Записки

Ваня

Стоя на пороге дома, женщина щурилась на солнце. Стебли винограда, ажурное их переплетение, залитые белой эмалью снега, на лазурной витрине небес гляделись изысканным, тонкой работы, украшением. Виноградины, огранённые морозом, сияли, словно марказитовые, и их было до того вдоволь, что уж прямо чересчур.

– Ваня, Вань, что делать-то будем? – Пожалилась женщина мужу. – По осени-то не до того было, а теперь ягоды придётся обирать. Пропал урожай, ни себе ни людям. Хоть бы птицы какие обнесли, а то и соседские ребятишки, да никто, как на грех, по всю зиму не соблазнился.

Добродушный Ваня улыбнулся супруге:

– Не грусти, уберём.

– Да так-то оно так, но уж больно много забот и помимо того, – вздохнула женщина.

И тут, ниоткуда, ни отсюда, а прямо от небосвода откололось облако и опустилось на сад с виноградником и яблонями. То были дрозды, видимо их невидимо. Сторожко, опасливо поглядывая на людей, они, брезгуя иссушенной морозом мякотью, спешно лущили ягоды, одну за одной, дабы полакомиться семенами.

Не в минуту, но в какие-нибудь четверть часа, не дольше, дрозды очистили сад и убрались восвояси.

– Гляди… Ваня! – Восхищалась женщина. – Какие красивые! И ни одной ягодки не оставили, яблочка – ни единого!

– Ну, ды-к! – Пыхтел мужчина, одобрительно поглядывая на супругу.

Со стороны могло показаться, будто бы это он сам только что управился с докукой, и дело сделано не по случаю, а по его собственному велению, по хотению жены, которую он любил пуще отца-матери, больше себя самого. Было б можно, горы бы свернул её ради, да только вот… силы уже не те.

Счастливая минутой, женщина бережно понесла улыбку в дом. Ваня поспешил было за нею следом, но задержался, ибо некто тронул его тонким пальчиком ветки за рукав… А сквозь ветер, стылый да дерзкий, по-настоящему весенний, донеслось до него тихо и внятно:

– А отчего ж, не сам? Знать, сильно ты того хотел…

Тоска

Закрывая собой серость, растушёвывая заметные при свете дня промахи, ночь упорно трудилась. Часто и тяжко переводила она дух, и воздыхая подобно ветру над просыпанными по небу каменьями звёздчатых самоцветов, провожала взглядом тех, немногих, что срывались в бездну вселенной, перечёркивая с размаху своё прошлое огненной наискось чертой. Во взоре ночи не было и следа недовольства или какого-либо указания на сдерживаемое сочувствие. Выдавала себя одна лишь неловко сокрытая досада о нужде в той смелости, коей обладают немногие, умеющие перевернуть ход течения своей жизни с тем, чтобы вырваться из удобной, знакомой вдоль и поперёк, окончательно конечной ложбины промежду смутно осознанным минувшим и туманным, а от того неясным будущим.

За все радения и исступлённость, утро расплачивалось с ночью серебряным неразменным пятаком луны, да, ко всему прочему, не открыто, а таясь, исподтишка роняла его за подкладку горизонта, как бы стыдясь чего.

Зардевшись в ответ чаянному подарку, будто случайному, ненамеренному, ночь всякий раз уходила в тень, уступая место дневному свету, оставив после себя разбросанным нечто невидное, неосознанное, которое гнетёт своею неопределённостью, и именуется тоской, что отыскивает себе, подчас, весьма причудливые лазейки и объявляется в самый неподобающий час.

…Во всяком, сокрытом от солнца месте, гнездится страдание, причина коего – недостаток света в нас самих, неумение удержать его, дабы хватило на все ненастья и перипетии природы, как бытия.

Чечет

В недрах обрушенной снегопадом туи поселился чечет. Необитаемое на первый взгляд дерево порадовало однажды поутру появлением за слегка отдёрнутыми гардинами ветвей сонной птицы, облачённой в приличную полосатую пижаму.

Парню, а судя по наряду это была точно не девица, уже умытому, с мокрым, зачёсанным назад чубом, что придавало ему вид служащего, не хватало только ношеных, но крепких шлёпанцев на ногах да газеты подмышкой.

Повозившись недолго в прихожей, устроенной на нижней широкой ветке дерева, чечет соскочил с неё, как с подножки трамвая и принялся закусывать семенами, рассыпанными давешней метелью. Птица вкушала степенно, неторопливо, подробно, не смущаясь очевидной, привычной во всём умеренности. Чечет подбирал не всякое семечко, но лишь ладные, добротные, из тех, коих минули перипетии зимы. Манеры выдавали в птице поклонника всего изящного, вкупе с отменным вкусом и рассудительностью.

Занятый собой, хранящий молчание чечет, взывал о внимании к себе куда как более иных, чей глас сотрясал заснеженную ещё округу, отвыкшую от истерик, распрей и ссор, сопровождающих обыкновенно птичью повседневную суету. Скользя по наклонному насту, чечет удерживал равновесие, не прибегая к помощи крыльев, чем вызывал восхищение ястреба, следившего за ним исподлобья неба. Малая птаха несомненно пришлась бы если не ко двору, то уж непременно к обеду ястреба, но следить за нею оказалось куда потешнее.

– Что там с неё? – Рассуждал ястреб, оправдывая свою причуду, внезапно нахлынувшего добродушия. – Пучок перьев и боле ничего.

Не в силах справиться с любопытством, ястреб спустился с небес на ближнее к чечету деревце, и устроившись к нему спиной, дабы не приводить в смущение, поинтересовался:

– А чего ты один?

Чечет едва заметно улыбнулся и, загодя прощая всех и вся, ответствовал кротко, но с достоинством:

– Отстал.

– От своих? – Уточнил ястреб.

– От них. – Подтвердил чечет.

– Тяжело тебе придётся. – Посочувствовал ястреб и… улетел.

Мы не станем теперь врать про то, что птицы сделались неразлучны. Они, без сомнения, имели с тех самых пор друг друга в виду, но лишь тем и обходились. Любопытство – не лучшее из качеств натуры, но и сочувствие без деятельного участия в судьбе, сродни равнодушию, которое делает нас жестокими, хотим мы того или нет.

Ястреб

– А вам было страшно?

– Нет.

Из репортажа

во время награждения воинов России,

отличившихся в боях

за освобождение Украины от фашистов.

Март 2022

В обагрённых кровью рассвета доспехах, под барабанную дробь дятла, ястреб облетал дозором округу. С тёплой тени гнезда, с первого скола яичной скорлупы, с начального пёрышка, что щекотно, не в свой черёд пробилось сквозь тонкую кожу, ястреб был готов сложить голову во благо своего края, сомкнуть крылья, да камнем разбиться о родную землю. Мать с отцом строго следили за всеми птенцами, но этот выдавался в ряду прочих, едва прозрел.

– Гляди-ка, – говорила отцу мать, – другие-то, кто для чего родился: один пёрышки чистит, второй всё больше пушинки под себя подбирает, а этот-то, мелкий самый, – устроится на краю гнезда, да глядит по сторонам. Какой где заметит непорядок – кричит, слететь рвётся, того и гляди вывалится, а летать-то ещё не вмочь…

Отец молча кивал в ответ причитаниям жены, но приглядывался к сыну с тою гордостью, в которой поровну любви и сострадания, ибо нелегка доля радетеля Родины, а уж родителю того ж не остаётся ничего, как принять судьбу, да крошить зубы молча, от жалости по родному дитятку, от гордости за него.

Дело было весной. Покуда солнце забавлялось с сосульками, брызгая ими на стороны, да понукая их капризам, птенцы росли. В положенный срок первые два разлетелись кто куда, а малый остался подле отца-матери, вблизи родного дома, дозорить над милым сердцу краем, что всякий раз на самом краю земли да в глуши сердца. Так и сделался однажды меньший птенец великим, ибо делами одними славен любой, кто ни на есть: будь то птица или человек.

Палитра чувств

На круглой салфетке луны, испорченный, измятый край которой глядел в противную от земли сторону, были видны следы чьих-то коротких, толстых, выпачканных в жирной саже пальцев…

– Откуда такие фантазии?

– А что?

– Ну, ежели измараны, – пускай, но отчего ж непременно короткопалым неряхой? Да и сажа… Где ей взяться на небесах?!!

– Про пальцы – то чудится так, а копоть…

– Из-за чего ж она, помилуй?!!!

– От войн и грязных мыслей, зачем же ещё.

– На всё у тебя есть ответ.

Серая марля тумана парила над снегом, распространяя душный, душной аромат цветочной пыльцы, который казался не то, чтобы вовсе некстати, но, в виду небытности какой-либо растительности, просто-напросто нелепым, лишним, нездешним и зряшным. Густая, осязаемая его кисея, оседала в горле, царапала липкими лягушачьими лапками, но, так и не сумев выбраться, вызывала словно бы простудный недуг.

Мгла, как могла, мешала постичь предрассветный сумрак, но лишь вровень со вполне свершившимся утром делались ясными вполне неясные крики, что так тревожили в ночи. Почти что на своих прежних местах, заметно уставшие с дороги птицы дурно изображали всегдашнюю суету. Будто бы и не улетали никуда, а так и были тут, и лишь унылое пение метели не давало случая расслышать их трели, да ощутить вблизи упругость натяжения тетивы крыл.

Да почто ж сие притворство? Неужто не понять нам, не простить? Сострадание входит в палитру чувств-с, коль не утеряна ещё она сама.

Весеннее

Ночь ушла, оставив на немытом блюдце неба надкушенный пряник луны. Осыпавшаяся с него белая глазурь звёзд таяла в жидком, по сту раз женатом чае предрассветных сумерек, но, спустя немного времени, солнце осветило всё, что так давно истосковалось по его ласке и смахнуло прилипший к губам лепесток луны.

Нечёсаная, спутанная ветром шевелюра леса окрасилась в весёлый рыжий цвет. Ручьи запускали кораблики, делая их изо всего, что неосторожно оказывалось чересчур близко к долгим промоинам истекающих снежным соком сугробов. В струях искрящейся, обжигающей взгляд лавы, из-за отражённого в них солнца, ветер неосторожно играл корабликами и часто топил их. Это, впрочем, не имело никакого значения, ибо на воду могло быть спущено что и где угодно, потому как она умышленно не признавала берегов. Ослеплённая полднем, наугад, наощупь, вода познавала каждый камешек на дороге, шероховатость щёк небритых с осени пригорков, вмёрзшие в слякоть следы и слежавшийся под настом гербарий прошлогодних трав. При этом, и то было очевидно столь, вода несла на своём лице ту ясную, нежную, извиняющую всё улыбку, которая обезоруживала любое недовольство.

Трудновыносимое сияние весеннего дня принуждало считаться с собой и иметь его в виду от этих самых пор. Равновесие меж ним и ночью было нарушено, а усугубляясь всё боле, рассчитывая на равные во всём права, день отыгрывал понемногу у зорь, упираясь прохладным лбом в двери заката, плечом к плечу с ветром, или занавешивал туманом окно рассвета, дабы спутать, сбить с толку ночь.

Ночь ушла, оставив на немытом блюдце неба надкушенный пряник луны. Знать не слишком была голодна…