Читать книгу: «Амалин век», страница 2

"Я не один, – повторял он себе. – Если они живут, значит, и я справлюсь".

Грести становилось тяжелее. Руки ныла от усталости, холод пробирался под тонкую одежду. Но Давид смотрел вперед, туда, где его ждала неизвестность. Она пугала его, но в то же время манила. В ней было что-то новое, что-то свое, что-то, ради чего стоило идти дальше.

Чем ближе лодка подходила к другому берегу, тем сильнее насыщались запахи: влажный воздух принес с собой тяжелую смесь тины, несвежей рыбы и гнилой древесины. Эти ароматы обволакивали мальчика, напоминая о близости земли и о том, что он вот-вот завершит свое первое путешествие в неизвестность.

Давид упорно работал веслами, его маленькие, но уже сильные руки механически повторяли однообразные движения. Мышцы ныли, спина ломила, а пальцы будто приросли к дереву. В какой-то момент лодка резко остановилась, с глухим скрипом наткнувшись на песчаный берег. Этот звук отдался в ушах мальчика громким эхом. Давид облегченно выдохнул и разжал руки. Даже в темноте он увидел, как на ладонях проступили кровавые полосы от ссадин, оставленных грубой поверхностью весел.

Тяжело дыша, он выбрался из лодки. Ноги, дрожащие от усталости, тонули в мягком песке, а тело раскачивалось, будто все еще продолжало ощущать покачивание на волнах. Давид на мгновение остановился, чтобы оглядеться. Небо чуть посветлело – из-за туч вынырнул узкий лунный серп, осветивший берег бледным, почти призрачным светом. Вдалеке темнели густые заросли кустарника. Они казались недосягаемыми, но одновременно манили мальчика, обещая укрытие.

Собрав последние силы, Давид побрел вперед, оставляя за собой глубокие следы на влажном песке. Его дыхание было частым и хриплым, а каждый шаг давался с трудом. Наконец, достигнув кустарников, он остановился. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, но мальчик уже не обращал на это внимания. Он просто упал на колени, а затем обессиленно рухнул на бок.

Шершавые руки с трудом подгребли под голову охапку опавших листьев. Давид едва успел улечься поудобнее, как усталость, накопившаяся за долгую ночь, окончательно победила. Мир вокруг потускнел, шорох ветра в ветвях смешался с его тихим, размеренным дыханием. Так, среди ночной прохлады, запахов воды и земли, мальчик впервые почувствовал себя по-настоящему одиноким.

Давид проснулся от громкого, надрывного крика, который эхом разлетался над рекой. Уже светало, и серый утренний туман, клубясь, скрывал дальние берега. Сквозь этот молочный покров он различил темный силуэт медленно плывущей баржи. На ней, закинув голову, громко и нестройно пел мужчина. Даже на расстоянии было понятно, что певец изрядно пьян – его голос то срывался, то гулко рассыпался над водой.

Мальчик зябко поежился. Влажная одежда прилипала к телу, а ледяная утренняя роса пропитала его насквозь. Давид поднялся, с трудом размял затекшие от холода и сна конечности, и направился вглубь кустарников. Хруст веток под ногами звучал громче обычного в тишине, разбавляемой лишь отдаленным бульканьем воды.

Пробравшись сквозь густую чащу, он вышел на открытую местность и тут же увидел перед собой необычную картину: неподалеку раскинулся новенький поселок. Деревянные дома еще пахли свежеструганными досками.

Но больше всего внимание Давида привлекло большое здание, украшенное яркими красными флагами и плакатами с крупными буквами, которые он не мог прочитать. Давид не знал русского языка, но он чувствовал, что эти надписи что-то значат. Плакаты были яркими и казались очень важными, а само здание выглядело как место, где принимают решения.

Давид молча подошел ближе. Его мысли смешивались с тревогой и возбуждением. Он предположил, что это место, вероятно, было чем-то вроде управления или собрания важных людей. Но когда он потянул за деревянную ручку двери, она не поддалась. Замок удерживал дверь на месте, а вокруг не было ни души.

Почувствовав холод, Давид поправил воротник своего старого пальто, чтобы хоть немного укрыться от холодного утреннего воздуха, и натянул фуражку до самых ушей. Присев на крыльцо, мальчик порылся в узелке, оставленном матерью, и вытащил хлеб. Он был жестким, но голодный Давид не стал раздумывать. Откусив огромный кусок, он жадно начал жевать, чувствуя, как к нему возвращаются силы.

Сидя там, на крыльце, мальчик наблюдал за медленно оживающим поселком. Люди начинали выходить из домов, рабочие громко переговаривались, а вдалеке заскрипели колеса повозки. Давид понимал, что теперь начнется самое сложное – убедить этих людей, что ему здесь есть место.

Первая к зданию подошла женщина в красном платочке, синем комбинезоне, из рукавов которого выглядывали края вязаного свитера, и в кирзовых сапогах.

– Ты че здесь сидишь? – спросила она, окинув взглядом мальчишку.

Молча Давид бросил свой взгляд на нее, оценивая с ног до головы, и продолжил жевать хлеб. Ему совершенно не хотелось отвечать. И не только из-за того, что он практически не знал русского языка. В его представлении разговаривать с женщиной, которая явно не могла быть главной в этом доме, да и вообще нигде, было бессмысленно.

– Язык проглотил, что ли? – снова спросила незнакомка, недовольным тоном, подбоченясь.

Давид снова промолчал, но краем глаза следил за ней.

– Тебя здороваться не научили? – не унималась женщина.

На этот раз у Давида невольно мелькнуло желание понять, что же она говорит. В ее голосе звучало что-то неожиданно живое, настойчивое, не похожее на пустую браваду деревенских женщин, которых он знал.

Но незнакомка, не дождавшись ни слова в ответ, раздраженно вздохнула, открыла замок и скрылась за дверью.

Вслед за ней в здание начало подтягиваться все больше людей. Уже человек десять прошло мимо Давида, когда он решился подняться и тоже вошел внутрь.

– Guten Morgen! – робко поздоровался он по-немецки, поскольку другого языка не знал, осматривая при этом огромную комнату. Увиденное его удивило: та самая женщина в красном платке восседала за массивным дубовым столом, заваленным бумагами, а все остальные стояли перед ней.

На его слова никто не отреагировал. Тогда Давид набрался смелости и громко повторил:

– Guten Morgen!

Люди в комнате с удивлением обернулись в его сторону.

– А, у тебя все-таки есть язык? – усмехнулась женщина за столом.

Давид не понял ее слов, но догадался, что она говорит о нем. К своему изумлению, он осознал, что эта женщина – самая главная в доме.

– Ich heiße David, – сказал он, что на его родном языке означало: – Меня зовут Давид.

– Was machst du hier? – спросил незнакомец за его спиной, что переводилось как: – Что ты здесь делаешь?.

Резко обернувшись, он увидел высокого кучерявого мужчину, держащего свернутую в трубку газету. Радость охватила мальчика – наконец кто-то говорит на его языке.

– Я работать хочу, – выговорил Давид, нервно мнущий свою фуражку.

– В каком смысле работать? – мужчина шагнул в комнату и стал здороваться с каждым за руку, поглядывая на мальчишку.

– Работу ищу, – добавил Давид.

– А тебе сколько лет?

– Пятнадцать, – ответил он, прибавив себе четыре года.

– Тебе пятнадцать?! – переспросил мужчина на русском, прищурившись.

– А выглядишь на десять, – вмешалась женщина в комбинезоне. Судя по ее тону и тому, как она внимательно вслушивалась в немецкую речь, было заметно, что она понимала хотя бы часть сказанного Давидом, хотя, возможно, не все.

Давид пожал плечами, ясно поняв, что его слова вызывают сомнения.

– Спроси его, Антон, что ему от нас надо, – велела женщина.

– Он говорит, что работу ищет, товарищ управляющая, – ответил мужчина, обратившись к ней.

– Нам только детей тут и не хватало, – раздался чей-то смешок.

– Я кузнец, – произнес Давид твердо и уверенно.

Женщина оценивающе оглядела его с головы до ног и, видимо, представив мальчишку с молотом, усмехнулась:

– Нам кузнецы нужны, конечно, только ростом повыше да взрослее.

Антон перевел слова начальницы, но Давид не собирался сдаваться.

– Ну возьмите меня хоть кем-нибудь! Я любую работу могу делать!

– Да куда мне тебя взять? В трактористы, что ли? Ты же сам едва выше передних колес трактора, а на сиденье тебя и вовсе поднимать придется!

– Я сильный! Руки у меня вот какие! Ну пожалуйста! Мне идти некуда, я сирота, – с отчаянием выпалил он.

Антон едва успевал переводить.

– Ты даже русского языка не знаешь. Как мы будем общаться? Жестами, что ли? – устало вздохнула женщина и снова углубилась в свои бумаги.

– Не мешай, парень, иди своей дорогой, – сказал Антон, мягко подталкивая его к выходу.

Давид вышел на крыльцо, опустив голову. Следом за ним вышел Антон.

– Тебе лучше среди своих жить, – сказал он. – Ищи работу в немецких поселениях.

– Там я точно никому не нужен, – мрачно ответил Давид, развернулся и направился в сторону Волги.

Бродя весь день вдоль берега, он надеялся найти свою лодку, которую, видимо, унесло течением.

– Дурак, надо было ее привязать или подальше из воды вытащить, – ругал себя мальчик.

И хотя возвращаться в родное село было боязно – пугала и сама переправа через широкую Волгу, и неизбежный гнев соседа, чью лодку он взял без спроса, – другого выхода Давид, кажется, не видел. Права была управляющая: без знания русского языка ему в совхозе делать нечего. Вот только как его выучить, живя среди немцев?

Поужинав остатками хлеба и нарвав пару горстей подмороженного терна, еще задолго до захода солнца Давид забрался в один из стогов сена, которыми было усеяно поле между Волгой и поселением, и мгновенно уснул.

Ранним утром следующего дня он снова сидел на ступеньках управления совхоза, на этот раз без завтрака. Как и вчера, первой пришла уже знакомая женщина в красном платочке и отворила дверь.

– Ты опять здесь? – удивленно спросила она, разводя руками.

Не говоря ни слова, Давид смотрел на нее, не отводя взгляда.

Вскоре в здании собралось все правление совхоза. Давид терпеливо ждал прихода того самого кучерявого мужчины, и, когда тот появился, пошел за ним следом.

– Guten Morgen! – во весь голос поздоровался мальчик и снял фуражку.

– Ну объясни ты ему, – обратилась управляющая к невольно ставшему переводчиком Антону, – нет у нас для него работы. Молодой он еще.

Антон только собрался перевести ее слова, как Давид, дрожащим голосом, перебил:

– Я же вырасту. Я всему научусь. Я могу лошадь подковать, топоры и серпы заточить! Неужели я в вашем тракторе не разберусь?

Антон с тяжелым вздохом перевел слова мальчика.

В комнате повисла тишина. Видимо, каждый размышлял, как поступить с этим упорным и отчаянным подростком.

– Нина Петровна, а давайте попробуем, – неожиданно обратился Антон к управляющей. – Может, действительно из мальчика толк будет? Ну не оставлять же его на зиму, глядя на улице. У нас ведь совхоз именно для сирот создали. Неужели из-за маленького роста и незнания русского языка не возьмем?

Управляющая посмотрела в сторону Давида, затем обвела взглядом всех присутствующих. Остановив его на Антоне, она невесело заметила:

– Ты же знаешь, что мы принимаем только совершеннолетних детей, окончивших школу.

– А что делать? Куда его отправить? Поблизости ведь нет ни одного детприемника, – ответил Антон, для убедительности обняв Давида за плечи. – Год пролетит, мы даже не заметим. Пусть парни в общежитии потеснятся, а я ему с русским помогу.

– Ты хоть в школе учился? – спросила Нина Петровна, доставая из стола какие-то бланки.

– Нет, – честно признался Давид.

– Так, значит, жить будешь в общежитии, питаться в столовой, – радостно переводил мальчику слова начальницы Антон. – Четыре дня работы в поле и мастерской, два дня курсы трактористов. В воскресенье – ликбез. Отдыхать, извини, не придется.

– А какая сейчас может быть работа в поле? – удивился мальчик. – Урожай-то уже собрали, скоро и снег пойдет.

– А про озимые и снегозадержание не слышал? – женщина посмотрела на Давида с легкой улыбкой. Он начинал ей нравиться. – Пойдешь на склад, пусть там тебе валенки и ватник выдадут. Скажешь, “ваша мать” распорядилась. Они поймут. Как тебя величать-то, Катигорошек?

– Давид, – представился мальчик, и у него на глаза навернулись слезы. Но это были слезы счастья. Совхоз принял его в свою семью…

***

Здесь все было по-другому – новым, чужим и незнакомым. Поселение напоминало маленькую вселенную посреди бескрайних степей: три длинных барака для жилья, столовая, здание управления, механизированная техническая мастерская, клуб, баня, кооперативная лавка и несколько складов. Чуть поодаль, как в укромных уголках, виднелись коровник и свинарник.

Рассказывали, что идея создания этого совхоза принадлежала лично товарищу Сталину. Легенда гласила, что все началось с его визита на Кубань, в недавно открытый сиротский дом. Тогда директор учреждения посетовал:

– Дети у нас, Иосиф Виссарионович, ни в чем не нуждаются, всем обеспечены. А вот куда им податься после школы – это настоящая беда. Многие снова оказываются на улице, превращаются в жуликов, воров, а то и бандитов.

Сталин задумчиво потер трубку пальцами и произнес:

– Надо обязательно найти способ… направить это молодое поколение в нужное русло.

– Но как, товарищ Сталин? Они из ворот детского дома разбредаются, как осенние листья по ветру. Уследить за ними – задача невыполнимая…

После этого разговора на левом берегу Волги началась работа. Именно тогда для выпускников детских домов и был создан совхоз с громким названием – "Кузнец социализма".

В те времена эти края были настоящей глушью. Бескрайние степи, где на сотни верст не встретишь ни селения, ни путника. Совхоз развернулся на этих просторах с небывалым размахом. Сюда съехались молодые комсомольцы и сироты со всей страны. Они жили здесь, работали, делили кров и пищу, словно большая многонациональная семья.

Для Давида это место стало настоящим открытием. Впервые он встретил столько разных людей: белорусов, молдаван, татар, армян. Даже в совхозной столовой была своя пестрая палитра. Поваром первых блюд был украинец, за второе отвечал узбек, а выпечкой занимался Ахат – кавказец, в котором смешались грузинская и кабардинская кровь.

Ахат был человеком сложной судьбы. Его история, услышанная позже, потрясла Давида. Дяди по материнской линии, не принявшие "позора" смешанного брака, убили отца Ахата. Потеря любимого мужчины довела мать до самоубийства. Бабушка ненадолго дала мальчику тепло и кров, но вскоре умерла. Родственники отказались принимать "бастарда", и пятилетний Ахат оказался в детском доме.

Сейчас же Ахат был одним из самых ярких людей совхоза. Среднего роста, но с могучими плечами, он обладал невероятной силой и всегда выходил победителем на совхозных состязаниях по борьбе. Давид, невысокий и щуплый, однажды не удержался и бросил вызов метису в спортивном ринге. Бой был скоротечным, но даже Ахату пришлось постараться. Давид проиграл, но его храбрость и настойчивость впечатлили Ахата. С тех пор они стали друзьями.

Ахат, с доброй улыбкой вспоминая ринг, иногда подшучивал над Давидом:

– Ты, немец, не только молотом кузнечным орудовать умеешь, но и в драке норовишь огонь показать. Молодец, дух в тебе есть!

И Давид, зардевшись, кивал, понимая, что в этом новом месте его настойчивость и упорство помогут построить жизнь заново.

За совхозным столом Давид впервые в жизни попробовал такие блюда, как винегрет, окрошку, харчо, голубцы, вареники и даже шашлык. Последний, кстати, был приготовлен специально для него Ахатом, который решил угостить друга чем-то особенным. Запах жареного мяса с приправами, поднимающийся от шампуров, заставил мальчика забыть обо всем на свете. Это было настоящим праздником вкуса – совсем не похоже на скромную похлебку, к которой он привык.

Совхозная столовая вообще поразила Давида. Открытые, длинные столы, сотни людей, которые ели, не прячась и не опасаясь, – все это было для него в диковинку. Вспоминая свое село Мюллер, он никак не мог привыкнуть к этой свободе. Там, в годы голода, еда была чем-то почти запретным, словно грехом, который нужно скрывать. Ели быстро, украдкой, часто в углу, подальше от глаз прохожих. Ставни на окнах закрывались, чтобы никто не увидел, как семья делит скромный кусок хлеба или миску супа. В самые трудные времена они даже прятались с едой друг от друга, чтобы не вызвать зависть или слезы.

Но совхоз жил иначе. Здесь царила общность. Да, жизнь была тяжелой, а работа – изнуряющей, но никто не умирал от голода, и еда перестала быть символом борьбы за выживание. Давид начинал понимать, что значит жить среди людей, делить с ними и труд, и радость.

Работа в совхозе, впрочем, была не только тяжелой, но и бескомпромиссной. Каждый знал: чтобы "ковать новую жизнь", нужно вкладывать в нее все силы. Комсомольцы горели энтузиазмом, гордо называя себя строителями будущего. Старшие товарищи из парткома не отставали – зорко следили за порядком, поддерживали боевой дух лекциями и напоминали о важности их труда.

Клуб в поселении открывался только по особым случаям – чаще всего в честь государственных праздников. А перед танцами непременно звучала торжественная речь или лекция. Это была неизменная часть жизни совхоза – немного официоза, немного веселья.

Давид слушал эти лекции с трудом, не все понимая из-за языка, но чувствовал: здесь все иначе. Это был новый мир, в котором люди работали сообща, жили общиной, и каждый чувствовал свою значимость. Даже такой маленький и неуклюжий парень, как он.

***

Прошло три года. За это время Давид заметно изменился. Он стал шире в плечах, скулах, а его шея и руки налились мускулами, словно наполненными тяжелым свинцом. Да, именно тяжелым, не дающим подняться металлом. Иначе как объяснить, что в тот период, когда сверстники обычно вымахивают чуть ли не на полметра, он с трудом прибавил каких-то двадцать сантиметров?

– Зато в тебе силы на двоих хватит, – подбадривал его Ахат, хлопая друга по плечу.

– И новый гусеничный трактор "Коммунар" наверняка мне достанется, – смеялся Давид в ответ. – Я ведь, наверное, единственный из всех трактористов, кто может в его кабине работать стоя!

Русский язык Давид освоил неожиданно быстро, чем изрядно удивил всех. Хотя новые слова давались ему с трудом, он поражал окружающих чистым, почти безупречным произношением. Самые сложные для иностранцев звуки – Ч, Щ, Ж, Ы – он произносил так, будто родился с ними.

Научился этому Давид, как кузнец: через наблюдение, упорство и фантазию. Например, чтобы правильно выговорить Ч и Щ, он представлял, как шипит раскаленный металл, резко погруженный в холодную воду. Звук Ж он ассоциировал с шумом напильника, трущегося о сталь.

А особенно трудный для иностранцев звук Ы Давид уже прекрасно знал. Однажды в кузне, помогая отцу, он случайно ударил молотком по пальцу. Ноготь, конечно, почернел на следующий день, но боль в момент удара была такой, что мальчику хотелось завыть, как волк. Вместо этого, сжав зубы до скрежета и растянув губы, он позволил себе лишь глухое:

– Уыыы!

Так что Ы, которой в немецком языке просто не существует, стала для Давида знакомой и даже родной.

Со временем он смог упорядочить в своей голове хаос русского языка – с его множеством падежей, правил и бесчисленных исключений. Как опытный мастер, он подбирал слова так же аккуратно, как гайку к болту.

Но все же оставалась одна слабость – немецкий глагол "haben". Этот универсальный глагол, означающий "иметь", "есть", и просто связку слов, так глубоко укоренился в его речи, что Давид невольно вставлял его даже в русские предложения.

– Ну, ты хабэн, давай быстрее! – мог сказать он товарищу.

Эти случайные "хабэн" его самого ужасно раздражали, но у друзей неизменно вызывали смех.

Так Давид, хоть и старался изо всех сил стать "настоящим русским", все равно сохранял в себе теплый отблеск своей немецкой души.

А вот с техникой у Давида никогда не было никаких проблем. Каждую деталь трактора он мог определить вслепую, просто на ощупь. Будь то "Коломенец", "Запорожец" или "Фордзон-Путиловец", все, что выходило из строя, в его руках быстро обретало вторую жизнь. А одноцилиндровый двигатель "Карлика" Давид вообще разбирал и собирал с такой скоростью, что уже к концу рабочей смены маленький трактор пыхтел, свистел, ехал и уверенно пахал.

Товарищи по МТМ давно заметили, что Давид приходил на работу раньше всех и с нескрываемой радостью. Ему не нужно было напоминать или заставлять: он буквально жил мастерской. Вечером, когда другие рабочие спешили домой, он часто оставался, доводя начатое до совершенства или просто разбирая очередную загадку железного механизма. Не человек, а настоящая машина.

Заведующая, Нина Петровна, души не чаяла в трудолюбивом и рассудительном пареньке. Ее особенно восхищало, что, в отличие от многих совхозных трактористов, Давид не кичился своими знаниями и умением. Он никогда не прятался за фразами вроде "это не моя работа" или "пусть этим занимается специалист". Давид с готовностью брался за любое дело, а чаще сам предлагал помощь, если видел проблему.

– А ведь мог стать бродягой или попрошайкой, – не раз говорила она с гордостью. – Но нет, хватило силы духа и ума найти свое место в жизни. Вот ведь, на ноги твердо встал, как настоящий мужчина.

Одинокая коммунистка, Нина Петровна нередко называла Давида своим сыном, которого у нее никогда не было. И это было не просто словами – она действительно гордилась мальчишкой, который сумел превратить свою непростую судьбу в путь успеха.

Заведующий совхозной мастерской, дядя Антон, когда-то поручившийся за немецкого паренька, теперь тоже не скрывал удовлетворения. Давид оправдал его ожидания. Более того, он так вырос в мастерстве, что Антон доверял ему обучать других трактористов, хотя они зачастую были старше своего наставника.

– Говорил ведь, что толк из него будет, – любил повторять дядя Антон, поглядывая на трудолюбивого парня. – Вон как ребята на него равняются. Настоящая находка, а не работник.

Но за всей этой "взрослостью" подростка порой все еще проглядывалось детство. Особенно ночью, когда, укрывшись с головой под одеяло и крепко зажмурив глаза, он будто видел отца. В его воображении они сидели рядом, как в старые времена, и Давид с гордостью рассказывал о своей новой жизни в совхозе. Он делился каждым успехом: как починил трактор, как освоил новую технику, как помог собрать урожай. Казалось, что отец слушает внимательно, кивая с одобрением.

Конечно же, Давид тосковал и по матери. Да, она выгнала его. Да, предала. Но ведь это была его мать. Материнскую кровь не вычеркнуть, не вытравить. Она текла в нем, жгла, звала к тому, чтобы понять и простить. "Надо обязательно навестить ее," – решил он однажды, сжимая кулаки.

Вот только когда? И как? Жизнь в совхозе была расписана до минуты: то посевная, то уборочная, то тракторы подлатать, то новую задачу поручат. И ведь все дела на нем, на юном комсомольце. Не подведи, не упусти. А вдобавок еще учеба – нужно ведь и трактористом стать, и образование не забросить.

Но даже если бы выпало свободное время, добираться до села Мюллер было непросто. Прямо через Волгу – рукой подать, но транспортного сообщения между берегами не существовало. Лодочники? Их еще попробуй найди, да уговори, чтобы переправили. Оставался долгий прибрежный путь.

Сначала нужно было отправиться вверх по течению Волги – сто километров до города Покровска, который в этом году переименовали в честь Фридриха Энгельса. Теперь он стал столицей немецкой автономной республики. Из Энгельса следовало переправиться паромом через Волгу в Саратов. А потом – снова вниз по течению, еще сто километров, к родным местам.

Давид вздыхал. В один день точно не управишься. Это путешествие казалось ему бесконечно долгим и утомительным. Но где-то в глубине души теплела мысль: "Я все равно найду способ. Обязательно найду".

Было бы желание, а уж оно само выведет. И случилось нечто совершенно неожиданное, о чем Давид даже не смел мечтать. В конце сентября 1932 года совхоз "Кузнец социализма" организовал ярмарку, приуроченную к осеннему завершению полевых работ. Совхозное хозяйство добилось первых мест по всем показателям в Зельманском кантоне. Газеты наперебой восхваляли успехи воспитанников – детей-сирот, которые благодаря труду и заботе выросли настоящими строителями социализма. Всех желающих приглашали посетить ярмарку, чтобы своими глазами увидеть, как работает передовое хозяйство.

Готовясь к празднику, Давид тщательно начистил до блеска свои недавно купленные ботинки, отутюжил сшитые на заказ широкие черные брюки и аккуратную сарпинковую рубашку. Долго стоял перед зеркалом, пытаясь уложить непослушные кудри, которые торчали в разные стороны, как будто насмехаясь над его стараниями. Весь этот процесс сопровождался репетицией речи, с которой ему поручили выступить на митинге. Наконец, капитулировав перед упрямыми завитками, он натянул на голову фуражку, совершенно забыв, что ораторы обычно снимают головной убор перед трибуной.

Давид уже знал, что его портрет появился вчера на доске передовиков труда у здания управления совхоза. Шагая по улице, он то и дело замечал, как его приветствуют и поздравляют односельчане. Смущение слегка раскрасило его щеки, но он лишь кивал в ответ, пытаясь скрыть радость. А сердце-то гулко отбивало ликующий марш – оно было готово выпрыгнуть из груди от переполняющего чувства гордости.

Он знал, чего добился. Еще совсем недавно – простой немецкий мальчишка, изгнанный из дома, а теперь – герой дня. Давид понимал, что его труд, настойчивость и упорство позволили достичь большего, чем он осмеливался представить. Но, несмотря на переполняющую его гордость, он всеми силами старался не выдать свои эмоции. Не хотел, чтобы кто-то подумал, будто он возгордился.

И вдруг он остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Навстречу по широкой улице с утрамбованной грунтовой дорогой шли мать и отчим.

Мгновение, казалось, застыло. Все трое стояли, как окаменелые. Когда-то Давид представлял себе эту встречу совсем иначе. В своих мечтах он возвращался в родное село Мюллер сильным, красивым, уверенным в себе. Местные дети бежали за ним толпой, крича:

– Давид! Давид вернулся!

Он воображал, как войдет в отчий дом, высыплет на стол целый мешок конфет, баранок и пряников, накинув матери на плечи дорогой платок, который давно для нее купил. А отчим и сводные братья будут стоять в сторонке, терзаемые завистью и стыдом.

Но все оказалось совсем не так.

– Мама! – наконец вырвалось у Давида.

Он кинулся к Марии, сгреб ее в свои крепкие руки и прижал к себе. Его мать, еще не успевшая прийти в себя от шока, стояла неподвижно, как будто боялась пошевелиться. Давид держал ее долго, очень долго, словно боялся, что она снова исчезнет, как сон.

Отчим, хоть и старался не показывать виду, не был особо рад встрече с пасынком. Он украдкой разглядывал Давида, словно оценивая его с ног до головы. Три года – срок немалый, и за это время мальчишка заметно изменился: вытянулся, окреп, и выглядел довольно ухоженно. Хорошо сидевшая одежда и уверенная осанка явно говорили о том, что жизнь в совхозе пошла ему на пользу.

Чувствуя, что неловкое молчание затянулось, Детлеф осторожно одернул жену, как будто возвращая всех к реальности:

– Ну все, все. Нам надо идти, а то товар весь разберут, – произнес он с деликатной поспешностью.

Эти слова вдруг выдернули Давида из своих мыслей. Он отпустил мать, сделал шаг назад и строго посмотрел на Детлефа. Однако вместо привычной детской обиды его взгляд был спокойным, даже взрослым. В знак уважения Давид кивнул и протянул руку отчиму.

Майер растерялся. Не ожидая такого жеста, он медленно протянул руку в ответ. Ладонь пасынка оказалась сильной, даже чересчур для подростка, но Давид сдержанно и прямо смотрел ему в глаза. Детлеф почувствовал, что мальчик не собирается демонстрировать силу – наоборот, в этом рукопожатии было что-то примирительное. Добрая, немного смущенная улыбка на загорелом лице Давида говорила о прощении.

Не успел Детлеф что-либо сказать, как за спиной Давида раздался знакомый голос:

– Давидушка, сынок, а я тебя ищу! С ног уже сбилась.

Нина Петровна, заведующая совхозом, спешила к нему. Ее неизменная красная косынка ярко выделялась на фоне нарядной формы: гимнастерка с юбкой вместо привычного комбинезона. Грудь украшал орден Красного Знамени, но на ногах остались простые кирзовые сапоги, будто она только что вернулась с работы.

– Здравствуйте! – приветливо сказала она, обращаясь к Детлефу и Марии. – Вы тоже на ярмарку? Откуда будете?

– Это моя мама, – поспешно ответил Давид, немного смутившись. – Из Мюллера, с того берега.

– А как это? – Нина Петровна удивленно подняла брови. – Ты же говорил, что сирота?

Давид покраснел, понимая, что лучше было рассказать об этом раньше:

– У меня только отец умер… А мама вышла замуж за… Майера.

– Ну тогда понятно, – мягко улыбнулась Нина Петровна, не показывая ни капли упрека. Она дружелюбно подхватила Марию и Детлефа под руки. – Пойдемте, я вам что-то покажу.

Ну конечно же, заведующая совхоза сразу потащила их к доске почета. На ярко освещенной стене красовались портреты лучших работников: доярок, механизаторов, агрономов. Среди них выделялась фотография молодого парня с подписью: «Победитель соцсоревнования, тракторист, комсомолец Давид Шмидт».

Мария, словно зачарованная, осторожно погладила стекло, за которым находился снимок ее улыбающегося сына. Затем, с тревогой и гордостью одновременно, посмотрела на Давида, как будто пытаясь спросить: "Это правда ты?"

Давид смутился, хлопнул себя ладонью по лбу и рассмеялся:

– Вот те на! Нина Петровна, – обратился он к заведующей почти шепотом, – они ведь у меня по-русски читать не умеют. Да и понимают не все. Им перевод нужен.

Нина Петровна улыбнулась, кивнув в знак понимания, и коротко объяснила Марии и Детлефу смысл надписи, переведя все на понятный им язык.

После этого она повела их в общежитие. Помещение оказалось чистым, светлым, с двухэтажными ярусами нар. Вдоль прохода тянулся ровный ряд одинаковых табуреток, а деревянный пол блестел от тщательной чистки. На окнах висели короткие цветастые занавески, добавляя уюта.

Давид вдруг словно вспомнил что-то важное. Он бросился к одной из нар, засунул руку под соломенный матрас и вытащил оттуда аккуратно завернутый бумажный сверток. Развернув его, парень с бережностью достал серый пуховый платок.

– Очень мягкий и теплый, – смущенно произнес Давид, набрасывая платок на плечи матери. – Из козьего пуха.

Мария, будто не веря, присела на край нижней нары. Она долго, с явным трепетом гладила нежный платок на своих плечах. Ее глаза наполнились слезами, но она не проронила ни слова, боясь разрушить этот момент.