Записки

Счастье

Лес источал многоголосие, он сочился им! Кричали дятлы, совы, зайцы, косули и забредший в чащу соседский кот. И если птиц ещё можно было как-то понять, то причина беспокойства косуль казалась выдуманной, а коту… Так и поделом тому, нечего без спросу выбегать со двора, где за высоким дощатым забором, в палисаднике стоял застланный толстой клетчатой клеёнкой стол, с водружённым на нём настоящим самоваром. Сосновые шишки сверкали очами из самого его сердца, а почти что новый сапог, приспособленный исключительно для того, чтобы поддавать жару, раздувая огонь, лежал тут же, на лавке и вкусно пах не дымом, да даже не сосновой смолой, но отчего-то свежим, неостывшим ещё малиновым вареньем.

Заслышав приветливый аромат, сбиваясь в стаи, к столу устремлялись божьи коровки. Они терпеливо ожидали, покуда кто-нибудь догадается плеснуть в блюдечко сладкого чаю, и, едва покидала его излишняя горячность, принимались пировать. Некоторые, откушав чинно, со вкусом утирали губы и, выказывая почтение гулом, отдалённо напоминающим шмелиный, облетали застолье, после чего улетали прочь. Иные же, не зная меры, так и засыпали, уронив голову в чай. Таких, подальше от греха, приходилось перекладывать на клеёнку, под льняную салфетку, дабы не вводить напрасно пернатых в соблазн.

Немногим позже, когда закат тушил лучину дня о край горизонта, становилось сыро, и сквозняк, идущий от вымоченной в росе травы, наводил на размышления о том, что лето на даче в лесу, как бы и не лето вовсе. За воротом теснилась тоска по созвучию души всему, что вокруг! Особливо – по движениям тела, в такт дуновению ветра, по звукам слов, между порывами морского ветра, по горячим телам покатых голышей, чьи загорелые плечи, со спущенной бретелькой белого кварца наискосок хочется не выпускать из рук никогда…

Ровно в эту минуту, вместе с попутным выдохом земли, из сапога доносился прелый запах позабытой в его носке портянки, на салфетку со спящими под нею сытыми божьими коровками ставили таз с водой, а из чащи леса вновь принимался кричать соседский кот.

И вот кажется,– счастье, только что было здесь, так куда ушло оно?..

Капли

Вишня под окном, вся в каплях дождя, словно усыпанная прозрачными ягодами, вселяла беспричинную, неосознанную радость, от которой казалось невозможным избавиться по причине несуществования повода её возникновения. Ну – подумаешь: вымочило деревце водой сверху донизу, ну – хватает сил брызгам, дабы удержаться на тонких ветках, не уронить себя в слякотную землю. И что ж с того? А вот, поди ты! – драгоценным чудится убранство, даже задник тумана не сдюжил, не попортил вида, но напротив, сделал образ таинственным боле, чем есть.

Солнце, оно бы что? Отразилось бы в каждой капле, полюбовавшись собой, будто в зеркальце, да и прочь. А с дымкой влаги вышло всё куда как благостнее, нежнее. Трепет многих драгоценных серёг при сдержанном дыхании ветра не утомят собой. Докучает лишь то, чрезмерно яркое, чья навязчивая простота сродни бахвальству и не имеет в себе ни глубины, ни загадки. Но случившийся почти дождь, что удержался на ветвях, дабы прежде своего падения осмотреться по сторонам, понять – куда попал и почто он здесь… Не явление разве та явь, мимо коей шагаем, почитая её обыкновенной, либо вовсе лишённой интереса, да имеем ли своей воли на то?!

Зреют мелкие ягоды дождя на вишне, а уж как будут на то годны – падут в землю, сделавши её сырой более, чем была. И добудятся семечка травы, омоют его бледное лицо, побуждая расти, дабы сделаться родному краю ещё краше, чем был.

Сказ-ка…

Неким светлым часом, промежду рассветом и полуднем, когда крыши исходят паром, а по небритым щекам пригорков текут тихими слезами ручьи, дятлы с вОронами не поделили весну. С чего, да как всё началось – нам не уразуметь, только отгоняли вОроны дятлов прочь от гнезда, с криками, звонче громких:

– А и глядите, люди добрые, что же это делается, что творится! Белым днём на голубом глазу, один над головой трещит, другой под полом стучит, дрожит колыбель с детками малыми, неразумными, в чистых пелёнках скорлупы. А и откуда нам ждать помощи? Кто вступится, заслонит от недруга?..

Про ту беду прознали-расслышали из дальних мест вОроны, оставили своих жён да детушек по домам сидеть, прилетели на подмогу. Много было вОронов, супротив двух-то дятлов, – видимо-невидимо. С неба-слёту прогнали они тех ворогов-супостатов подальше от гнезда, и принялись после восхвалять храбрость свою с отвагою.

А дятлы, присев тут же, недалече на обломанную ветром берёзу, казали гордый точёный трудами профиль хвастунам, и отстукивали по барабану ствола перебой¹³. Неспроста они тормошили вОронов, ибо знали то, что не всякому ведомо, и слыхали то, что абы кому не распознать.

И не успело солнце взобраться на темечко неба, как ахнуло дерево под гнездом и сползло по соседним стволам, как по стеночке. Враз рассыпалось дерево вовсе, едино что, – успело оно, остатним порывом своим, переложить гнездо вОрона на орешник, кой жался к его ногам по всё время, как жил, да ровно-таки на той самой ветке, как на блюдечке, которая приютила его.

Обезумели было мать с отцом, да как увидали, что все пять завёрнутых скорлупой младенцев целым целёхоньки, отлегло у них от сердца. А отдышались едва, нашлось духу приметить, что, не отломись ветка, да по той самой строчке, сделанной дятлами, придавило б её к земле намертво, вместе с детками милыми да малыми, жданными, но не виданными ещё.

Стыдно стало вОронам за свою напраслину, полетели они по всем местам, стали искивать дятлов, криком крича, стуженые голоса надрывая, сердцем облака взбивая в белую пену. Только… тех ни песни, ни стуку, где ж им быть-то нынче, коли немало гнёзд в лесу, много дерев, пустых да тонких, всех прослушать надо, достучаться до каждого, которое ни на есть.

Першее гроженье

¹⁴

Молнии – натруженные вены на лбу небес, дрожат раскрученной леской, оборвутся вот-вот. И, ожигая всполохом гнева, теряют терпение, разражаясь грохотом, расталкивая невидимые каменные глыбы, роняют их громогласно. Кроны деревьев раскачиваются, подобно неваляшкам. Поросль сосен треплет ветром, как бухту вымпелов, позабытых на берегу. Позабывши про колкость их натуры, презрев сопротивление, играет ими ветер, как котятами, рвёт до густой пахучей крови смолы золотистые кисточки почек.

Белка безо всякого намеренья мечется промежду этажей ветвей. Испуг – та ещё помеха рассудку. И, вместо того, чтобы переждать непогоду в сухом дупле, под тёплым одеялом из цветочного пуха, на уютно примятым, но всё ещё упружливом¹⁵ матраце сосновых игл, прикрыв глаза узкой ладошкой, мысь¹⁶ царапает сырую, рыхлую от того кору дерев, срывается, скользит по ним и падает наземь, в ту незримую груду обожжённых небесным огнём каменьев, коими щедро делится гроза.

Паук спешит затворить вход в нору. Новая его дверь из комка земли, обитая шёлком паутины довольно прочна, но задержит настойчивость воды ненадолго. Впрочем, пауку достанет времени, дабы отбежать подальше, повыше, вглубь неспокойных своих покоев.

Одинокая бабочка, что только что беззаботно трясла цветастой шалью, будто заправская бабёнка, забилась в припадке и ветер влепил ей пощёчину отсырелой рукой, да не рассчитал. Разлетелись лоскуты шали на стороны, оставив заместо бабочки одно только мокрое место.

Долго трудилась гроза. Стращая и осаживая, упреждая наперёд, судила загодя всех и вся, безвинно виноватых, дабы остатняя весна с летом шли своим чередом, без того, чтобы стыдно было после вспомнить о них.

Вовремя

Всю ночь под окнами топтался снег. Быть может, он хотел войти в дом, но из скромности, по совести и из боязни оказаться нежданным гостем, грелся, расхаживая на цыпочках туда-сюда. Впрочем, невзирая на опасливость свою, наследил снег порядком, и не токмо там, где прилично бывать всякому бесприютному путнику. Эдакому-то до первого тихого угла, да спать, но снег не то клумбы – крыши вытоптал поперёк и вдоль!

В лесу стали видны звериные стёжки, со многими печатями птичьих заскорузлых от нелёгкой жизни лап. И уж каковы бы они ни были в самом деле, а впечатление оставляли опрятное: гладкие, ровно фарфоровые, али из мрамора формы ласкали взор без обиняков. У звериных случалась иная промашка, – шерстинка какая пристанет, либо скол по верху сугроба. Птицы – те аккуратно следят, ни тебе запятой, ни червоточинки.

Присыпав пудрой серые щёки весны, отступив поглядеть на работу, снег остался-таки недоволен, и наскоро принялся пудрить шею, выпирающие ключицы, плечи пригорков и долгую ложбинку дороги на спине…

Рассвет застал утро неприбранным ещё, всё в мятых кружевах, а по белоснежному плетению ветвей – цветную вышивку чёрно-оранжевых бабочек… И от экой-то красы, только и вздумалось, что кричать, да плакать: бабочкам «рано!», снегу – «поздно!» Только вот… у естества всё вовремя, не как у людей.

Отдавшись течению ночи вполне, под окнами переступал с ноги на ногу снег. Зазорно ему было – в дом, без зову, поздним часом. А хозяевам-то и невдомёк, что, приоткрой они двери, предложи чаю и обогреться подле печи, расстели тут же, на топчане у стены, да прикрой ноги ветхой овчиной… Глядишь, той порой и осмелела бы весна. А теперь – сколь ещё поджидать её? Устанешь, поди.

Конечно

Ночь понемногу переливалась через край чаши месяца. Заливая собой всё небо, у самого горизонта она была ещё не слишком густа, когда пузырьки звёзд взмывали уже под потолок небес, словно те, что поднимаются обыкновенно в стакане с сельтерской со дна. Помнится, в детстве, глядя на них начинало щекотать в носу точно так же, как щелокочут¹⁷ и веселят воды¹⁸, если отпивать от них не мелкими глотками, но щедро, открыто, залпом, до тесноты в горле, чтобы показались после слёзы из глаз, как капли безоглядной, лишённой всякой причины радости, коей никогда не удаётся сбыться в зрелую пору.

И как только ночь излилась вся, до той самой последней, медленной, ленивой капли, наступило утро. Первоцветы, заслышав рвущуюся из глубин напругу древесных соков, преуспели в стремлении опередить её, и пробиваясь сквозь пробку из опавших листьев и мелких веток, выпустили на волю немного перебродившего за зиму лесного духа. Дабы не вышло чего, коли он устремится весь, да разом, да в один час.

Птицы переговаривались несмело, пугаясь эха собственных голосов в пустом ещё лесу. Вороньи гнёзда на просвет казались штопкой на пятках небосвода. То там, то сям случайной пылинкой пролетал комар. Да вослед дуновению ветра слышен был чей-то наивный вопрос:

– А и конечно ли это… всё?

– Конечно. – Ответствовали ему.