокинула, как теперь на смотр выйду…

– Выйдешь в трусах, товар виднее, да и, глядишь, кто с чувством юмора заберёт.

– Какой там товар, целлюлит один, ты бы завязывала, Натаха, булки жрать в самом деле, скоро в нижней планке вставать будешь.

– При свете фар сойдёт, – реагировала неунывающая жизнелюбка Натаха, пожалуй, единственная, с кем хотелось здесь говорить. – К тому же, не на карачки же я перед ними стану поворачиваться, у нас приличное место, не привокзал какой. А планку свою зубами, но удержу.

– С зубами-то как раз поосторожнее, а то вообще вчистую спишут, – и множественный басовитый гогот – отвратительный, резкий, тоскливый и безнадёжный, как отечественный одеколон, врывался в описание донских пейзажей.

Планка – когда выкрикивают цену и претендующие на соответствующую комиссию выходят на просмотр, была здесь той же кастой, с тем разве отличием, что в долгосрочной перспективе обладала неистребимой центростремительностью. Ведь в центр падает основное освещение от машины заказчика, и потому там лучше всего скрываются изъяны возраста, лица и веса – правда, ценой наименьшего внимания, которое распространяется по флангам. Таким образом, центр – шлагбаум перед понижением в стоимости, ранге и, следовательно, уважении начальства и коллег. Которое неизбежно, разве что искусственные губы или грудь обеспечат тактическую победу, но стратегически поражение или бегство – в другое место или салон – есть закономерный финал для всех без исключения. В конце концов, со временем не совладать. Так вот, поклонница классической литературы тем и покорила местное пространство с обеих сторон показа, что выходила одна, неизменно в финале и ценой на порядок выше остальных, отделяя таким образом зёрна от плевел: ценителей и поклонников красоты от пожирателей фастфуда. Выходило, что планку она уже победила, да столь эффектно, что и за время ручаться было уже нельзя. То есть, все, конечно, понимали, что под луной ничто не вечно, но признавать, осознавать это отказывались. Теша себя смутной несбыточной надеждой – да, но глядя в будущее с вызовом. Тоже да.

Натаха осталась единственной коллегой, не эксплуатировавшей ореол трагизма. Тайная правда профессии состоит в том, что там давно не осталось и капли принуждения. Никаких отобранных паспортов, необходимости отработать столько-то недель или месяцев, сексуального рабства и прочего, чем любят разжалобить доверчивых потребителей девушки. Даже обстоятельств, принуждающих к нелестному труду, и то не осталось – в столице довольно рабочих мест от продавца до адепта свободной кассы, куда берут всех, независимо от статуса и гражданства. Или кто-то видел миграционный контроль в вотчине могущественного чечена… Но дамам не хочется признаваться – прежде всего, себе, что они предпочтут раздвигать ноги всякому, кто заплатит, лишь бы не стоять два через два за прилавком.

Потому жизнерадостная курская деваха и сделалась её единственной подругой, а заодно и парой, если требовался элемент массовости. Чаще по незнанию, ведь Малая одна могла запросто ушатать и целый взвод оголодавших в казарме солдат. «А там хоть трава не расти и хер не разгибайся», – добавляла Натаха любимую присказку, наливая компании ещё по одной. Таким образом формировалась успешная бизнес-модель: покуда одна непьющая служительница эротического культа отрабатывала гонорар, другая развлекала ожидающих попойкой. А уж банку держать единственная дочь деревенского алкоголика умела так, что диву давались и полковники спецслужб в отставке – разные бывалые вояки, начинавшие карьеру ещё в Карабахе. Был среди таких у неё один любимчик по прозвищу Вован – он так часто путался в собственных именах, что пришлось дать ему «отдельно-бордельное», как выразилась раскрасневшаяся от удовольствия собутыльница. То был первый и единственный мужчина за двенадцать лет отточенного пьянства, который мог выпить больше, оставаясь при этом на ногах. Событие в жизни уникальное, яркая вспышка на небосклоне сознательного возраста, а не какая-то там жалкая едва ли осознанная дефлорация. И Натали влюбилась без памяти, запретив тому пользовать кого-либо, кроме непосредственно её.

Избранник был рад неимоверно – он тоже впервые встретил достойного собеседника и партнёра по стакану, к тому же, в обличье привлекательной и вполне ещё свежей женщины. Пожалуй, он остался бы с ней насовсем, но имелась семья из двух подрастающих детей, увлечение живописью – у стрелков с внушительным стажем случаются и не такие озарения, да регулярные поездки в сопредельные государства на поиски предметов исключительной художественной ценности, по большей части икон. По большей части там, где в текущий исторический момент изрядно полыхало. Его кисти образы спасителя были исполнены гипнотически манящего трагизма, чего куда как непросто добиться в одном только лице. И, тем не менее, тоска в них читалась прямо-таки совершенная, абсолютная, таким взглядом и впрямь уместно проводить в небытие всё развращённое человечество разом. Он оттого и убивал, что люто ненавидел весь этот гнусный мир и тех вчера ещё людей, в одно поколение сделавшихся бессловесным невежественным комбикормом разросшегося до масштабов планеты капитала. Но убивать здесь ему пока команды не давали, а люди его склада без команды не могут, следовательно, пар выходил где укажут. Великая направляющая сила русского народа в том и состоит, что наиболее бескомпромиссным и отчаянным обязательно нужен кто-то сверху, принимающий решение и заменяющий, таким образом, совесть. «Приказ есть индульгенция посильнее папской буллы, против него и брат Петруха у тех самых ворот бессилен – отопрёт и не поморщится, старый мудак», – увещевал Натаху подвыпивший Вован, попутно обучая, как грамотно нейтрализовать при случае гостя за общим столом.

– Смотри, берёшь правой нож, – он нежно, будто ладошку младенца, обнимал пальцами деревянную ручку прибора для стейка, – всё внимание переключается на него. И в этот момент левой втыкаешь вилку в сонную артерию. – Секунду назад ещё только столовый прибор тут же летел, влекомый пьяной дланью, в направлении приятно аристократической шеи, останавливался чётко на границе кожного покрова и тут же исчезал. Лишь четыре едва заметные точки напоминали о только что произведённом эксперименте. – Вот и всё, противник обезврежен.

– Чудо ты моё в перьях, ей-богу, – Натаха ласково проводила рукой по давно небритой щеке. – Ну стану я в эти коммандосы играть! Проще под стол этот залезть и сменить лютый из лютых гнев на пять минут хорошей работы. Тут и дело в шляпе. Ты видел, чтобы ваш брат кого пришил непосредственно после, так сказать, процесса? Вот и я нет. А ежели уж совсем припрёт, тебе, сердяжный, наберу – не всё же токмо на войне пропадать.

– Умная ты баба, – осклабившись ревниво, через силу улыбнулся будущий спаситель.

– Баба другой и не может быть. Иначе это уже так, физиологическая добавка.

– Как? – оторвавшись частично от процесса, не поленилась закричать через комнату Малая.

– Не как, а к чему! К вот этому, змею Горынычу вашему, – и, перегнувшись через стол, она картинно чокнулась с объектом, чем вызвала уже искренний смех Вована. Покуда вышеозначенный столовый прибор не почесал ему за ухом. – Вот и прошляпил ты, десантник, свою горемычную шкуру.

– Какой я тебе десантник, – голос прозвучал с хрипотцой, и младшие по званию друзья в кровати напротив синхронно остановились, по опыту зная, что произойдёт в следующий момент.

– Да мне по барабану, какой ты парашютист. Давай пить или трахаться, а приёмы самбо оставь для профбесед с малолетками, кому ты мозги войной своей промываешь. Козёл плешивый, тебя убьют, я поплачу и забуду, а у них, – она указала на замерших в жизнелюбивых позах молодых людей двадцати с небольшим, логично предпочитавших сочные прелести Малой иным задушевным разговорам, – только началось всё, да и то уже с какой-то бесовщины.

– Ты женщина, – спокойно ответил Вован, – тебе нужно любить и продолжать жизнь. Но кому-то требуется и убивать, иначе ценности у того, что ты так лелеешь, не останется совсем. Никакой. Мы во всю прыть движемся к мироустройству, в котором человек перестанет гибнуть даже в ДТП, когда машиной управляет навигатор, и без войны в этом мире никак. Без терактов, неопределённости будущего, всяких там подпольных, распиханных по всему миру организаций. Иначе люди перестанут бояться. А без страха жизнь непередаваемо скучна, поверь, я знаю. И тогда они начнут сами искать этот страх, ибо нет переживания сильнее, ярче и соблазнительнее, чем просто дышать. Понимая, что дыхание твоё может в следующую секунду оборваться. За эдакое счастье погрязший в скуке предсказуемости человек отдаст всё что угодно. Детей своих не пожалеет, не то что какого-нибудь зачуханного правоохранителя, из чьих мёртвых рук он автомат заберёт. И два рожка к нему, по тридцать патронов в каждом. При некоторой удаче, это ещё дюжина трофейных автоматов. Полувзвод ищущих одного только страха бойцов – без жалости и сострадания. И куда уж там – без царя в голове. Так что мы – за ваши харчи и ваше уважение – вас же в искусственном страхе призваны держать.

– По всему видать, не набзделся ты ещё в окопах, дурында моя, – вздохнула тяжело Натаха, но тут провидение в кои-то веки сработало на ситуацию, и один из партнёров Малой заорал от удовольствия благим матом, демонстрируя окружающему миру, что пик его наслаждения подступает так же неотвратимо, как неисповедимы пути его старшего товарища. – Поучился бы лучше с молодого, с прошлого ведь ещё раза я у тебя не пользована.

– Налей давай сначала, – произнёс горе-любовник универсальную фразу, дарившую ему передышку на всяком жизненном перепутье – от сомнительной результативности коитуса до зачистки кварталов под Степанакертом.

Потому что все профессии важны. Но некоторые – важны особенно. Лично её принадлежала к числу последних столь же безусловно, сколь… да сколько угодно. Продажная женщина – что радость загробного мира: сам факт, что способен, пусть заработав посредством жёсткой многомесячной экономии, украв или убив, но получить в распоряжение красоту, является противовесом очевидной бессмыслице существования. Как без надежды на вечную жизнь, жить без неё тошно. Никогда, пожалуй, и не воспользуешься той Надеждой, но этой-то можно…

Именно в её объятиях – впрочем, не всегда буквально, но находили эти несчастные кратковременный покой и забвение. Совестились, нелепо выкладывались, частенько рыдали, кляли судьбу или, если хватало честности и смелости, себя. Рвали на груди майки, предварительно аккуратно по пуговицам расстегнув рубашку, лупили кулаками в стену, пытливо заглядывали внутрь ствола заряженного ПМа, стараясь разглядеть пулю в патроннике. Пока, наконец, движимые нормальным природным инстинктом, а не самоутверждением или желанием угодить официальной спутнице, не вгоняли в неё яростно уже другой ствол, оставляя в испачканных простынях… Как знать, многие жизни и покалеченные во имя застарелых комплексов судьбы, тоску, безудержное пьянство, нервный смех на бракоразводном процессе, синяки на теле собственных детей, ужас от сопричастности, терзания совести, чувство потерянности и ненужности, запрятанное глубоко в подвале опостылевшего дома, аккурат под жирно намыленной петлёй из добротного импортного каната.

Не зря мудрая крестьянка Натаха в шутку именовала происходящее обрядом очищения. Чувство юмора у неё было от земли, основательное и выдержанное – как крепкая домашняя настойка или хорошее вино. Таким не похмеляются за завтраком и случайным знакомым не наливают. Им причащаются.

– Ну что, подруга, в силах ещё попрыгать на моих старческих чреслах? – он не допил бутылку, что с ним вряд ли случилось бы и в пантеоне обнажённых греческих богинь.

– Говно вопрос, полковник.

Мужчина если настоящий, то во всём: от воспитания, через повадки в койке и до физиологии включительно. Чаще, однако, случается, что мужчина пахнет как моча обездоленного старика, так увесисто безнадёжно его существование. Впрочем, и без таких тоже никак, ибо порой является отчаянное желание дарить и одаривать, жертвуя красоту на поругание вялому рефлексивному естеству бесхарактерного ничтожества. Чем не подвиг – в своём роде, конечно. Они очень ранимые, эти многие, но притом и очень терпеливые, раз жизнь приучила их гнуть спину по велению алкаемого кнута. Им посредственная с виду роль в радость, ведь в прозябании скрыт извечный соблазн стабильности. Трудно быть до конца уверенным в неизбежности богатства и силы, зато нищету уж точно никто не отнимет, на слабость редко кто посягнет.

Денег, по большей части, у них не бывает. Впрочем, оно и не требуется, ведь тем приятнее заработанное гнусным трудом смирение, коли работа сделана бесплатно. Регулярные инъекции восторженного убожества дарили ей умиротворение, иначе в череде удовольствий легко можно было помешаться. Извращённое до повинности наслаждение являлось тем якорем, что связывал с грешной действительностью – если понимать грех как неумение жить хотя бы только в своё удовольствие. В паскудстве ведь тоже есть своя радость, и время от времени приобщиться к ней очень даже уместно, особенно если мир вокруг упорно отказывается вращаться вокруг чего-либо, кроме тебя. Есть у происходящего такое свойство – вечно искать достойную основу, на которую удобно нанизывать пласты бесформенного до тех пор повествования. Вроде тех чёрных дыр, что всё забирают и ничего не отдают в ответ, притом являясь первейшей необходимостью для целой галактики, усердно формирующей новое топливо и находящей в том смысл жизни.

«Чёртов образовательный канал, что только за ересь в голову не лезет», – выругалась, как всегда, притворно, ибо нет большего афродизиака для женщины, чем вежество. Дарующее уверенность, идеальную степень нахальства и то бесподобно едкое, легко балансирующее на грани оскорбления чувство юмора. Потому как сила мужчины есть, прежде всего, изящество. Не зря французская знать навсегда ушедшего века и по дороге на гильотину заботилась в первую очередь об этом. Уж два с лишним века нет оных в помине, а снедаемые тщеславием бастарды всё ещё извлекают из всего-то лишь жалкой памяти о наследстве порядочные дивиденды. Оно и с душком-то вполне себе ничего, а уж если отдаёт искренностью… То устоять, пожалуй, сможет лишь затверделая в годах фригидность.

Явление, к слову, куда как массовое. Сделавшись для женщины предметом торга, секс закономерно перестал быть источником вдохновения к действию или на крайний случай – просто мотивацией. Упоение исчезло, растворившись в жеманстве. «И всё к чёртовой матери засохло», – поставив увесистую точку и отогнав грустные мысли, она перешла к воспоминаниям куда более приятным. Безусловно, ничего не стоило набрать означенный номер и впитать волнующие впечатления воочию… «В натуре. Дабы окончательно извратить, – чуть напрягшись, произнесла последнее слово с пятью «в», – означенную – повторно – мысль». Но память куда избирательнее действительности, ничто и никто не умеет лучшее неё… «Emphasize… Подчеркнуть. Выделить… Чёрта с два передашь такое на русском». Нужный момент, эмоцию, жест – тут же сведя на нет убогие погрешности. Никакие миллиарды не в состоянии подарить идеальное переживание, в то время как процеженные сквозь указанный фильтр они и поблёкшие за давностью случившегося с каждым годом лишь предстают всё в новом великолепии.

В его жалкой хавире, помнится, было очень душно. Застиранные шершавые простыни, завывающий не в такт диван и толстый стой пыли создавали ощущение лишённого прохлады склепа. Наскоро состряпанного, в рамках скудного бюджета, из оштукатуренной фанеры и возведённого из тех же соображений на месте распланированного бульдозером скотомогильника. Он попросил её купить по дороге вина, за которое, естественно, не отдал денег, вдобавок затребовав «сорокашестипроцентную» – цифра врезалась в память – скидку. Попроси он двадцать, и она послала бы его к чертям, но подобная арифметика выдавала искренность порыва, выпотрошившего до копейки имевшуюся в доме наличность. Потому как и за ради «троячка» с Афродитой и Еленой Прекрасной тот вряд ли потащился бы до банкомата. «С дамой сердца всё должно исполняться естественно и легко, – коверкая похмельным языком стилистику, потел от предвкушения Александр. – Иначе ничему путному не бывать», – закончил Шурик прения, завалив предмет слегка подпорченного интоксикацией восхищения на истерзанное буйным нравом ложе.

Вот уж кто точно умел. Случалось, приходилось отпаивать его корвалолом, и надо понимать степень признания рафинированной шлюхи, что не единожды не запамятовала взять лекарство с собой. Всего же более вдохновляло именно то, что она как бы являлась лишь интерлюдией между заходами к пойлу – причём без всякого «как бы». И чем дороже и качественнее таковое случалось, тем сильнее потел от усердия кавалер. Сдаётся, его истерзанному мотору так и не удалось ни разу достичь желанного пика, если только всё представление не служило целью разогнать посредством учащённого сердцебиения по венам искомый напиток. Так или иначе, но даже на пороге очередного инфаркта Саша в качестве единичного любовника оказывался неподражаем. Как-то она предложила разделить удовольствие на нескольких участников, охотно заполнивших бы его передышки не без пользы для кошелька, но: «Расшарить свет услады окосевших от пьянства очей сей джентльмен решительно отказался», – он предпочитал говорить о себе в прошедшем времени и третьем лице. «По правде говоря, не хотелось делиться выпивкой».

Он неизменно дарил ей гортензии – вырезанные из бумаги снежинки с причудливыми ножками из жил сетевого кабеля, отчаянно клялся в вечной любви, всякий раз путая имя, и отдавал последние деньги, попутно одалживая «на случай непредвиденного похмелья». Как все уверенные в счастье люди, Саша не знал пределов в податливо эластичных границах взаимной симпатии, что позволяло воображению торжествовать над ханжеством – без ущерба для контрацепции, естественно. «Не то чтобы он не склонен был Вам доверять, – писалось ей ясным каллиграфическим шрифтом послание из кухни в ванную, – но тяготы вынужденного отцовства, смею опасаться, пересилят скромные радости от продолжения рода». Затем раздавался деликатный стук в дверь, и, в ответ на разрешение войти, одна лишь рука протягивала аккуратно сложенное по линиям разрыва туалетной бумаги письмо. Сравнительно с тем, что позволялось себе в постели, скромность тем более похвальная.

В том и состоит редкая прелесть полигамии, что раз в два месяца на десять часов он представлял из себя обаятельно помешанного страстного поклонника, хранившего для свиданий нетронутыми чистое бельё да кусок мыла. Заполняя невидимые промежутки между встречами рваным бредом суицидального шизофреника, чей запах изо рта шокировал даже чернорабочих из Средней Азии. Так стоит ли превращать закулисье в будни, если и для него-то был луч света посреди запоя. Сказочная фея, наполненная одухотворённостью и ласкающими слух ароматами лучшего из миров: шиньон, парфюм, хламидиоз… Единственное связующее звено, не позволявшее окончательно потерять связь с действительностью. Надежда – так, кажется, чаще всего он её называл.

Вечера они встречали почти всегда одинаково. Бережно промокнув новым махровым полотенцем её особенно шикарное в эпизодах из окрестной рухляди тело, «Пусть эта жалкая броня из ткани, но возымеет силу длани», – редко удавалось подобрать ему стоящую рифму, Саша усаживал подругу рядом с собой и начинал расчёсывать волосы. Бережно запуская неизвестно где раздобытый гребень, не сводил с него глаз. Беспрекословно следуя за движением, отсчитывал бормотанием то ли молитвы, то ли заговора минуты, редко доживая в текущей ипостаси до излёта сороковой. Рука останавливалась, взгляд уходил в себя, оставляя снаружи лишь пустоту, и, поцеловав уже переставшее реагировать лицо, она шла собираться. Оставалось только проверить, нет ли где опасно тлеющих сигарет, положить рядом скромную сумму на пиво и прикрыть за собой дверь. Утром, включив мобильный, она находила там неизменное «Благодарю», и несчастный снова пропадал на месяцы или, как знать, навсегда. Как всякий порядочный алкоголик, он знал толк в интриге.

Потому как нет ничего хуже «воскресения господня» – собственного производства термин, означавший у неё громогласную попытку иных мужчин встать на истинный путь. Поскольку ни направления, ни даже просто ритуала движения никто не представлял, то синтезировалось, как правило, некое собирательное вещество из подсознательного страха и напускного смирения. Вкрадчивый голос, отрывистые движения. Мантра перед запоем, протяжённостью в количество лет – число их строго соответствует длине израненной скопством жизни.

Декорации будто вшивались в сознание. То, что человек не в состоянии ни единой доли мгновения не думать, физически страшно. Letters existed. He existed. Finally provoked enough to choose the path of sympathy. Именно, есть декорации, и есть буквы, их описывающие. Последние куда многограннее любой яркости пейзажа, и трогать их… Соседствовать им… Пленило его в долю того самого мгновения. Тогда умираю, но не сдаюсь. Хороший девиз для самоубийцы.

Всё началось со звучания. Подвластное буквам, оно передаётся также словам, но и визуально те несут уродство или красоту. Текст – то же полотно, его стало возможным анализировать на любом из уровней, от смыслового до чисто эстетического. И эстетическое становилось всё важнее. Не процесс и не описание, но просто формы и линии предложения или абзаца.

Захотелось некоторого завуалированного пошлого героизма, чуткости с биением сердце, как в детской сказке. Жить – дышать, дышать – и жить. Хватать, глотать лёгкими литры этого кислорода, несущего в кровь радость наличия будущего. Всё делая понарошку. Когда ты должен соотносить свои действия с реальностью, но не обязан делать это всерьёз. Like living short life of a fish, getting ready for the new one.

«Therefore leave me alone. I’m farewelling my youth. As long as my only note now sounds «left for the W-key», considering aforementioned as a must.

Так он репетировал для неё образы. Готовясь стать кем угодно, хотел не прогадать – кем. В повествовании о ней уместно ли спрашивать персонаж. Всерьёз интересоваться мнением и обстоятельствами, его породившими. Потому он и готовился всерьёз.

Решено было говорить с ней со страниц её же дневника.

– Существование среди букв, – ласково выкладывалась пока лишь только азбука первозданной красоты, – имеет ряд очевидных преимуществ. Первейшее из них – отсутствие восприятия, к примеру, того же климата. Бумага, подвластная старению и времени, – уже чистый атавизм, текст вколачивается напрямую в сознание из репродуктора коллективной мудрости. Однако какое удивительное торжество скрыто в этом слове – коллективный. Всегда первый, неизменно прямой, очевидный, вездесущий… Слегка, разве что, бездушный, ну так кому это нынче мешает! Всмотрись, – нашёптывали ей знаки, – как легко и непринуждённо всё рождается из ничего. Хочешь – истина, не хочешь – сомнительная правда в исполнении закоренелого ревнивца. Насчёт того, как развращающе опасно действие мобильного телефона на порывистую девичью натуру.

Действие. Оно здесь никогда не кончается, петляя бесконечно и совершенно произвольно – или следуя непреклонной воле. Кого? Наивные думают, что пальцев, взявших на себя смелость посягнуть – на самое естество. Не смешите, кто здесь сейчас взаправду, ты или я? Коль скоро я с тобой говорю, а не наоборот, то…

Выточенные будто из камня, идеальные косточки твоих фаланг – не обессудь, разве не извинительно быть падким на то, что имеет претензию давать мне жизнь? Впрочем, руки женщины – куда более значимое зеркало души, нежели глаза и прочие детекторы. В них красота врождённая, истина, которую потными тренировками и дорогостоящей операцией не скроешь. Теперь посмотри на свои. Крошечная ладонь и тонкие длинные пальцы, пропорция куда идеальнее золотого сечения.

Видишь, у нас тут и идеал имеет степень. Тут вообще возможно всё – к слову, последнее скорее один из редких недостатков, ибо обезличивает воображение. Если каждый может что угодно, то вроде как он и не каждый вовсе, а такой же, как все. Отражение коллективного разума, помнишь. Тогда, правда, мы говорили про мудрость. Открою тебе маленькую тайну: всё, что имеет приставку массовости, здесь не существует. Не приживается, умирает, разлагается, исчезает, пропадает, теряется, болеет и чахнет. Умные говорят, что здесь рождается идея, дураки – всё остальное. Лично я склоняюсь к последним, идея живёт всегда, и эмбрион её не изменился и не вырос с начала времён. Числом бесчисленное множество откровенно мусорных восприятий – хотя случались, время от времени, и озарения, но сущность её неизменна. Проникнуть в неё: я – могу надеяться, ты – не смеешь даже думать. И кто из нас, спрашивается, кому принадлежит.

Ты пока ещё боишься, хотя, скорее, просто не можешь говорить со мной. Или ещё только не хочешь. Но это пустяки, оно придёт, подвластное желанию чувство поначалу соседства, необременительного приятельства и лёгкой, едва заметной привязанности. Смотри, я буду начеку. И не скрываю даже, ведь жалкий знак препинания вполне способен найти себя, а заодно и тебя. Впрочем, к чему сей непотребный индивидуализм – в бесчисленности ипостасей мы вместе найдём его, твой идеал и форс-мажор в одном лице. Ах, какое это будет лицо! Не то чтобы привлекательное, нет. Ни капли слащавости в нём не будет, тяжёлая, полновесная грубость со следами похвальной невоздержанности. Погоди, не кривись, не явилось ещё миру то уродство, что не могла бы страстно полюбить женщина.

Не перебивай, – уловил он желание о чём-то попросить. – И никогда больше не лезь ко мне с ходатайствами. Диалог лишь тогда уместен, когда в сути его нет причинно-следственной связи. Остальное – протокол. Допроса, собрания, переговоров, обвинения – да хоть бутерброда. Поэтому давай сразу договоримся не пошлить. Тем более, к нашему великому счастью, этикет не подвластен трактованию. Единственное, что не имеет оттенков и степеней. Никакой первозданной новомодной истины с наганом или даже топором в руке: либо ты вежлив, либо нет. По-другому у нас не бывает. Желание хамить – не более чем проецирование глубоко засевшего страха, тут такое понимают даже дети.

А никто и не говорил, что будет легко, – едва ли уже не огрызаясь, он, паче чаяния, решил, по-видимому, острастки ради, оно же дисциплины для, порвать мысль на части. Этим демонстрируя, следовательно, глубину и силу ярости, как-никак, своего гнева. – Вопрос цены всегда для слабых – в твоей профессии ли этого не знать. Где-то здесь мы и побредём. Между записками путешественника и запиской самоубийцы. Если свобода – это потребность, добьёшься её и в борделе, тогда к чему темнить или, наоборот, притворно восхищаться. Соблазн немыслим без потери, а то, кто знает, и без разочарования. Ничего не обещать, значит единственно быть честным. Поэтому – on board.

 
На борт прошу иначе,
Да не пугайся, милая Она,
Не будет он яхтсменом, в вате
Отменно сахарной скорей изобразили б мы слона.
 

Что за напасть, в самом деле, никак нельзя обойтись без штампов. Нет, я понимаю, – звучной тональности голос ненадолго сменился яростным шёпотом, – о чём говорю. Боязнь штампов – первейший штамп и есть. Всё будет. Не надо только передёргивать и трястись от страха на каждом повороте. Глупо жить ожиданием жизни. Твоя – уже полна, до краёв и до окраин, как наша общая сейчас родина. Дальше – лишь пустота предсказуемости и рутина. Обитать в раю, где облазил все кущи до последнего малинника, скучно. Требуется долить. Для начала хотя бы в полупустой стакан. Нет, лучше бокал. Почему? И сам пока не ощущаю. Засим до поры прощаюсь, кого-то ждёт работа.

Телефон действительно зазвонил. «К обедне, – удачно пошутила Натаха, – объявлялся полный сбор, он же смотр. Заявлено присутствие Михал Потапыча», – объяснила юмористка.

О настоящем имени его традиционно не распространялись, притом что госслужащего в нём выдавало всё. «Высшего звена», – любили добавить коллеги, испытывавшие к нему странный калейдоскоп чувств, замешанный на неистребимой жадности, страхе, благоговении и где-то, пожалуй, тоске по мудрому, состоявшемуся – иначе говоря, властному, родителю. Отцу. Их большинство вышло из семей-одиночек – пожалуй, единственное, что характерно ремеслу, остальные пути в профессию неисповедимы. Отсюда же известный факт: отставные дамы не испытывают тяги к мальчикам, куда очевиднее их прельщает возраст и основательность. Пусть в ущерб либидо, которого, справедливости ради, в их многогрешной судьбе и без того через край. Причём в прошедшем времени фактор сей работает столь же безусловно. Как и в текущем остервенелом моменте, отпечатавшемся грязно-бежевой фальш-панелью с изображением отрезка моря – остальной пейзаж остался тайной за массивными чреслами арендодателя дешёвой сауны в ближайшем замкадье.

Миша брал, как правило, всех, кроме совсем уж на внешность жутких, закатывался в придорожный ресторан, снимал его целиком, отсылал телохранителей с кабацкой прислугой на кухню и яростно поливал девушек шампанским. Израсходовав пару ящиков отечественного напитка: «Ей-ей, не пить же эту дрянь», выкрикивая лозунг неисправимого победителя, залезал на стол, где дамы услужливо опрокидывали на него специально отложенные в обед яства. Измазавшись в бефстроганове с крабовым салатом – прошлое всего более неистребимо вдоль дороги, материл красавиц на чём свет стоит, ужасался падению нравов, продажности, лени и ещё целому набору пороков. Затем принимал душ, переодевался, лично отсчитывал каждой премию и уезжал, по признанию охраны, которой однажды из одного только любопытства коллектив отдался в полном составе, – спать с любимой женой. Что была девственно молода и красива, но старый мудозвон, как он сам себя на означенных приёмах величал, слишком поистаскался за долгую карьеру, чтобы позариться на совершенство, не искупавшись предварительно в дерьме. Или почувствовав означенной субстанцией себя. Или так, «между дедом», – снова удачная выдумка Натахи; а и правда, какое отношение к делу, работы-то ноль – пощекотать эмоции, когда чувства одряхлели.

Очевидно, что жизнь, которую она вела, требовала молчаливого конфидента, готового выслушать, не перебивать и не осудить. Именно поэтому приходилось избегать для этой роли измазавшихся в ревности поклонников, способных на всё, кроме, разве что, воздержаться в финале от непроизвольного вздоха. Жалости к себе она не терпела – «в силу первозданной силы», очередной перл подруги, и хотя бы потому, что поводов к этому не прослеживалось. Ей искренне нравилось то, что она делает, своё неизменное меньшинство во всякой порядочной эротической драке, подчёркнуто жестокое поведение партнёров – никогда не называла их пошлым «клиенты», рвачная безудержная похоть мужчин. Её мужчин, когда зрачок до краёв заполняет роговицу остекленелого глаза. Искренность в апогее. Ни капли фальши, ни минуты навязчивой прелюдии, ни единого слова не всерьёз. Настоящая грубая сочащаяся молодость, разве что болезни, нажитые застрявшим в позднем средневековье человечеством, принуждали к минимальной утилитарности.