Читать книгу: «Ёськин самовар»

Об авторе

Прекрасное Далеко,

Не будь ко мне жестоко,

Не будь ко мне жестоко,

Жестоко не будь.

От чистого истока,

В Прекрасное Далеко,

В Прекрасное Далеко,

Я начинаю путь!

Автор: Юрий Энтин

Родом из многодетной немецкой семьи, чья история неразрывно связана с Поволжьем и Казахстаном. Он вырос в мире, где память о предках хранилась не в книгах, а в устных рассказах у семейного очага. Национальная литература была тогда полностью запрещена, а каждое слово на родном языке звучало как шепот сопротивления, как свеча в темноте забвения.

Его путь был во многом предопределен временем: в годы горбачевской перестройки мужчина окончил уникальный факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища – кузницы военных корреспондентов, где закладывались не только основы мастерства, но и умение видеть историю сквозь призму судьбы человека.

Но, несмотря на блестящие оценки, путь офицера оказался для него тоже закрыт. Судьба отвела ему иную, не менее важную миссию – быть летописцем своего народа. Корреспондент газеты советских немцев «Нойес Лебен» и руководитель пресс-центра Всесоюзного общества советских немцев «Возрождение», он посвятил себя исторической прозе, в которой оживают судьбы его соотечественников – людей, словно звенья одной цепи, соединяющих прошлое, настоящее и будущее.

Его произведения – не просто книги. Это голос памяти, зов предков, уходящий в вечность. Это не просто литературное творчество, а попытка сохранить голоса ушедших поколений, передать их боль, радость, надежды и мечты. Через судьбы своих героев он воссоздает страницы истории, в которых отражаются трагедии и подвиги его народа – от первых немецких поселенцев в России до вынужденных скитаний и утрат XX века.

Пролог

Ему приснился вокзал. Не тот, на который он когда-то прибыл, и не тот, с которого предстояло уехать. Это был вокзал вне времени, затаившийся в тени между памятью и будущим.

Сквозь приглушенный гул голосов и протяжный вой далекого тепловоза к нему приблизилась старая цыганка. Волосы ее были белесые, словно тронутые инеем. Лицо – резкое, будто вырезанное ножом по сухой древесине. Беззубый рот смаковал мундштук махорочной трубки, из которой в такт дыханию тянулись сизые струйки дыма. Они поднимались вверх, складываясь в причудливые образы – то ли лица, то ли силуэты, то ли знаки.

Смуглая странница с тяжелыми кольцами серег в ушах смотрела на него пристально – взглядом тех, кто видит насквозь: через плоть и страхи, прямо в самую суть.

– Тебе повезло – не каждый меня может встретить. – произнесла она. – Ясновидящая Рада тебе все расскажет – что было, что будет, чем сердце успокоится.

Ее голос не был ни добрым, ни злым. Он звучал холодно и неотвратимо – как само дыхание судьбы.

Седая цыганка опустилась на пол – гладкий, отполированный людским потоком, как камень на перекрестке дорог, – и устроилась, подмяв под себя ноги, с покоем степной женщины у костра.

Иосиф хотел было сделать шаг назад, но ноги сами двинулись вперед. Не осознавая как, он оказался на полу напротив – будто рухнул туда, подчиняясь чужой воле, и протянул правую руку.

– Не эту, – резко бросила Рада. – Левую. Ту, что ближе к сердцу. В ней больше правды.

Он повиновался. Ее холодные пальцы сомкнулись на его запястье, и она, не отрывая взгляда от переплетения линий, прошептала:

– Младший… В доме, полном детей и горя. Очень, очень рано наказанный судьбой. Душа без пристанища, без родных, без крыла, без права на детство.

Твой отец – сгорел изнутри, в легких жил пепел. Твоя мать – страшно угасала, пока боль не съела ее целиком. Ты все это видел. Бедненький…

Иосиф не дышал.

– Братья… Сдали тебя. Как вора. В наручниках, с бумажкой. Не по злобе и нужде – от лени. Не хотели возиться с тобой. А больше всего – боялись, что село их за это осудит.

А ты бежал. И тебя приютила та, кто тоже одна. Старая. Но с душой, похожей на твою. Ваш дом был тихий, хлеб теплый, куры накормлены.

Но и там ты стал лишним. В твою вторую мать вселился дух. Не злой. Справедливый. Он шептал ей ночами: “Не держи его. Он не твой. Он пойдет дальше.”

Рада оторвалась от его ладони и встретилась с ним взглядом.

– Ты хочешь остаться. Но дорога зовет. Твоя дорога. А боль – она не позади. Она твой проводник. Поезд уже близко. Ты ведь все равно оглянешься, мальчик мой… хоть и знаешь, что не надо.

Послышался гудок приближающегося состава. Металлический вой, обволакивающий сердце. Спящий хотел что-то спросить, но проснулся…

***

В августе Иосиф получил свой первый аванс. Это было немного, но все же больше, чем сиротская пенсия, которую с лета перестали платить. Он больше не числился учащимся – значит, помощи от государства не жди.

Раньше деньгами распоряжалась баба Маля, как официальный опекун. А что теперь? Он будто предчувствовал неладное. Почему-то радости от заработанного не было. Десятки рублевых купюр в ладонях казались чужими – они вселяли неуверенность и тяготили.

Он осмелился спросить почти шепотом:

– Баб Маль… и эти тоже вам отдавать?

– Нет. Они твои – распоряжайся сам, – глухо ответила она и вышла из комнаты.

С тех пор в доме все изменилось. Баба Маля перестала готовить еду на двоих, стирала только свое, практически не разговаривала с ним.

Он ждал. Надеялся, что все наладится. Но лед только крепчал. Работа в стройбригаде помогала держаться. Руки были привычны к тяжелому труду, и вскоре он смог перекрыть старую крышу – ту, что давно просела над курятником. Помогали одноклассница Ира и ее мама Ида. Они втроем месили глину босыми ногами, утрамбовали ее на перекрытии. К полудню кровля сияла под солнцем – новой, еще не высохшей глиняной шапкой.

И баба Маля, казалось, смягчилась. Она приготовила ароматный плов. Во дворе накрыли на стол. Были и тосты, и похвала от гостей. Но все перечеркнула одна фраза хозяйки:

– Размазня ты, Ёся… Мужики не сидят в хате, не ревут над школьными фотографиями…

Он попытался объяснить, что скоро достанет кирпич, обложит дом, сделает чердак.

– А ничего, что это моя хата? – резко перебила она. – Не забыл, кто ты тут есть?

А потом – последнее:

– Мой внук из армии возвращается. Жениться собирается. Где ему прикажешь жить?

Иосиф молча собрал вещи: пара рубашек, сандалии, книги. Вышел, надеясь, что баба Маля его остановит. Не остановила.

– Надеюсь, мои трусы не прихватил? – крикнула она ему в спину.

За калиткой он обернулся. Дом стоял аккуратный, беленый. На крыше – новая глина. По двору пасутся курочки. Парнишка вкладывался здесь «как для себя» – с душой, с сердцем. Но теперь понял: горбатого к стенке не приставишь. Он сирота, не здешней крови. Приютили – позволили посидеть и согреться. Ступай дальше…

Иосиф двинулся в сторону вокзала. А баба Маля, глядя ему вслед, вдруг сказала:

– Мы обязательно с ним помиримся. Но сначала пусть уедет. Будущего у него здесь нет…

Свои из Гуссенбаха

Was in der Jugend Wurzel schlägt,

das trägt die Blüte im Alter.“

– Friedrich Schiller

(То, что укореняется в юности,

расцветает в старости.)

Плацкартный вагон жил своей обычной, шумной и суетливой жизнью. Люди разворачивали котомки с домашней снедью, разливали чай из граненых стеклянных стаканов с подстаканниками. Некоторые неспешно потягивали пиво, закусывая сушеной рыбой, и увлеченно спорили о спорте.

На боковых местах мужики с громкими хлопками выкладывали кости домино, сопровождая каждый удачный ход довольными возгласами. В дальнем углу кто-то азартно раскидывал карты, сдвинувшись тесным кружком.

На верхних полках дремали утомленные дорогой пассажиры, а где-то ближе к тамбуру парень с гитарой негромко пел песню ставшего популярным Высоцкого. Его голос, чуть хрипловатый, но уверенный, пробирался сквозь общий гул вагона, и один из сидящих рядом даже невольно подхватил знакомый мотив.

Поезд мерно постукивал по рельсам, а жизнь в плацкарте шла своим чередом, смешивая в одно целое судьбы, разговоры, ароматы еды и звуки гитарных переборов.

Иосиф заплатил за постельное белье, принял из рук проводницы аккуратно сложенный сверток и ловко застелил свою полку. Движения были быстрыми и уверенными – матрас разгладил, подушку встряхнул, одеяло расправил и заправил так, словно делал это не впервые.

Парень действительно за неполный год уже в пятый раз проделывал путь на поезде Ташкент – Москва. Зимой их выпускной класс ездил по турпоездке в заполярный Мурманск, а летом Иосиф, по настоянию военкомата, отправился поступать в Тульское артиллерийское училище. И все – через Москву. Вот и считайте: дважды туда и обратно – уже четыре поездки. Этот путь он преодолевал за удивительно короткий срок теперь в пятый раз.

Его попутчиками оказалась очень многодетная рыжеволосая семья, с лицами, усыпанными солнечными веснушками. Даже их весьма престарелый дедушка был конопатым, а седина едва пробивалась сквозь медные волосы бороды. Наголо выбритую голову он прикрывал аккуратно посаженной узбекской тюбетейкой.

Шумной гурьбой эта говорливая немецкая Sippe (в переводе – род, клан) буквально оккупировала добрую половину плацкартного вагона.

В том, что это были немцы, Иосиф даже не сомневался. Он догадался об этом в первые же минуты, как только вошел в поезд. Практически на каждом купейном столике красовались горки ромбиковой формы крепелей – типично немецкой выпечки. Из разных концов вагона доносились привычные обращения к матерям – «Mutti», и к бабушкам – «Oma».

Их родство подчеркивалось даже в одежде. Почти все – мужчины, женщины и подростки – были одеты в одинаковые синие спортивные костюмы из блестящей синтетики. На груди поблескивали шевроны с символикой спортивного общества «Динамо», придавая всей компании еще большую сплоченность – словно это была не семья, а целая команда.

– Goode Dag! – приветствовал собравшихся в купе Иосиф. В его казахстанском поселке Аккемир все немецкие старушки именно так и говорили. Он сознательно выбрал это приветствие, а не привычный вариант из школьных учебников на Hochdeutsch – «Guten Tag» («Добрый день»), понимая: порой одно слово может открыть сердце быстрее, чем десятки фраз. На предстоящие двое суток пути ему было важно заполучить полное расположение этих людей.

– Moin! – громко и радостно отозвались в ответ. Это популярное приветствие на платтдойч (Plattdeutsch – нижненемецкий диалект) не оставляло сомнений: он оказался своим среди своих.

Иосиф, едва перешагнув порог семнадцати, успел приметить, что на вокзалах и в поездах знакомства между пассажирами завязываются практически автоматически. Легко и непринужденно люди открывают свои души, делятся сокровенным, поведаю случайно подсевшему незнакомцу свои судьбы.

Вот и попутная семья встретила молодого казахстанца с неожиданным радушием, словно родного. Дед с медной бородой представился Густавом, разрешил обращаться к нему на «ты» и звать просто – опа (нем. дедушка). Не теряя времени, он плеснул себе и гостю в граненые стаканы водки.

– Мы по фамилии Мюллер, – добавил он, слегка кивая в сторону женщин и детей. – Из Чирчика, что под Ташкентом.

Атмосфера в купе сразу стала теплее. Вокруг Иосифа мельтешили дети, а женщина по имени Эмилия, видно, не в первый раз в дороге, деловито хлопотала у столика. Опа Густав уже с любопытством расспрашивал: откуда он, куда держит путь, есть ли родня. Все шло как-то по-домашнему. Дорога представлялась теперь не такой уж и долгой.

– Ты из чьих будешь-то? – спросил дед, прищурившись с легкой улыбкой.

– Циммерманнский, – ответил Иосиф. – Село Шёнхен, Самарская волость.

– Незнакомо мне… Не довелось бывать в тех краях.

– Наши в тридцатые, в голод, спасались в Ставрополье, – сказал он, будто оправдываясь. – Потом их оттуда выслали в Казахстан, а отца в трудармию. Я то сам в Поволжье никогда не бывал. Родился уже здесь, в Аккемире.

Густав нахмурился, нервно провел рукой по своей медной бороде. Помолчал, глядя в одну точку, и заговорил глухим, будто придавленным голосом:

– Голод… Wolga… Ты, сынок, правильно сказал – спасались, retten sich mussten мы. А кто не успел – den hat der Teufel geholt, как говорится. Я тогда был еще ein Knabe, пацан, но so was vergisst man nicht… Люди пухли прямо на глазах. Erst die Katzen… dann собак ели… а потом и вовсе кору с деревьев сдирали.

Он вздохнул, потер ладонью лоб, как будто стирая что-то, въевшееся в память.

– Помню, одна Frau пришла к нам, просила хоть корочку. А у нас самих – две картошки на шестерых. Meine Mutter заплакала, а Vater сказал: «Wenn wir teilen – sterben wir zusammen». И не дал… А утром она уже лежала – tot, окоченевшая, у соседского забора.

Голос его осел. Даже дети притихли, уловив что-то неведомое, взрослое. Густав налил еще. На этот раз себе и Иосифу – молча, не глядя. Собеседник понял: это был тост по всем тем, кого больше нет.

– Мне о голоде в Поволжье баба Маля рассказывала. Правда, она мне не родная. Я ж круглый сирота… – голос Иосифа слегка дрогнул. В тот момент сердце сжалось от боли. Он вдруг ясно представил, как Амалия, в стареньком переднике, копает картошку на огороде. Солнце палит, а она, согнувшись, в одиночестве возится в земле – твердой, как камень, иссохшей и потресканной от жары.

Он молча опрокинул стопку водки и занюхал крепелем, стараясь заглушить ком в горле.

– Она лютеранка. Из Гуссенбаха.

Как по команде, в купе наступила полная тишина. Шумная прежде семья мгновенно стихла, переглядываясь между собой. Даже ложки зависли над тарелками.

– А какой Гуссенбах? – хрипловато спросил опа Густав, прищурившись. – Правобережный или Новый?

В его голосе прозвучало что-то особенное – не просто интерес.

– А разве их было два? – удивился Иосиф. – Баба Маля говорила об одном. Тот, что на берегу реки Медведица.

– Наш! – воскликнули чуть ли не хором Мюллеры, закивав и снова оживленно заговорив друг с другом.

– А как у нее фамилия? – спросил кто-то из женщин.

– Лейс, – ответил Иосиф.

– Соседями были! – воскликнул опа Густав, хлопнув ладонью по колену.

И тут же зааплодировала – считай, что половина вагона: кто хлопал в ладоши, кто стучал стаканами по столу. Повсюду – улыбки, веселые голоса, возгласы одобрения. Шумная радость прокатилась по купе, словно кто-то наконец-то вернул в круг потерянного члена большой семьи. Старший сын Густава, Вальдемар, уже наливал «за встречу», ловко разливая по граненым стаканам. Его жена, Эмилия, с теплой улыбкой пододвинула Иосифу тарелку с нарезанной колбасой и по-доброму словно своему сыну, взъерошила ему чуб.

Один из детей, карапуз с пухлыми щечками и озорным взглядом, без всякого стеснения полез к Иосифу на колени, устроился поудобнее и уставился на него снизу вверх, как будто знал его всю жизнь.

– У Лейсов там, знаешь ли, был полнейший матриархат, – начал Густав, почесав свою медную бороду. – Всего-то два мужика на всю семью, остальное – Frau’n да дефченки… Целая стая. Амалию я, честно сказать, не помню. Хотя наверняка каждый день на улице встречались. Ну, сами понимаешь – дефчата как воробьи: снуют, щебечут… попробуй запомни.

Старик сделал глоток, тяжело выдохнул и продолжил, будто разворачивая перед глазами картину.

– А вот их дед, Иоганн Лейс, – das war ein Meister! – человек редкий, на все руки умелец. И хлеб сеял, и дома строил, и по камню стучал, как настоящий Steinmetz, а на старости лет еще и вино гнал – свое, домашнее, сладкое. Сам, своими руками, спроектировал их дом. И не абы как, а – добротный! Четыре комнаты, камень дикий, крыша – дерево, как положено. Фсе своими руками.

Глаза у Густава прищурились от удовольствия, будто он снова стоял перед тем самым домом.

– За домом – амбар, хлев большой. А огород… эх, огород! До самой реки тянулся, метр сто не меньше, и грядки, грядки, грядки… и пара яблонь, чтоб детвора в тени балдела.

Бородач замолчал на миг, затем, чуть тише, почти с уважением добавил:

– А у самого берега, на косогоре, он выкопал Keller… не погреб – а шедевр, я тебе говорю. На три части разделен. Ледник – лед там круглый год лежал, с реки зимой запасали. Вторая часть – под овощи. А третья… ох, третья – камнем выложена, сводчатая, как в монастыре. Там его вино и дозревало, как он говорил. Звал это – Reifezeit, понимаешь?

Он крякнул, вспоминая.

– Завидовали ему фсе. И свои, и русские из соседних деревень. Ехали, смотрели, учились. Дом, погреб, фсе, что он делал – не просто постройки. Это были памятники. Fleiß und Ordnung – трудолюбие и порядок, вот чем он запомнился. Настоящий немецкий мастер.

– Правда… в голодные годы почти фся их семья – враз сгинула, – Густав посуровел, взгляд потускнел. – Мать, отец, малыши – wie vom Winde verweht… Дом у них забрали: сделали из него контору для колхоза. Пара дочерей только спаслись, да и то – бегством. Куда именно – не знаю, никто тогда особо не рассказывал, да и спрашивать – не принято было. Кто выжил – тот и жил дальше. Остальные – в землю, без лишних слов.

Пожилой мужчина замолчал на секунду, потом продолжил, уже с горечью:

– И как будто одного несчастья было мало, на головы крестьян свалилась новая беда – продразверстка. Пришли красные, с винтовками, в пыльных шинелях… Вваливались в каждый дом, фсе выгребали подчистую: муку, крупу, последние бочонки с капустой. Ишь ты, «для голодающих городов», говорили. А мы, выходит, не нужны были?

Густав усмехнулся – коротко, безрадостно.

– Не нравится? – рычали. – Так катись в свою Германию! Только вот мы уже не Германия, мы – здешние. Тут родились, тут и умирать приходилось.

Он тяжело вздохнул.

– В те годы Гуссенбах, наш, будто душу потерял. Село было то большое, более семи тысяч народу. Только в одном селе создали аж три колхоза. Люди валились прямо на улицах, падали как мухи. Кто еще держался на ногах – выносил мертвых за порог, чтоб место в доме не занимали. Церковная телега, скрипучая, старая… каждый вечер ездила по улицам. Скрип-скрип… И собирала тела – как урожай.

На кладбище – тоже страшно было смотреть. Раньше – ухоженные могилки, с оградками, с именами. А тут… наспех, без отпевания, только бугорок, крест косо прибитый. А то и вовсе ничего. Земля всех принимала.

В купе снова стало тихо, только колеса глухо постукивали по рельсам.

– Я тогда был noch ein Knabe, пацан совсем. Но кое-что… помню хорошо. Как-то подслушал, как родители с бабушками шептались, тихо так, тревожно… Про “каннибалов”. В соседней деревне, говорят, были такие. Я не понял тогда, что это за слово такое… Спрашивать побоялся – вдруг нагоняй получу. Раз взрослые шепчутся, значит, нам, детям, не положено знать.

Густав осекся, глядя куда-то вглубь своих воспоминаний.

– Потом уж, взрослым стал, прочитал. И знаешь, сынок… ужаснулся. Но в ту же минуту – спасибо родителям мысленно сказал. Что не рассказали про людоедство. Что уберегли от того знания. Маленькому сердцу не надо было знать таких страшных вещей. Нам и так хватало…

Голос его дрогнул, но он быстро собрался. Сделал глоток, снова провел рукой по бороде – привычное, заземляющее движение.

– Вот такие дела были. Не дай Бог пережить еще раз…

– Мой отец умер от туберкулеза. Мне тогда было четыре года, – неожиданно для самого себя начал рассказывать Иосиф. – Мама умерла пять лет спустя. Мне шел десятый. Я восьмой ребенок в семье.

– Ужас… – не выдержала одна из женщин из семьи Мюллеров и всхлипнула, приложив ладонь к груди.

Иосиф говорил спокойно, почти сухо, как будто рассказывал не про себя, а про постороннего. В его голосе не было жалости – только констатация фактов.

Сирота поведал, как старшие братья сдали его в детдом, как он в тот же день сбежал оттуда, пройдя много километров обратно в родной Аккемир. Рассказал о навязчивой мысли – залезть в петлю, чтобы все закончилось. О том, как его приютила чужая женщина – бабушка Амалия, и как они вдвоем, она – семидесятилетняя, он – еще ребенок, держались друг за друга.

– Курей разводили, мазанку ремонтировали, картошку сажали… – сказал он, глядя в окно. – Я уже ребенком на базар ездил, торговал. Баб Маля после комендатуры по привычке боялась далеко от села отлучаться.

Он замолчал на миг, потом добавил уже тише:

– Могли бы и дальше жить. И неплохо. Но… что-то на бабу Малю нашло. Побоялась, что я ее дом присвою.

– У нее свои дети есть? – спросил опа Густав, нахмурившись.

– Да, трое. Но в селе только дочка осталась. Баба как-то обмолвилась, что ее старший внук из армии возвращается, жениться хочет. А жить, мол, негде будет. Пришлось мне и уйти.

Наступила короткая тишина.

– А теперь ты куда? – осторожно поинтересовалась Эмилия.

– В Тулу. Я летом туда ездил, поступал в военное училище. Не прошел. Но начальник предложил мне остаться лаборантом кафедры. Год поработаю – и тогда, пообещал генерал, зачислят без экзаменов.

– Это хорошо, – кивнул Густав. – Значит, есть сердце у командира. Значит, не все еще пропало.

Дед потер ладонью бороду, задумчиво уставился в пол. Видно было, как внутри него слова собираются не спеша, одно к одному. Продолжил негромко, почти вполголоса:

– Ты, Junge, только зла на бабу Малю не держи. Я понимаю, больно, обидно. Сам в твоем возрасте не один раз кипел… Но, поверь моему опыту – не все так, как кажется сгоряча.

Он перевел взгляд на Иосифа, чуть нахмурился, как будто хотел сказать нечто важное и нужное именно сейчас:

– Хоть и не родная, а сделала для тебя больше, чем многие делают для своих. Приютила, накормила, подняла на ноги. Все, что могла, отдала – не ради выгоды, а по сердцу. А это, поверь, дорогого стоит.

На короткое мгновение в купе повисла тишина, сквозь которую слышно было, как поезд стучит по рельсам – мерно, упрямо, будто подтверждая каждое сказанное слово.

– А что выгнала… Может, ей показалось, что она тебе уже не нужна. Старики, знаешь ли… У них в голове часто мысли как мусор – откуда лезут, сам не поймешь. А может, совсем другое почувствовала. – Он говорил все тише. – Старость – штука хрупкая. Страх быть ненужным, забытым – он душу сжимает. И разум мутнеет. Такое не объяснишь. Только понять можно. Со временем.

Он откинулся на спинку, взгляд стал мягче, голос – чуть грубее, но с теплом:

– Добрая женщина не может просто так скурвиться. Если в человеке было настоящее – оно не исчезает, просто прячется под обидами, болью, возрастом.

Береги ее в себе. Не обиду – а память. С благодарностью. Она тебя вытащила из ямы. А ты теперь – иди дальше. И неси ее в себе. Вот и все.

Иосиф впервые за весь разговор слабо улыбнулся. А потом, будто вспомнив, окинув взглядом большую семью, спросил:

– А вы куда это полным составом едете?

В этот момент в купе стало подозрительно тихо. Все Мюллеры, до того оживленные, вдруг притихли и переглянулись. Возникла странная пауза.

– Давайте уже спать, – неожиданно велел Густав, с таким тоном, что возражать не хотелось. – Завтра новый день. Еще наговоримся…

***

Он проснулся, как всегда, рано. Солнце, поднимающееся по правую сторону движения поезда, уже высунулось из-за горизонта и заливало купе теплым, золотистым светом. Поезд ритмично отстукивал свои километры. Пассажиры еще спали.

Лишь опа Густав сидел на нижней полке, методично набивая махоркой свою трубку. Старец, видимо, почувствовал взгляд Иосифа – повернул голову, кивнул молча, как старому знакомому, и жестом поманил к выходу, в сторону тамбура.

Стараясь не потревожить тишину, они прошли мимо спящих пассажиров и заспанной проводницы, копошившейся у титана, где уже начинала закипать вода для утреннего чая. Вагоны скрипели, гудели, дышали теплом и сном.

Опа Густав прикурил трубку, сделал пару коротких затяжек и, чуть прищурившись сквозь легкую дымку, произнес почти шепотом:

– Хочу тебе одну нашу тайну открыть, Junge.

Иосиф сразу насторожился. Он невольно обвел взглядом тамбур, потом заглянул в окно межвагонной двери. Вблизи никого. Только шум колес и редкие покачивания вагона.

– Мы сваливаем за бугор. В Германию.

Иосиф вздрогнул, будто услышал что-то запретное. Голос его тоже стал почти неслышным:

– А вас… выпустят?

Медная борода старика затряслась от сдерживаемого смеха. Хотя момент вроде бы был не подходящий, но он все равно хмыкнул, глядя на парня с неожиданной теплотой.

– Пять лет назад, – начал он, пуская клуб дыма, – я сам себе это спросил. Wir lebten damals noch in Sibirien – в Сибири мы жили. После трудармии на Волгу возвращение нам не было, запрешено, но и смысла особого не было. Так мы и остались. В Минусинске. Прожили там почти фсю жизнь.

Он сделал еще одну затяжку, постучал по трубке ногтем, словно пробуждая в ней память.

– И вот однажды поняли: нам нужно уехать. Ради Kinder и Enkel. Не für нас самих – уже поздно. А für них. Там, в тех местах, где нас держали, только за то, что мы по нацио… национальности немцы, – он выделил слово с еле уловимой горечью, – ничего хорошего не будет.

– Мы тогда съездили в Москву, в посольство ФРГ. Все выспросили, узнали, документы получили. Бумага официальная – Zusage zur Aufnahme, они это называют. Германия была готова нас принять.

Он замолчал на миг, втянул воздух сквозь трубку, которая затухала. Потом продолжил уже тише:

– Мы боялись даже своим сказать… А тут пришлось по фсем отделам Красноярска – конторам, бюро, кабинетам. Справки, разрешения… Фиг вам! Три года бюрократии – и ноль движения.

Он усмехнулся, но глаза оставались серьезными.

– Тогда нам добрые Leute подсказали: выехать из СССР можно только с двух мест. Из Чирчика – там быстро, но фсе решается за деньги. И из Эстонии – там дольше, но люди помогают einfach aus Sympathie, по-человечески.

Он выпрямился, постучал трубкой по ладони и заключил:

– Вот мы и перебрались в Узбекистан. В Чирчик. И что ты думаешь? Не прошло и полтора года – и … пошло-поехало. Документы, согласие, выезд. Wir fahren weg. Уезжаем.

Он посмотрел на Иосифа внимательно, почти по-отцовски.

– Это nicht leicht, Junge. Не легко. Но надо. Там – хоть какая-то Zukunft. А здесь, сам видишь… Только горькая, как эта махорка, память про Гуссенбах…

Иосиф долго молчал, глядя в окно, за которым в розоватой дымке проплывали лесополосы и спящие деревни. Потом тихо произнес:

– Не знаю, опа… А вы уверены, что правильно делаете? Там… другой язык, другие законы, все чужое. И капитализм – такой, что простому человеку там, говорят, и не вздохнуть.

Густав с минуту помолчал, докуривая трубку до тлеющего конца. Потом скинул пепел, постучал по борту и медленно ответил:

– Я тоже боялся, Junge. До дрожи в паху. Но у нас там давно уже живут родственники. Еще во фремя фойны они на Украине под немцев попали – в оккупацию. Их тогда в Германию вывезли, в рейх. После войны они сумели не возвращаться в Союз. Остались там.

Он поднял глаза на Иосифа:

– Они нам пишут. Письма, знаешь ли, настоящие. Не те сказки, что по телевизору фрут. Они про другую Германию пишут. Где порядок, где уважение, где свой язык не стыдно говорить. Где немец – не шпион, а человек.

Он замолчал, сжал трубку в кулаке.

– Мы, Junge, ради языка едем. Ради памяти. Чтобы внуки не забыли, что мы были. Здесь, уф нас… немцы скоро изживутся как народ. Растворятся. Или заглохнут, как старый колодец. А там – шанс. Маленький, но шанс.

Иосиф ничего не ответил. Он смотрел в окно и вдруг почувствовал, как поезд едет сквозь время, а не по рельсам. Где-то между прошлым и будущим.

– А я ведь наполовину русский. – тихо признался Иосиф. – Мама моя из Ленинграда, немцем был только отец. За год до войны она поступила в пединститут, училась на преподавателя немецкого. После первого семестра попала на практику в Смоленскую область, в пионерский лагерь. Там ее и застала война.

Жила она у старика, вдовца. За жилье помогала по хозяйству. А когда в деревню вошли немцы, всех согнали на площадь. Понадобился староста – мужчин почти не осталось. Выбрали этого старика. Мама, как знала немецкий, стала ему переводчицей.

Фашистов в деревне было мало, только фураж иногда собирали. А партизаны наоборот – все чаще появлялись. Среди них был Василий Морозов, мамин парень еще по довоенному пионерлагерю. Он стал жить у нее. Старик не мешал, жил в бане. Василий даже крышу перекрыл. Так они прожили больше двух лет, пока не пришла Красная Армия. Старика арестовали как пособника. Расстреляли у его же дома. Маму спасло только то, что она уже была беременна. От нашего, от Василия. Только потом выяснилось – весь их партизанский отряд погиб в засаде.

После освобождения маму выслали. В метрике моего сводного брата указано место рождения – Архангельская область.

А потом ее переправили в Магадан. Там она и познакомилась с моим отцом – тоже ссыльным. Сошлись, как говорится, по беде. Мой старший брат родился прямо в бараке. Уже после смерти Сталина им разрешили переехать в Казахстан – на воссоединение с семьей. Моих бабушку с дедом в свое время депортировали туда из Ставрополья. Так мы и оказались в Аккемире.

Густав вздохнул, покачал головой и тихо сказал:

– Ну что я тебе скажу, Junge… Schwere Wege führen oft zu starken Menschen. Тяжелые дороги – они и людей делают крепче. Ты посмотри на себя – жив, умен, душа есть. А все это… лагеря, ссылки, переселения… Мы ведь все как будто пущены по кругу. То нас кидает, то родных, то детей. Каждое поколение сфое несет.

Он замолчал, задумался на секунду, потом добавил, уже с теплотой:

– Но знаешь что? Ты не сломался. А значит – в тебе крепкая порода. И от матери, и от отца, и от тех, кто с Ставрополья в Аккемир попал. Вот таких людей в Германии и ждут. Не за богатство – за стойкость.

Густав уже собирался войти из тамбура обратно в вагон, когда вдруг остановился на полпути, прищурился и, обернувшись, заговорщически подмигнул:

– Ты только никому. Ни слова. Понял? Делай вид, что не знаешь нашу цель. Я при фсех скажу, будто мы в мавзолей на Красную площадь едем – поглядеть, как Ленин там лежит, не замерз ли.

Иосиф в ответ поднял руку, сделал вид, будто запирает рот на ключ, а потом с серьезной миной кинул невидимый ключ в окно. Густав фыркнул, едва не рассмеявшись вслух, и скрылся за дверью вагона.

***

Не сидится. Не неймется. В висках стучит, словно сердце переселилось туда. Дышать тяжело – когда знаешь больше, чем можно сказать. После душевной беседы в тамбуре, разговор в купе как-то не клеился. Все будто отдалились, притихли.

Позавтракав наспех, Иосиф забрался на верхнюю полку и прикинулся спящим. Для убедительности пожаловался: мол, с похмелья болит голова – не до общения.

По воспитанию, по заложенному с детства образу мышления, он – пионер, комсомолец, будущий строитель светлого будущего – должен был осуждать семью Мюллеров. Все, чему его учили на линейках, в классах, на сборах, твердило: эмиграция – это предательство, бегство от Родины. Это – шаг назад, слабость, трусость.