Встретились в Вене и настоящие бомжи, как и у нас возле вокзала, грязные, зашуганные, вонючие и хулиганистые, правда, их происхождение было неясное, вроде как из Румынии.

Электростанция Худентвассера показалась последним ярким архитектурным событием прошедшего века. Столько раскованности, свободы, чистоты чувства и идеи. Без всякой скаредности, ужимок, оглядок на моду или вкус заказчика. Взял, и увидел вот так вот. И поползли по серому цементу кровавые артерии, и из балкончиков полезла зелень, и узор вскочил на унылую техническую поверхность… Хорошо…

На улицах метками были шпили готических соборов. При ближайшем знакомстве оказалось, что всё это новодел, всё было снесено под чистую во Второй мировой. Но жители восстановили то, к чему привыкли они сами и их предки. Правда, вера в Вене была совсем в загоне, соборы использовались как здания для муниципальных собраний, концертов, выставок. В одном из приделов одного из соборов проходила кощунственная выставка про дикарей с голыми сиськами и задницами, обмазанными глиной. Когда голое тело преображено и воссоздано искусством – это одно дело, а фотография – это всё же совсем другое. Со вкусом и стыдливостью тут вышел прокол. В соборах встречались памятные плиты, посвящённые воинам, погибшим в первую и во вторую мировую бойню. На витражах некогда католических соборов нас поразили сцены с полосатыми заключёнными концлагерей, они декоративно страдали, и их кто-то освобождал. Картинки были смутные, и Элизабет как-то ничего толком нам не рассказала про смысл этих изображений.

Поразил парк неподалёку. Там стояли две чудовищные циклопические башни без окон и дверей, говорят, их построил Гитлер для неведомых целей, может, для запуска летающих тарелок, и башни эти до сих пор внушают ужас и никак не используются. Недавно вокруг них разбили парк, насажали молоденькие деревца вдоль ровных дорожек, сходящихся звёздочками. Солнце пригревало, деревца выпустили зелёные листики, все скамейки, а их было в парке очень много, были усижены людьми, греющимися на весеннем солнышке. Венские жители в парке выглядели как слёт весенних птичек.

Музеумы, чахотка и венский лес

Мы отправились в знаменитое венское кафе Музеум, сделанное по проекту Адольфа Лооса. Кафе в стиле модерн, немного похожее на внутренность старинного элегантного вагона, переносило в мир европейской литературы начала 20 века. В голове возникали нервные барышни с трудной судьбой, богемные эмансипированные дамы, истонченные полуголодные творцы с разных нив искусства, загадочные одинокие завсегдатаи, прикрывающие боязнь быть и своё одиночество газеткой и чашкой кофе. В тот апрельский вечер мы застали компанию, ужасно напоминающую питерскую сценку в вечернем кафе. Человек семь- может, преподаватели вуза, может, люди ещё какого-то интеллектуального вида труда, – зашли распить бутылочку вина, побаловаться кофе и десертами. Десертами и мороженым, кстати, нас, петербуржцев, не удивишь. Были и у нас свои сладости в жизни.

В компании выделялся старый бородатый интеллектуал в шляпе, элегантный, рыжеватый, с газетой, сигаркой и хулиганским блеском в глазах. Типичный венский завсегдатай, словно бы сошедший со старых рисунков и шаржей, или из кинематографа, повествующего о богемных трудах и днях. Джентльмен явно рвался пообщаться с нами, но, увидев нашу апатию, показал нам фак.

Нам с Сашей очень понравилось гулять по ближней к Вене горе, откуда открывается вид на раздвоенный в черте города голубой Дунай. Поражала идеальная чистота пригородной зоны.

Ни одной бумажки, банки, склянки. Всё в первозданности, велосипедные дорожки идеально выметены, деревья, кустики и травы – всё как в день творенья. Даже и хабариков не видно под ногами. Никаких самозахватов, парничков и огородиков. У подножья горы за загородкой из проволоки – участок сторожа этой горы, на нём – ослик, виноградник, похожий на ряд вверх тормашками посаженных саженцев, аккуратный домик… Из-под земли лезли сиреневые первоцветы, горные ручьи в тот год не журчали – пересохли от неправильной зимы. На вершине горы была обзорная площадка и ресторан прямоугольных форм, в стиле высокого западного модернового дизайна, который нас так поражал в советских фильмах.

Стояли очень жаркие по нашим северным меркам апрельские дни, было плюс 23, и все цветочки и листочки пёрли из-под земли, из клумб и газонов, из голых веток и вздутых почек, а потом жаркие дни сменялись очень холодными ночами. Повсюду слышались чиханье, кашель и всхрюкивания носом. И ко мне тоже приклеилась местная фирменная простуда, какие-то микробы злые, выпестовавшиеся в щелях гор, особо разжиревшие от повышенной солнечной радиации. Я чувствовала, что у меня набегает температура, и злобный простудный вирус заедает меня до костей. В голове в венском вальсе кружилась часовня Собисского, откуда христиане собрались воедино и освободили Вену от турок, ей навстречу бежал дом имени Карла Маркса, растянувшийся на километр и раскрывший свои комфортабельные объятия венской голытьбе в 30-х годах, дом Маркса сменяла теплоэлектростанция, возведённая Хундертвассером, с золотым шариком на трубе и красными прожилками на корпусах, похожая на сумасшедшую саксонскую игрушку…

Утром мы отправились в музей Леопольда. Особое впечатление на меня произвёл Эгон Шиле. В своих картинах он предвосхитил весь трагизм только что зародившегося, но уже зачервивевшего неимоверными страданиями 20 века. В его работах как какие-то гомеомерии, отзвуки, зародыши, проклёвывались стили и художественные системы Врубеля, Петрова-Водкина, Филонова… Узнаваемые, уже узнаваемые австрийские пейзажи – почему-то серо-охристые, тёплых оттенков, но со скрытой жуткой меланхолией, с каким-то спрятанным надрывным плачем под всеми этими декоративными сиропно-розовыми и лимонными цветами, какая-то щемящая душу экзистенция под наипрекраснейшими на земле пейзажами. Узнаваемы были убогие лачуги с черепичными крышами у взгорий, ныне превратившиеся в идеал и апофеоз жилищного счастья. Глубинно узнаваемы были мужчины и женщины, ужасно обнажённые, худые, эротичные, беззащитные перед лицом эроса, социума, войн и болезней, бесконечно одинокие, истощённые до костей, но по жилам которых течёт тёплая, жаждущая любви, кровь… «Человек похож на червяка, когда голый и бледный лежит под одеялом. Но при этом в нём по кольцам бежит кровь. Он горяч и покрыт тёплым паром».

Этажом ниже висели работы Эггера Линца. В монументальных квадратах арийские орлы, простые австро-венгерские парубки с лицами Штирлицов в исполнении красавца Тихонова, в белых льняных рубахах и коричневых шерстяных штанах, всё простое, исконное, от плодов земли, эти парни на картинах Эггера Линца молотили жёлтую рожь, жали её серпами, в общем, делали великое дело крестьянского извечного труда. Приятно было, что это делают не бабы, как в нашем русском искусстве, а крепкие ладные хозяева своего куска земли на Земле. В одной из последних его работ этих парубков, сдержанно приплясывающих, вела куда-то за собой Смерть. Эгон Шиле умер от испанки, гадких злобных грипповых вирусов, было ему всего 28 лет. Шёл 1918 год. Эггер Линц, так гениально изобразивший чистую мужскую трудовую мощь, которую, как крыс при помощи дудочки вела за собой смерть-крысолов, умер в 1928 году. Австрия того времени была наполнена гениями, предчувствовавшими своим открытым космосу нутром всё, что будет. Я не говорю о чересчур растиражированном Климте как эталоне венскости, чьё творчество всё тоже сплошь состоит из цветов, красоты, плоти и орнаментов, вьющихся на костях смерти.

В нижних этажах проходила выставка рисунков Германа Гессе. Гессе всю жизнь любил рисовать, ползал по горам с мольбертиком и акварелькой. Если бы он не был великим писателем, то мог бы быть средним крепким художником, рисующим в стиле своей эпохи. Мне стало жаль, что я забросила рисование с натуры после детской художественной школы. Это огромное удовольствие – елозить кисточкой по бумаге, следуя натуре и внутренней музыке души…

Я чихала от венской простуды так, что картины, казалось, вот-вот упадут. Сын Саша, благовоспитанный мальчик, шипел на меня: «Не чихай так громко! Картина упадёт с гвоздей, и нас арестуют!». Картины, кстати, были развешены так редко, с таким тактом и величайшим уважением, что каждый карандашный набросок казался весомой драгоценностью. Я приехала из России, из Питера, где всё чрезмерно, где таланта много, что навоза. Вспоминались сокровища Эрмитажа и Русского музея, способные свести с ума. Так густо налеплены они на стены, так много всего прячется в запасниках.

Но вернёмся к моему чиху. Я зашла в старинную аптеку и знаками стала объяснять старичку-аптекарю, что у меня звериный насморк. Он со знанием дела протянул мне волшебный спрей из множества трав, очень дорогой для русского кармана, но я не пожадничала и купила, и это лекарство очень помогло. Потом я брала его в поездки по Европе, и если кто подцеплял весеннюю европейскую простуду, то я давала это лекарство в нос, и оно быстро помогало.

Пасха в Вене

Мы пошли посмотреть на пасхальную ярмарку на одну из центральных площадей. Всё было застроено торговыми отсеками, всюду шла торговля яйцами – натуральными куриными и ненатуральными. От яиц пестрело в глазах. Яйцами застило глаза. В отсеках с грудами яиц рылись девушки, выбирая подарки для близких. Что-то в этом было эротическое и нежное…

Всюду свисали всякие гнёздышки, птички, зайчики, мёды, ликёры, колбаски, прихватки, тужурки и фиг знает что. Вокруг рядов ездили золотые кареты, которые везли двойки и четвёрки белых холёных лошадей. Процветал дух народного рынка. Шёл какой-то концерт. Какие-то девушки в чёрном что-то пели, на них пялилась мадам мужик в оранжевых колготках, юбочке и с усами над накрашенным алым ртом. Этот австрийский фрик взял на себя функцию быть рабом нечистого и фриковать вовсю бесплатно. Вот тоже солнышко пригрело, в яйцах засвербело…

Мы ужасно устали от толпы, толчеи и пестроты, но толпа нас уволокла в свой шопинг, в какие-то бесконечные магазинчики, окружавшие площадь и перетекавшие один из другого через крытые дворики. Всюду предлагали свои изделия международные очумелые ручки, всякие картинки, скульптурки, изделия всякие, призванные украсить вашу серую жизнь, ваш голый дом мишурой уюта. Зачем миру так много вещичек? Зачем мир так устроен, что, чтобы кушать, нужно вечно рукоблудствовать, делать товар, выманивать денежку из ближнего и дальнего? Почему нельзя жить без денег, в райской чистоте, не напрягая своё рукомесло и не теребя язву деньгопохоти? Большинство этих штучек были из разряда нефункциональных пылесобиралок.

Я купила дурацкого трудолюбивого зайца из глины, он был бодрый, откормленный и с восторженной морковкой в лапках. Элизабет мне сказала, что заяц – типа символ трудолюбивого, бодрого и эротичного народа Австрии, поэтому зайцев на Пасхе так много, почти как яиц.

Австрийская деревенька

Элизабет увезла нас с собой в гости к своему другу, венскому интеллектуалу, который взял в аренду сельский дом и живёт в деревне. «Мы хотим Австрийскую деревню!», – воскликнули мы с Сашей, утомлённые пробуждающейся к весне Веной серых оттенков. К тому же в этом селе проходил сельский предпасхальный праздник-ярмарка.

Довольно быстро домчались на двухэтажной электричке до нужного места. В поезде потрясением был контролёр. Это был красивый мужчина средних лет, в очках, в идеальной форме, необычайно вежливый. Я подумала, что вот какая здесь культура! У нас такими безупречно вежливыми, знающими своё дело, довольными своей функцией бывают университетские профессора. Или высокооплачиваемые банковские работники. А у них – контролёры. Чем-то Кафкианским повеяло от этого представителя хорошо отлаженной системы. Предместья Вены поражали отсутствием свалок и ухоженностью построек. Практически не было замусоренных 4 соток со скособочившимися, некрашеными, недостроенными, но уже начавшими дряхлеть лачугами, чуть большими по размеру, нежели нужник или собачья будка, но не дотягивающими до настоящей избушки, как это у нас встречается. Изумляли ветряки возле домов для получения энергии от ветра. Вдоль железной дороги встречались одинаковые железнодорожные домики из серого камня. Это были абсолютно одинаковые домики, в которых явно кто-то работал или жил, были они такие бездушные и строгие, такие сюрреалистические, как какие-то ужасы от европейского рационализма, нашедшие выражение в абсурдизме Мрожека, Беккета и того же Кафки. В каждой стране есть свои национальные формы крайней тоски жизни. У нас это дощатые бараки сталинской эпохи. Тоскливее ничего не бывает. У австрияков – эти уныло правильные станционные домики…

В Питере был апрель с талым снегом. В австрийской деревушке жарило сладкое солнце, цвели лимонным и ярко розовым цветом деревца и кусты, зеленела трава. Мы прошли по подземному переходу, облицованному голубым кафелем, напомнившим советский кафель Хрущёвских времён. На старом кафеле красовались детские рисунки, нанесённые масляной краской. Недурно, но отзывает бедностью.

Деревня удивила безупречной гладкостью и чистотой асфальтовых дорожек, игрушечной красотой домиков и сельских двориков при них. «О, да это деревенька добрых трудолюбивых Хоббитов!»,– воскликнул Саша. На чистейшем пороге домика, вход с улицы, стояли уютные тапочки. На ярко-зелёных, ровных, как ковёр, газонах не было ни одного сорняка. Улицы были переполнены прогуливающимися сельскими жителями в нарядных глобалистских, лишённых национальных признаков одеждах. Дамы в туфельках на каблучках, мужчины в светлых рубашках и при галстуках, преимущественно с красно-голубой полоской. И всюду стояли жирные чистые иномарки. То бишь, это была готовая рекламная картинка для нуворишей, решивших купить готовый для счастья домик в дорогом коттеджном посёлке посреди чистой, неизгаженной природы, с развитыми дорогами и инфраструктурой.

На старинную часть деревни с сохранившейся кладкой некоей средневековой крепостной стены выехал мэр деревенского поселения на белоснежном коне. Одет он был в национальную одежду. Следом за ним выехали девушки в национальных одеждах на конях. Перерезали розовую ленту в воротах в стене. Это означало начало ярмарки и праздника!

Простые сельские люди возле каждого пятого домика, оказавшегося рестораном, рассаживались на простые деревянные длинные скамьи, вокруг длинных деревянных столов. Это был культ совместной трапезы! Я вдруг подумала, что именно на ней и держалась западная цивилизация. Кажется, что это ерунда, а на самом деле это великое изобретение человечества, очеловечивающий, склеивающий социум фактор.

Из своих бытовых щелей повылезали все: и стар, и млад, и инвалид, и невеста, и домашние питомцы, и угрюмые изгои. Никакой жуткой, лезущей в уши насильственно радостной музыки. Тишина. В одном месте орёт пила – проходит конкурс по выпиливанию электропилой из брёвен неких несуразных грибов. В другом, под шатром, поют старые седые рок-н-рольщики для своих сверстников. Все идут, бредут семьями, кланами, стайками, с киндерами всех возрастов, с собачками, со своими стариками, со своими инвалидами в колясках. В-общем, всё нажитое из живых существ – всё напоказ, на суд общины. Давно я такого не видела – чтобы буквально каждое живое существо покинуло свою нору и вышло на Свет Божий, в Социум, на суд человечьих глаз, под яркие лучи весеннего солнца себя показать, каждую свою бытовую и замшелую морщинку показать миру, соседям, пришлым гостям вроде нас… Во время передвижения люди оседали периодически на скамьи у столов, пили местное вино из местного винограда, ели свои колбасы и свои сладости, сделанные местными сельскими кулинарками.

Мы присели на деревянную скамью и пропустили по стакану кисловатого, но ароматного местного вина. Я рассматривала людей. Меня привлекла семья из трёх человек. Красивая молодая женщина в соку с маленьким двухлетним сыном и её разжиревшая, но ещё привлекательная мать. Нестарая бабушка всё время типа шипела на дочь, с неполной семьёй как-то ехидно здоровались всякие тётушки и дядюшки, на молодую мать лукаво посматривали седые бюргеры. Было видно, что у малыша нет папы, и поэтому вокруг семейки был некий нездоровый ажиотаж. Потом мимо меня прошла одинокая девочка лет пятнадцати. Это была некрасивая девочка в джинсах, с чахлыми волосами, корявенькая, но страшно одухотворённая, ужасно живая и любопытствующая. Было видно, что это штучный товар, что это девочка-изгой в этой деревне, что она слишком умна и необычна, чтобы найти здесь себе друзей. Горб одиночества висел на ней. Но в ней ещё не было отчаяния, она смело вынесла свою юную некрасивость на народ, проталкиваясь сквозь стайки более обычных видов людей её возраста. О, таких тут было много, счастливая молодёжь, стайки юнцов и девиц, девушки-красавицы, нашедшие свою любовь, юноши-друзья на мотоциклах. Они сидели компаниями то там, то тут, они ходили небольшими стайками или задиристыми парами, пара красивых девчонок с кокетливым видом, или пара парней, делающих глазки девчонкам… Всё это напоминало мне неразорённую деревенскую общину 70-х на юге России, в селе Кантемировка, где я бывала в детстве. Там не было такой чопорной чистоты и не было трапезы, вынесенной на дорогу. Но были стайки радостной молодёжи, были праздники, выводящие и молодых и стариков на улицу, на пригляд и взаимооценку судьбы.

Потом ядом с нами сели два удивительных человека. Это были отец и сын. Оба были в очках, оба были чудовищно утончённые и чудовищно угрюмы. Они были очень похожи друг на друга, как отец и сын Шостаковичи. Высокие, с очень бледными белыми лицами, чёрными волосами, синими глазами, некрасивые, с какими-то сложнопостроенными, ассиметричными лицами. Папе было лет сорок, сыну лет 16. Это были элитарные люди, с трудом общающиеся с простачками, это были угрюмые страдальцы-одиночки на этом пиру. Зачем они пошли на народный праздник, что их выгнало из дома, из нор, на что они жили, какое ремесло их питало… Может быть папа – писатель, а сын – поэт? О, как бы это было здорово! Это всё были загадки. Эти два крота-упыря, которым я очень сочувствовала, ибо я сама такой крот-упырь, они как бы слезились от яркого обморочного весеннего дня, от тонких ароматов оживающих полей, от пронзительного цветочного запаха расцветших деревьев. В соседнем саду за домиком безумно цвели вишни и яблони, оттуда шёл этот одуряющий грустный аромат. Папа с сыном сумрачно сели рядом и стали угрюмо пить маленький кофе.

Всюду на улицах были сделаны прилавки для ремесленников. Элизабет нам сказала, что съехались сюда ремесленники и из Чехии, и из Польши… Торговали знакомыми всё поделками: куколками из соломы, дерева и тканей, какими-то штучками из проволоки, прихватками, платками, лаптями и солонками из лыка и соломы, корзинками… Я уныло думала, что вот куда всё это девать… Хотя, когда у людей такие чистые ровные сельские дома, понятно, что всюду надо их насыщать ручными поделками.

К нам прицепился злой чех. Услышав родную русскую речь, он подкрался и прошипел: «Я вас русских презираю!» Мы с сыном пожали плечами и сделали вид, что ничего не слышали. Мы радовались, что наша переводчица, анархистка и коммунистка Элизабет этого не слышала. Она бы не спустила бы чеху. Она бы затеяла долгую дискуссию. Мне было неприятно, что русских презирают. Но я-то и мой сын здесь причём? Мы – русские интеллигенты, безупречно воспитанные, занимающиеся кое-чем более тонким, сложным и дорогостоящим, чем поделки чеха. Это нам бы надо его презирать, лоха деревенского…

Чех имел бешеный успех своими поделками. Торговал он прутьями, сплетёнными в косичку, наподобие бычьего хвоста. Хвост этот был украшен каким-то ярким бантиком. Почему-то это изделие все стремились купить. Я не понимала, зачем. Ещё чех плёл длинные кручёные верёвки, на которых лучше всего было вешаться. Он делал это на глазах у всех, при помощи древнего ножного станка. Доверчивые австрияки с умилением смотрели на изготовление кручёной верёвки, давали чеху свои кровные евры и забирали верёвки с собой для каких-то неясных целей. Садомазо во плоти. Казалось, злой чех злобно ухмылялся, воображая, как скованные, добротно одетые австрийцы будут бычьими хвостами хлестать друг друга или вешаться на его верёвках. Мрачный славянский шутник, очевидно, болезненно переживал распад двух родных империй, нравственное и экономическое падение двух Старших Братьев – Австро-Венгрии и СССР, и вот теперь он цинично зарабатывал на жизнь такими вот злобными поделками…

В селе, оказалось, есть два профессиональных художника. Одна дама была мастерица изображать кровавые закаты и сочные жёлтые цветы. Один мужчина на другом конце села – мастер аккуратных пейзажей, столь аккуратных, с такой чёткостью прямых линий, что становится понятным происхождение этого порядка на улицах и в быту. Никакого хаоса. Правда, и искусства маловато. Торжество ремесла. Салон. Но картины покупали. Когда спросили у мастера прямых перспектив о мастерице кровавых закатов, то тот поморщился. Вообще было видно, что, несмотря на относительную малочисленность людскую этого поселения по сравнению с большим городом, например, люди элитарные, люди жреческих занятий, тонкий слой культуры – они не общаются между собой, не дружат, не ходят в гости, они живут разрозненно и одиноко, будто в городе они живут, а не в пешеходной досягаемости домиках на земле…

Мы тоже расселись на скамье. Хейно, к которому мы приехали, хотел угостить меня живой свинской кровью со спиртом и перцем. Я сказала, сдерживая клёкот в горле: «Спасибо, я не вампир!». На самом деле я страдала от вчерашней пьянки в клубе «Виенцалле», алкоголь в меня не лез.

Мы поели колбас, любуясь на стайки хорошо одетых пенсионеров, мило распивающих вино за соседним столом. Старики и старухи ели, пили, веселились. Хотелось рыдать, вспоминая отечественных стариков, ни разу в жизни не имевших удовольствия предаться такой вот совместной трапезе всем селом на лоне природы. Вообще все ели и пили, но зорко присматривали друг за другом: кто как оделся, как постарел такой-то господин, как расцвела дочка такой-то фрау, как милы и как подросли внуки такого-то человека. Я думаю, всё это моментально отмечалось и потом долго длительно обсуждалось, до следующих посиделок и всенародного праздника и выползания на люди.

После таких вот совместных трапез жителю деревни стыдно будет навалить дерьма на дороге, или ходить плохо одетым, или загромоздить свой хорошо просматриваемый со всех сторон дворик мерзкой рухлядью, или заломать цветущую вишню на обочине шоссе. Человек должен находиться под присмотром именного человеческого глаза! Это укрощает в нём зверя и свинью.

Домик Хейно

Мы отправились в домик Хейно. Так как Хейно – венский интеллектуал, любитель книг, литературы, истории и публицистики, дворик его был в русском стиле, порос дикой травой и фруктовыми зарослями. Правда, это посреди рукодельного земледельческого уюта здесь котируется. Хейно от поселкового совета дали табличку с изображением нюхающего цветы ёжика, что означает благодарность за сохранение дикой флоры и фауны.

Домик Хейно – это типичная квартира питерского гуманитария. Всё в книгах, пара компьютеров, стеллажи с дисками. Хейно сделал сайт, вывешивает туда статьи, рецензии, прозу и стихи, которые ему нравятся. Активно общается с посетителями сайта. Денег этот труд пока ему не даёт, но даёт возможность самовыражения. Жена обрабатывает свой сад. Домик этот Хейно и его жена купили на деньги родителей, я так поняла. Жизнь в Австрии такая же тяжёлая, бездомная, бесперспективная, и проблемы жилищные – это вековые больные проблемы.

На стенах домика висели картины венских художников, подаренные Хейно за его рецензии, или просто по дружбе. Пара картин привлекла моё особое внимание, они отличались от мрачноватого абстракционизма других работ. Оказалось, что это работы самого Хейно в юности, зря он не стал художником. Хейно показался мне постмодернистским путаником, но всё же человеком ищущим, серьёзным. Может быть, эта чрезмерная требовательность к себе и к окружающим тормозит его. Из современных русских писателей Хейно любит Владимира Сорокина, своего ровесника.

В домике Хейно было четыре комнаты, отличный городской туалет, кухня в деревенском средневековом стиле, много банок с сушёными травами и приправами. Поели бедно, но вкусно. Попили крепчайшего кофе.

Наступил вечер. Все сильно закурили – и Элизабет, и Хейно, и его суховатая жена, по привычке европейских интеллектуалов, чья юность пришлась на 70-80 годы. Саша ушёл гулять по австрийской деревне в поиске новых ощущений. Хейно включил симфонию Глюка, откуда-то бесшумно явились 4 хозяйские кошки, расселись к нам на колени. Кошки были сплошь кастраты, и на улицу их не выпускали. Всё же европейские люди что-то не то с природой творят, что-то всё же не так, как надо…

Кстати, по поводу классической музыки. Телевизор в среде тех людей, где мы вращались, практически не смотрят. Говорят, что в Австрии 2 канала, и оба скучные, да ещё и дорогие. Зато все слушают радио, или СД, или пластинки. И всюду классика. Малер, Моцарт, Гайдн, Бетховен… Немного напоминает радио советской эпохи, когда запросто транслировали длиннющую оперу без купюр, и миллионы советских граждан вынуждены были становиться более одухотворёнными…

Альпы

Потом мы отправились с Сашей в Симмеринг, местечко где-то в часе езды от Вены на электричке. Альпы со снегом, горнолыжный курорт, пансионаты, фуникулёры, старинные дачи в стиле модерн.

Сначала мы от восторга перед божественной красотой туманных Альп полезли вверх, в гору, не разбирая дороги. Часть горы была в снегу, на другой, южной половине, снега не было, всюду пробивалась трава и цвели какие-то удивительной красоты цветочки с лиловыми стебельками. Мы лезли, лезли, и долезли до помойки под каким-то отелем. Вот те и экология на задворках! Полезли обратно, рискую покатиться колобками по глине вниз, цокаясь о нерусские деревья, какие-то буки и нерусские лохматые берёзы.

Вышли на дорогу. Это была старая дорога рейха, об этом говорило название на деревяшке. Справа мы обнаружили кладбище фашистских воинов, погибших в 1945, сплошь из одинаковых чёрных каменных крестов. На табличке была надпись: «Каких бы вы взглядов не придерживались на историю, просим вас не тревожить прах людей». Кстати, вдоль железной дороги мы видели кладбище советских воинов в идеальном порядке…Неведомо откуда на пустынных дорогах Симмеринга показалось множество этнически одетых евреев всех полов и возрастов. С пейсиками, в кипах, они шли в одну сторону. Наверное, в этот день был какой-то их праздник, какой-то слёт был в этих Альпийских горах. Это было поразительно – здесь жили немцы, потом русские и немцы поубивали друг друга, а на этих красивых землях, среди могил, теперь так смачно скучковались евреи, у которых есть своя родина.

Возле пансионата «Эдельвейс» мы зашли в кафе. Кроме нас за столиками было ещё два посетителя – два пожилых австрийских орла, которые поутру зашли пропустить по стаканчику вина. Узнав из нашего разговора с официантом, что мы русские туристы, орлы тут же завязали беседу между собой, в которой то и дело слышалось два знакомых слова – USSR и терроризм. К русским в Симмеринге уже привыкли. Родные флаги мы увидели на нескольких пансионатах. Очевидно, они означали, что в пансионате кто-то из русских ныне гостюет… Мы полезли на вершину, которая нам показалась привлекательной. Оказалось, что это гора Солнца с кельтской древней обсерваторией на макушке в виде камней. Солнца нам северным заморышам не хватало. Метров 800 мы не дошли до креста Наполеона. Повсюду цвели разнообразные подснежники. Мой сын Саша сказал: «Вот место на земле, где мне хотелось бы жить»…

Усевшись на верхушке горы, мы стали отправлять эсэмэски по мобилам своим друзьям. Я отправила эсэмэску художнику Гущину, я написала: «Я сижу на вершине Альпийской горы среди эдельвейсов». Он мне ответил: «А я на дне могилы Смоленского кладбища, куда меня попросила встать Ася Немчёнок, чтобы сфотографировать для своей выставки». Я подивилась тому, как это вот так оно выходит, что в одно и тоже время так по-разному людей загоняет…

Соседняя окапитализированная горнолыжная гора портила впечатление. Пластиковые морды для увеселения детей, фуникулёры, крикливая глобалистская эстетика ресторана, строящаяся пиццерия, искусственный варварский водоём с гладкими боками, закрытыми полиэтиленом… Такие постройки можно видеть по всему земному шару, будто сделала их одна и та же бездушная компьютерная программа, нацеленная на некоего среднего потребителя, которого не существует. Всё это не имело никакого отношения к тонкой изящной красоте этого места, к этим горам в пожухлой прошлогодней траве с шапками ноздреватого снега, к этим стройным деревам на склонах, к чащобам и к ветру, к этому весеннему туману, к этим зацветающим кустам бересклета, к бункеру в скалах, в котором, возможно, жил Гитлер, к древним камням на вершине Солнца. На дне выкаченного водоёма страдало целое стадо альпийских лягушек, которые не могли оттуда выбраться.

Ужин с шафраном

В Вене Элизабет устроила прощальный ужин. Друг Элизабет, иранец Опас приготовил рис с шафраном, гранатами и зеленью, в гости пришли венские анархисты, бывшие коммунисты, а ныне любители музыки и изящной словесности Лиза и Роберт, последний был ужасно похож на питерского философа Сёму Левина, а также русская галеристка Вера Вебер. Иранец Опас оказался очень внимательным и добрым человеком. Глаза у него были печальные, казалось, что он бесконечно печалуется о своей покинутой навсегда родине. Опас увидел, как трудно мне кормить Сашу, который вечно капризничает, и он иногда сам ему готовил рис с пряностями и гранатовыми зёрнышками, а мне подарил баночку шафрана, чтобы я подкладывала его Саше в скучные каждодневные блюда.

Дочка Элизабет, тридцатилетняя девушка с красными радикальными дредами ниже плеч по имени Юдит не пришла, её задержали проблемы с двумя её собакам, которых она дрессирует. Вообще животных в Австрии любят, но как-то по-современному, то помучивая, то чрезмерно обожествляя. Кот Чарли, питомец Элизабет, брюхатый, толстый и трусливый кастрат, по пол дня проводил в потайном месте в верхнем туалетном ящике. Иногда выходил, когда публика его не пугала, и показывал себя во всей красе, превращаясь в божка местности. Прыгал на лёгкие деревянные шкафчики так, что те едва не опрокидывались на пол вместе с компьютерными прибамбасами. Студент Макс из Тироля нежно щебетал что-то Чарли, но тот был себе на уме.