Читать книгу: «Амалин век», страница 12

– Спасибо, – искренне произнесла при этом немка.

Толпа женщин, развеселенная, как им показалось, театральной сценой, открыто и громко рассмеялась

– Не за что, – произнес казах, немного покраснев, потом добавил с улыбкой: – Мы все здесь, чтобы друг другу помочь.

Женщины продолжали смеяться, но в их смехе не было злобы, скорее, это был смех облегчения и радости от того, что хотя бы немного разрядили атмосферу после прошлых переживаний. Коленька, покачиваясь в своем маленьком коврике, потянулся и заплакал, привлекая внимание всех собравшихся.

Когда Амалия аккуратно взяла Коленьку на руки, его плач стал тише. Она поглаживала его по спинке, шепча успокаивающие слова, пытаясь вернуть ребенку чувство безопасности и покоя. В этом моменте ее сердце наполнилось теплом и умиротворением.

Делая вид, что он рукавом чапана вытирает пот со лба, чабан украдкой рассматривал молодую маму. Помимо естественной, истинно женской красоты стройной, пышногрудой, с открытым и светлым лицом немки, было в ней что-то невольно притягивающее. Ненавязчивый взгляд серых глаз излучал особую доброжелательность. Парень поймал себя на мысли, что она ему нравится. Высокая немка была первой женщиной, которая, как будто не замечала его инвалидности. Она смотрела на него без присущей обстоятельству мимики жалости и сострадания. Взгляд Амалии был особенным – трогательным сочетанием понимания, доверия и поддержки.

В это время к юрте подошли Калимжибечки. Одна поставила на землю ведро с непонятным горячим напитком кремового цвета, а другая держала в руках глубокую с яркими цветами по бокам эмалированную миску, доверху наполненную круглыми, величиной с небольшое яблочко пончиками.

– Баурсак и чай с молоком, – пояснила Акжибек.

– Быстро кушать, – поторапливала немок Калима, – работа много.

Дождавшись, когда немки до последней капли разберут в свои кружки слегка сладкий чай, она пояснила, что сегодня ее очередь готовить обед и поспешила в домик чабана.

После нехитрого завтрака немки гурьбой окружили Амалию.

– Давай, командуй! – потребовала Катрин.

Амалия, кажется, даже не удивилась столь неожиданному повороту.

– Ирма с мамой остаются в юрте нянчить детей, – первым делом распорядилась она, – Акжибек, говори, где остальные работать будут?

В ответ старушка рукой махнула в сторону самой отдаленной постройки чабанского угодья и сказала:

– Айда в кошар.

– В кошмар, так в кошмар, – пошутила Катрин и расплылась в широкой улыбке, – после подземелья угольной шахты хуже не будет.

Акжибек видимо не поняла ее игру слов и лишь пояснила:

– В кошар баран живет.

– Это у них так овчарня называется, – догадалась и вслух перевела Амалия.

Издалека показавшаяся низкой и незначительной постройкой кошара вблизи оказалась зданием очень внушительных размеров. Лишь только торец был более десяти метров шириной, а про длину овчарни никто из немок даже не рискнул поспорить. Двухстворчатые ворота овчарни из слегка обтесанных и толстых горбылей казались такими огромными, что немки остановились с открытыми ртами. Наверняка многих из них удивило неоправданно щедрое использование древесины в районе полного безлесья.

– Тут целый паровоз может свободно проехать, – во всеуслышание восхитилась Катрин.

Еще не успели стихнуть всеобщие громкие ахи да охи, как Акжибек привычным движением отодвинула крупную литую щеколду и тут же спешно и прытко сама отскочила.

Под неимоверной силой, лавиной ринувшихся наружу овец, легко и быстро распахнулись тяжелые врата. Десятки, сотни, даже несколько сотен голов неслись на волю мимо остолбеневших от испуга женщин. Казалось, этому потоку не будет конца. Оглушающее блеяние рогатых и безрогих, разношерстных, взрослых овец и перепуганных ягнят заполонило долину.

– Ты была права, – пытаясь перекричать гул, на ухо Катрин гаркнула Амалия, – это действительно кошмар!

Несмотря на старческий возраст и наверняка плохое зрение, Акжибек как-то умудрилась из мчащейся мимо массы выловить и удержать в своих руках одну овцематку, у которой сзади уже торчало копытце ягненка.

Катрин помогла ей оттащить овцу в сторону и завалить ее там на бок. На примере пытающегося окотиться в эти минуты животного старушка Акжибек продемонстрировала немкам основы ягнения.

– Эта год первый раз рожать, – пояснила она, – еще не научился.

Действительно, у молодых рожениц окот зачастую проходит с осложнениями. Вовремя не помоги – гляди ягненок может в матке задохнуться, а то и оба сдохнут. По дороге в кошару, рядом со скотомогильником немки видели сегодня подобный случай. Там валялась туша распухшей овцы с вылупленными до невозможности глазами, у которой сзади торчало беленькое копытце ягненка, так и не увидевшего этот свет.

Высоко закатив рукава женской кофты и сложив пальцы правой руки формой закрытого тюльпана, Акжибек верхушку получившегося цветка приложила к копытцу ягненка, торчащему сзади у овцематки. Скользя вдоль ножки, ввела все более раскрывающийся «тюльпан» почти по локоть внутрь матки.

– Берешь там второй нога и тащи наружу, – поучала старушка, – и сувай ей в рот жолдас. Пускай жрет.

– Nachgeburt, – догадались немки, – надо, чтобы она съела хотя бы часть своего последа.

У овец обычно очень слабый материнский инстинкт, поэтому только так, считай насильственно, по вкусу и по запаху надо было сразу после окота добиться родственной связи между самкой и ягненком. Не сделай этого, и она может не принять своего новорожденного. К сожалению, это тоже случается часто. Вот и сейчас десятки истощенных до костей ягнят, как попрошайки бегали в отаре, пытаясь пристроиться к неродным соскам. Вместо молока всегда получали только удары рогов и копыт. Выжить такой ягненок самостоятельно не мог. В свою очередь, овцематки, не принявшие своих ягнят, создавали дополнительные хлопоты. Наверное, молоко в вымени давило им вплоть до самого мозга, и они как бешеные носились по округе, пытаясь отбить ягнят у других маток.

До того, как чабан погнал стадо в степь, женщины постарались выловить таких нерадивых мамаш и их злополучных деток и загнали их обратно в кошару. Попутно высматривали в общем скопе овцематок на сносях. Их можно было легко определить: у них сзади торчал наполненный околоплодными водами или уже лопнувший пузырь, они как правило выбегали в поисках уединения из стада, беспокойно и часто блея, тряслись в периодических потугах.

Не найдя более подходящего места, суягных заперли в загон под открытым небом. Но не успел чабан подняться со стадом на ближайший холм, как вслед за ними, найдя в ограждении невидимые лазейки, понеслись все, с таким трудом отобранные, близкие к окоту овцематки.

– С ума сойти! – пытаясь догнать беглянок, громче всех орала Катрин, и ее единогласно поддержали все остальные.

Безнадежно опустив руки, Амалия столбом остановилась посреди этого хаоса. Она понимала, что это только начало приближающегося массового окота. Ей вдруг стало страшно от одной лишь мысли, что бы здесь творилось, оставь чабана и двух старух наедине с тысячной отарой ягнившихся овец.

Срочно нужен был генеральный план. И Амалия, кажется, его уже продумала.

– Разделяй и властвуй! – из детства вдруг всплыли запомнившиеся слова школьного урока истории, кажется, о правлении Римской империей. – Так тому и быть!

И пусть ночами еще подмораживало, но весенняя погода уже позволяла держать обросших толстым слоем шерсти овец в открытом загоне, ремонт которого стал первым пунктом Амалиного плана. Залатать бреши изгороди вызвалась сорокапятилетняя Мария Мерц. До войны она с мужем плела в Закавказье корзины и соломенные шляпы. Ее опыт был сейчас как нельзя кстати, и ей уже даже приглянулись для этой цели редкие заросли чернотала вокруг пруда. Помогать ей напросилась смуглая Анна Оккерт из поволжского городка Марксштадт.

Вторым пунктом плана стала освободившаяся от стада кошара, которую решили разделить на три части: до – и послеродовые отсеки. Там же сделали отдельное стойло для «кукушек» – так, с легкой подачи Катрин, окрестили овцематок, не принявших своих ягнят. Амалия поручила двум работницам сдаивать их вручную. Ирония жизни – этим молоком потом поили их же собственных ягнят.

Акжибек вспомнила, что ее муж на сакмане всегда метил окотившихся животных: ягненку на шею, а овце за шерсть на спину привязывали бечевкой фанерные бирки с одинаковым числом. Так можно было легко определить – кто кому принадлежит.

– Гениально! – захлопали в ладоши все женщины.

– Я враз могу таких сотню настрогать, – предложила Катрин.

– А чем? – вслух подумала Амалия.

– Да хоть ножом, – была уверена крымчанка.

– Ты на пилорам работал? – усмехнулась Акжибек.

– Да нет же, – отмахнулась Катрин, – мой отец столяр, мебель делает. Я многое чему у него научилась…

Под вечер в лучах заходящего солнца хорошо подготовленные и вооруженные сакманщицы, выстроившись коридором перед входом в загон, ждали возвращения стада. Карманы каждой из них были набиты, связанными парами, свежевыструганными бирками с выведенными на них химическим карандашом фиолетовыми номерами.

Главной задачей сейчас было разделить стадо. В загон пропускали одиноких и далеких от окота животных. Овцематок с маленькими ягнятами гнали в отдельное стойло в кошаре, а тех, кто был на сносях – в другое.

– Принимай пополнение, – подскочив на коне к Амалии, чабан свалил к ее ногам трех еще не обсохших ягнят, – на обратном пути родились.

– А где их матери? – всплеснув руками заволновалась она.

– Услышат и сами сейчас прибегут, – успокоил ее парень, – ты подумай лучше, кто будет ночью отару караулить?

– А что, здесь волки есть? – с ужасом на лице вмешалась в разговор Катрин.

– Конечно, – ответил чабан, – только дело сейчас не в них. Просто бараны чаще к утру рожают.

– А это как? – удивленно спросила, тащившая в этот момент в сторону кошары овцу с торчащим сзади пузырем, Анна и вдруг засмеялась: – Разве самцы рожают?

– Дура ты, – поспешила защитить казаха Амалия, – баран – это же общее название.

От смущения, а может быть, просто последние лучи алого заката подсветили, но покрасневший лицом чабан пришпорил коня и ускакал в сторону своего домика.

– Зря ты так, – теперь уже Катрин, укоризненно покачивая головой, бросила в сторону Анны, – можно подумать, что ты у нас по русскому языку стахановец.

И, обернувшись к Амалии, она злорадно предложила:

– А пусть сегодня ночью Анна первой подежурит?!

Уставшие немки лишь легкой усмешкой поддержали эту идею. Они сегодня буквально валились с ног. Насыщенный новыми впечатлениями и тяжелым физическим трудом рабочий день длился уже более двенадцати часов. Ко всему прочему в этом кошмарном процессе они еще умудрялись периодически по очереди бегать кормить грудью своих младенцев. Но, даже несмотря на заход солнца, работы все не хотели заканчиваться. Надо было еще пометить ранее окотившихся овцематок и их ягнят одинаковыми номерами, подоить «кукушек» и напоить молоком их подкидышей – так окрестила брошенных ягнят Мария Мерц. Не мудрено, что некоторым из женщин в тот вечер лагерная жизнь и работа на шахте могла показаться куда легче, чем этот сакман…

Следующие дни оказались проще и менее напряженными. Чабан, как и прежде, каждое утро выгонял на пастбище на четверть сократившееся по численности стадо. За оставшимися в кошарах животными, поделенными на небольшие и легко обозримые группки, теперь могли следить одна-две женщины. Овцематок, чьи ягнята уже более-менее уверенно держались на ногах, поочередно пасли Калима и Акжибек, далеко не отдаляясь от спасительного водопоя в пруду.

Появились свободные руки и время, чтобы заняться решением другой проблемы. Амалия, Катрин и еще три немки подошли к приоткрытым воротам второй кошары и остановились. Они давно уже приметили, а теперь и поняли, почему эта постройка пустует и, похоже, уже давно. Напольный слой навоза был настолько высоким, что особо крупные самцы своими рогами могли там потолок задевать. А самое страшное, оставшееся пространство от пола до потолка заполняла невыносимая вонь: бродила смесь помета, мочи и соломы. Газы испарения отравляли воздух и ужасно жгли глаза.

– Нам бы Геркулеса сюда! – вслух проговорила Амалия, понимая, что очистить стойла будет нелегко: – Девчата, вытаскивайте оставшиеся стекла из окон! Будем проветривать и навоз вывозить.

Из-за угла кошары неожиданно и бесшумно выехал всадник.

– Не вздумайте здесь костер разводить, – вместо приветствия, напомнив случай в юрте, со спины коня подтрунивал над немками чабан, – а то взорвете кошару к чертовой матери.

– Мы хотим тут навоз вычистить, – пояснила Амалия, ладонью прикрывая глаза от солнца.

В этот раз конник опять сбросил к ее ногам двух очередных ягнят с пронумерованными бирками на шее и спросил:

– Зачем она вам сдалась?

– А че ей пустовать? – вопросом на вопрос задиристо ответила Катрин, а Амалия добавила: – Если не сейчас, то осенью обязательно морозы нагрянут. И где ты собираешься в два раза разросшееся стадо содержать?

– Вот ты молодец! – не мог скрыть довольной улыбки Саркен. – Только навоз не выкидывайте. Этим кизяком мы печки топим.

Чабан ловко спрыгнул с седла и, взяв из рук Амалии штыковую лопату, прямо на входе сделал несколько квадратных шириной в два на два полотна лопаты надрезов в спрессованном пласту. Получившиеся куски он приподнял и парочками поставил в виде шалашиков.

– Вот так они быстрее сушатся, – пояснил молодой казах, на ходу вытирая руки о брюки галифе.

– А может, лучше их сразу отсюда вынести и на солнце сушить? – предложила Катрин, видимо, желая как можно скорее освободить помещение от зловония.

– Нет, – возразил чабан, уже усаживаясь в седло, – здесь надежнее. На улице бараны их в пыль и прах растопчут.

Конь с седоком умчался в степь, а Амалия и Катрин, вооружившись лопатой и вилами, подбадривая остальных женщин дружно начали врезаться в утрамбованный пол заброшенной кошары, слой за слоем освобождая ее от бремени нерадивого хозяйствования… На это ушло более недели.

Пол в кошарах обычно устилают сеном или соломой, а когда животные его загадят и затопчут, стелют поверх свежий слой. На дворе было начало весны, а скудные запасы фуража за кошарой были практически на исходе. Амалия уже заметила, что чабан трясется над ним как будто над сокровищем. На днях он с вилами в руках гонялся за двумя немками, которые попытались в стогу набрать соломы для подстилки окотившимся овцам.

Амалия наблюдала за этим с грустной улыбкой. В памяти невольно всплыла подобная картина, когда в их поволжском совхозе управляющая Нина Петровна тоже с вилами в руках гоняла молодых трактористов, устроивших попойку в стоге сена за свинарником.

От нахлынувших вдруг воспоминаний больно защемило в сердце.

– Так что же случилось с пропавшим Давидом? – в который раз спрашивала она себя. – Куда выслали братишку Мартина? Где и как сейчас Мария, Эмилия и их дети?

Если бы кто-то в эту минуту спросил Амалию, что именно и больше всего ее тревожит и пугает, то ответ был бы однозначным – неизвестность.

– Как долго ее продержат в Казахстане? Разрешат ли вернуться на родину?

Отсутствие ответов на эти и множество других вопросов нескончаемо тяготило душу и становилось для нее страшным испытанием.

Амалия, как и все депортированные немки, чаще всего искала спасение от душевных переживаний в работе.

Вот и сейчас, отмахнувшись от удручающих воспоминаний, Амалия вновь заставила себя думать о том, чем можно застелить полы в кошаре?

– Сена тут не напасешься, – развела она руками.

Видимо, кто-то с небес послал ей подсказку. Она вспомнила пилораму возле шахты и горы никому не нужных опилок, которые все больше и больше засоряли там близлежащую местность. На корм скотине они точно не годились, а вот как подстилочный материал были почти идеальны.

Сразу после завтрака Амалия обратилась к Калимжибечкам и попыталась уговорить их привезти с пилорамы одну-две арбы опилок. Но старушки, ссылаясь на плохое здоровье, категорически отказались.

– Это далеко и жара мой башка как свечка расплавит, – не соглашалась Акжибек.

– Мои рука арба один год грузить буду, – оправдывалась Калима.

– А давай, я сгоняю, – добровольно вызвалась, подошедшая в тот момент к ним Катрин, – че там сложного?!

Не успела Амалия ответить, как Акжибек, схватив за руку крымчанку, уже потащила ее в чабанский домик за сбруей для арбы. А Калима, чуть ли не в припрыжку поскакала за пасущимся неподалеку со спутанными ногами волом.

Вскоре на пустыре перед саманкой обе старушки совместными усилиями обучали Катрин устройству бычьей упряжки и правилам вождения запряженной арбы. Как ни странно, но сбруя и ее составляющие: оглобли, хомут, шлея, чересседельник и вожжи – оказались уже знакомыми Катрин. Лошадиная упряжка их семьи в Крыму мало чем отличалась от этой бычьей. Проблема была в другом. Кастрированный бык хоть и отличался добрым нравом и послушанием, но откуда ему в казахстанской степи было знать русские и тем более немецкие команды? Катрин в срочном порядке пришлось зубрить их на казахском.

– “Эйтшу” говоришь, чтобы он шел, – объясняла Акжибек, – “токта” – это когда стоять.

– “Тррр!” – так тоже бык тормозить, – делилась своими секретами Калима.

Катрин уже всем своим видом показывала раскаяние в том, что вызвалась ехать за опилками, когда как Амалия с улыбкой наблюдала за ними, вслух пытаясь подобрать женский род слову “доброволец”:

– Доброволица, доброволиха, самоволка.

Наконец-то старушки сочли возможным доверить молодой немке запряженную волом арбу.

Перед тем, как отправиться в путь, Катрин подбежала к Амалии, обняла и на ухо шепнула:

– Если бы ты видела, какое богатство в чабанском домике хранится!

Амалия даже не успела спросить, что именно, потому что молодая мамаша помчалась в юрту, чтобы накормить напоследок свою дочку Росвиту…

В полдень, как обычно, к пруду на водопой прибрело изнуренное степным солнцепеком, низко понурив головы, общее стадо овец. Кто-то из работающих в кошаре заметил, что вместо чабана сегодня пас скотину знакомый всем мальчик Тимур.

– С чего бы это? – вслух подумала Амалия.

– Так чабан еще вчера поздно вечером ускакал в сторону аула, – поделилась своим наблюдением Анна.

Женщины продолжили работу. Амалия ломом отколола от лежащей возле загона небольшой глыбы кормовой соли несколько кусков и как раз собиралась разложить эти лизунцы по всем отсекам кошары.

– Тебя Саркен зовет, – еще издалека прокричала ей идущая от домика чабана Калима.

– А это кто? – недоумевала Амалия.

– Ты свой начальник не знает? – ухмылялась подошедшая старушка: – Наш Саркен, он это чабан.

Амалия действительно впервые услышала его имя. То ли чужеродный вид степного пастуха, то ли она, как и все остальные немки, решила, что они ненадолго сюда присланы – во всяком случае все женщины позабыли правила приличия, и никто из них до сих пор не поинтересовался именем чабана.

– А он что уже вернулся? – спросила Амалия, вспомнив слова Анны.

Калима утвердительно кивнула головой и, выхватив из рук Амалии куски соли, предложила:

– Давай иди, я сама это делает…

Дверь в саманку чабана была открытой. Постучав по косяку и не дождавшись ответа, Амалия вошла.

После яркого дневного света женщине понадобилось время, чтобы привыкнуть к царившему в помещении полумраку. Первое, что ей бросилось в глаза, так это пустота. В комнате не было ничего из того, что мы привыкли понимать под домашней обстановкой: ни стола, ни стульев или хотя бы табуреток, ни шкафа или какого-нибудь захудалого бельявика, ни даже занавесок на единственном маленьком окошке. Половину помещения занимал низкий настил из широких досок, поверх которого лежали ковры, одеяла и множество подушек. Справа от этого подобия нар находилась выложенная из сланца печка с встроенным казаном.

– Она что, головой об косяк стукнулась? – вслух подумала Амалия, вспомнив слова Катрин об неимоверном богатстве чабанского домика.

В то же время женщина брезгливо прикрыла нос и рот, спасаясь от неприятного запаха. Застарелый воздух чем-то напоминал ей вонь из загаженной кошары. Оно и не мудрено, ведь возле печки сейчас лежал штабель спрессованного сухого навоза.

Амалия невольно отшатнулась в противоположную сторону и, оступившись, хотела было опереться рукой о стенку, но с ужасом почувствовала, что ее пальцы проваливаются в непонятную глубь. Она отпрянула немного назад и в то же время успела разглядеть, что это была вовсе не стена, а ровно выложенные до потолка тюки шерсти. Как бы желая в этом убедиться, Амалия протянула руку и выдернула из связки пучок мягкого волокна. Распушивая его между пальцами, она то и дело завороженно прикладывала мягкие пряди к своему лицу. Овечий запах почему-то уже перестал казаться столь неприятным.

– Год назад стригли, – раздался сзади голос юноши, – а воняет хуже, чем собака.

Амалия резко обернулась. Увлекшись, она не заметила, как низкого роста чабан бесшумно вошел в комнату.

– Моя кофта тоже долго пахла, – женщина сделала шаг назад и, распахнув брезентовую ветровку, показала чабану светлую, плотно обтягивающую красивый стан кофту, – сама связала.

Со знанием дела она поспешила поделиться секретами, как с помощью соли, уксуса, пищевой соды или нашатырного спирта можно легко избавиться от смрада в одежде и вещах. Смущенно, даже прикрыв рот рукой, Амалия призналась, что все же наилучший способ изжить вонь – так это на ночь замочить шерсть в человеческой моче.

Могло показаться, что Саркен с интересом слушал ее рецепты, при этом внимательно рассматривая ровные ряды вязки пуловера. На самом же деле чабан вот уже которую минуту стоял окаменевший, затаив дыхание. В свои юные девятнадцать лет он никогда не был так близок к молодому женскому телу. Живущий пастушьей жизнью отшельника, парень разве что только родную мать мог подпустить к себе на расстояние вытянутой руки. А тут он почти вплотную почувствовал тепло и запах чужой женщины. Его взгляд был прикован к ее груди. Какое-то неизвестное доселе ощущение сковало его сознание, в горло накатило удушье, кровь ударила в голову и одурманила. Саркен боялся, что упадет.

В сумерках помещения Амалия сумела разглядеть, как чабан вдруг покраснел и сразу же пожалела, что своим рассказом про мочу могла смутить молодого человека.

– Апа, а у тебя бараны были? – неожиданно даже для себя вдруг спросил Саркен.

Амалия ошарашенно посмотрела на чабана. В следующий момент она сперва прикрыла ладонью рот, а потом все же не удержалась и открыто рассмеялась.

– Я, что, не так спросил? – слегка смутился Саркен.

– Да нет, просто у нас обычно баранами дураков называют, – немного успокоившись, пояснила Амалия, – а о животных говорят овцы.

– И я тоже про овец, – поправил себя чабан.

– Нет, в совхозе мы их не разводили. Только зажиточные их держали.

– А что, в Германии тоже есть совхозы? – так сильно изумился Саркен и могло даже показаться, что его глаза стали круглыми.

– А я откуда знаю? Я что из Германии?

– А разве нет? – честно удивился чабан. – Вы же немцы?

– Ну и что? – тешилась над парнем Амалия. – У нас в поселке семья узбеков была, но никто не говорил, что мы живем в Узбекистане. Мы русские немцы. У нас на Волге своя республика…

Она запнулась на половине предложения, видимо, обдумывая, как это правильно сказать:

– Была, пока всех не выслали.

– Понятно, – кивнул Саркен и, видимо, вспомнив рассказ директора совхоза, утвердительно добавил, – поэтому у вас рогов нет.

– А должны быть? – серьезно посмотрела на него Амалия.

Саркен понял, что попал впросак.

– Какой же Федотенко все-таки баран! – сказал он и душевно улыбнулся.

Амалия в тот момент по-особому взглянула на чабана. Над верхней губой и на подбородке темного, выгоревшего от палящего солнца и иссушенного степными ветрами лице молодого казаха пробивался признак возмужания – первый мягкий пушок будущих усов и бороды. Узкие черные глаза чабана, как и прежде, отпугивали, но уже не казались столь страшными. И все потому, что его лицо сейчас сияло широкой и доброй улыбкой. Она призналась сама себе, что за непривычной и неведомой внешностью казаха на самом деле скрывается обыкновенный человек, которого не стоит чураться. Для большей уверенности ей почему-то даже захотелось ущипнуть парня за плечо.

– Слушай, а где ваши семьи? – поинтересовался Саркен, которому действительно захотелось побольше узнать об этой симпатичной женщине.

Но Амалия почему-то не ответила ему и лишь сухо спросила:

– Зачем звал-то?

– Калимжибечки мне посоветовали назначить тебя бригадиром. Тебя ведь все немки слушаются.

Амалия задумалась. Боясь, что она может отказаться, чабан поспешил добавить:

– Как бригадиру тебе полагается прибавка к пайку.

– Согласна, – протянула она ему руку, – но при одном условии – паек надо будет повысить нам всем.

Саркен себе уже представил, как отреагирует директор совхоза на его просьбу повысить паек для немок.

– Мы же все кормящие матери, – постаралась объяснить Амалия, – без хорошего питания может молоко пропасть. Не дай бог, чтобы такое произошло.

Чабан молча кивнул. Ради этой молодой женщины он уже готов был не только перехитрить жадного начальника, но и если понадобиться, то открыто поругаться с Федотенко. Парень успел так проникнуться к Амалии, что этот вопрос стал для него делом чести…

Амалия было направилась к выходу, но Саркен, что-то вспомнив, неожиданно схватил ее за руку и заговорщически попросил:

– Подожди!

Чабан прытко опустился на колени перед деревянным настилом, а потом и вообще лег пластом и на половину тела заполз под нары. Амалия наблюдала за ним. Через некоторое время Саркен вылез оттуда, держа в руках двухлитровый алюминиевый бидон и небольшой холщовый мешочек.

– Бери! – он протянул подарки новоиспеченной бригадирше.

Амалия взяла обеими руками и тут же открыла бидон. Она не хотела верить своим глазам, но он был до краев наполнен самой настоящей сметаной, запах которой она уже почти забыла.

– Очень свежая, – заверил Саркен, – держу под нарами, там всегда земля холодная.

Амалия действительно в этот момент вдруг почувствовала прохладу металла и, опустив бидон к своим ногам, приняла из рук Саркена вторую часть гостинца.

Содержимое мешочка ей было незнакомо. Осторожно двумя пальцами она достала оттуда серый кругляшок величиной со сливу и, понимая, что это должно быть съедобным, попробовала его на язык. Колобочек оказался соленым.

– Курт, – пояснил Саркен, – такой творог сушеный. Жесткий как камень, зато может долго храниться, ничего ему не станет.

Амалия, раскрыв пошире горловину мешочка еще раз и внимательно рассмотрела находящиеся там несколько десятков шариков. У нее в памяти мгновенно всплыл тот январский день на разъезде, когда приехавших немок две казашки закидывали, как им тогда показалось, железнодорожной галькой. Несколько из этих “камушек” достали тогда и лежащую в родах беременную женщину. А оказывается, это были не камни, а такого цвета сушеный творог. Вооруженные охранники никого не подпускали близко к эшелону с немками, поэтому старушкам пришлось в знак приветствия издалека бросать им типичное в степи молочное лакомство. И очень даже вероятно, что это были именно Калима и Акжибек, правда, не как сейчас в платках, а с надетыми тогда на голову высокими тюрбанами.

У Амалии невольно на глазах навернулись слезы. На фоне всех невзгод последних месяцев, когда ее, как и всех советских немцев, сорвали с насиженных мест, сослали в чужие края, лишили всех прав и насильно заставили жить и работать в лагере за колючей оградой, они не то что в доброту, даже в бога перестали верить некоторые из них. А тут такая человеческая поддержка и щедрость! Не в силах сдержать нахлынувшее чувство благодарности Амалия вместо спасибо подошла, крепко, как родного, обняла и поцеловала в щеку Саркена. В тот момент, когда ее губы прикоснулись к обветренной коже лица чабана, она почувствовала, как неконтролируемая дрожь пробежала по всему телу молодого мужчины, который был на голову ниже ее.

Затем она буквально выпорхнула в проем низких дверей, оставив покрасневшего, но улыбающегося Саркена стоять посреди комнаты. Парень неторопливо темными от загара пальцами с большими грязными ногтями нежно ощупывал место поцелуя.

В это время к чабанскому домику подъезжала арба, доверху нагруженная опилками. Почти на ходу отбросив поводья, с нее торопливо спрыгнула очень возбужденная Катрин и без единого звука кинулась навстречу Амалии. Переполненная непонятными чувствами, она в порыве страха схватила подругу в охапку и затрясла ее, ненароком чуть не вышибив у той из рук бидон со сметаной.

В этот момент Катрин скорее была похожа на запуганную крольчиху с покрасневшими от слез глазами, нежели на крупную и бесстрашную женщину с чисто мужской силой и хваткой, какой она представлялась Амалии с первого дня их знакомства.

Катрин тщетно пыталась что-то сказать, но вместо этого лишь хватала воздух широко раскрытым ртом.

– Да что с тобой? – не удержалась и строго прокричала Амалия. – Объясни толком!

Ее грубый тон враз остудил горячую голову подруги. Катрин замерла, понемногу приходя в себя.

– Меня хотели расстрелять, – наконец-то смогла она выдавить из себя и в ту же секунду затараторила на немецком как согнанная с гнезда кудахтающая наседка, буквально захлебываясь в своих словах:

– Представляешь, я быстро добралась до пилорамы. Бык знает дорогу наизусть, прям галопом летел. Подъезжаю, а там казачата в скирдах опилок понастроили себе окопы и с поленцами в руках играют в войнушку. Я их быстро припрягла мне помогать грузить опилки.

А эта труха такая сухая, легко загрузили. И только я собралась залезть на арбу, как слышу за спиной грубый мужской голос: “Руки вверх!” У меня чуть сердце не выскочило. Оборачиваюсь, а там начальник охраны нашего лагеря, да еще с пистолетом.

Он ведь подумал, что я сбежала. Я объясняю, что меня послали за опилками для кошар, а он мне про какую-то бумагу талдычит. Мол, пропуск ему предъяви. Говорит, раз нет бумаги, то это побег. Заставил меня следовать с ним на зону. Пообещал к стенке поставить и расстрелять.

А пацаны не растерялись. Глазом вижу, залезли на брошенную арбу и погнали в село.

– Тетеньку, там тетеньку расстреливать повели, – как глашатаи орали на всю округу.

Я даже у ворот зоны это слышала.

В ауле не дураки, поняли, что повозка принадлежит чабану, сообщили в совхоз. Федотенко прискакал и меня высвободил.

– Oh, mein Gott! – с ужасом вспомнила бога Амалия. – С ума сойти! Тут любой мог бы испугаться.

На пороге саманки за ними уже которое время наблюдал, прислушиваясь к беседе, Саркен. Из всего сказанного немками он смог понять лишь “Хендэ хох”, “пистолет” и “Федотенко”.