Читать книгу: «Когда фотографии лгут», страница 5

– Я… не фотогеничен, – пробормотал он, отводя взгляд.

– Да ладно тебе! – Марк уже подбежал, схватил его за руку с силой, которой невозможно было воспротивиться, не вызвав вопросов. – Все сюда! Быстро, пока солнце не спряталось!

Элайджа позволил себя втянуть в эту нелепую группу из пяти человек. Его поставили чуть с краю. Он чувствовал натянутую, неестественную улыбку на своем лице. Маску. Марк поставил телефон на сложенные камни, включил таймер.

– Готовы? Улыбаемся! Лес и озеро, вы лучшие свидетели! – крикнул он и побежал занимать место.

Элайджа заставил себя смотреть в объектив крошечной камеры на телефоне. Черная точка. Как глаз. Он видел себя на экране предпросмотра – бледное, напряженное лицо, резко контрастирующее с улыбающимися физиономиями других. Его взгляд непроизвольно скользнул за спины товарищей, на фон. Озеро. Вода, темная у их берега, но освещенная редким солнцем дальше. И противоположный берег. Густой, почти непроницаемый лес. Темные ели, смешанные с более светлыми лиственными деревьями, спускались к самой воде. Заросли.

«Тсссс», – зашипело что-то в его сознании. «Смотри».

Таймер пискнул. Вспышка (наивный Марк забыл ее выключить) на мгновение ослепила Элайджу. Он моргнул.

– Отлично! – Марк уже мчался к телефону. – Сейчас посмотрим на шедевр!

Элайджа отступил назад, к своей коряге. Адреналин горькой волной подкатил к горлу. Это ничего не значит. Просто фото. Группа людей у озера. Он закрыл глаза, пытаясь поймать ускользающее ощущение покоя первых дней. Шум голосов, смех, плеск воды – все это казалось теперь фальшивым, натянутым, как декорация.

Вечер. Другие разбрелись – кто в домик, кто к костру, который начали разводить чуть дальше по берегу. Элайджа остался один на веранде. Тишина сгущалась, лишь изредка нарушаемая треском дров или далеким криком птицы. Паранойя, временно приглушенная шумом компании, вернулась с удвоенной силой. Темнота за окнами домика была не просто отсутствием света. Она была субстанцией. Густой, живой, таящей в себе невидимые угрозы. Каждый шорох в кустах, каждое колебание тени от костра казались зловещими.

Его телефон, наконец заряженный, лежал на столе. Марк скинул дневные фото. «Посмотри, какие кадры!» – светилось сообщение.

Элайджа не хотел смотреть. Категорически не хотел. Но что-то сильнее страха, какое-то мазохистское любопытство, неотвязная мысль: а вдруг? – заставили его взять аппарат. Пальцы были холодными и негнущимися. Он открыл галерею. Пропустил первые, невинные снимки – озеро, лес, домик. Нашел групповое фото.

Сначала он увидел только лица. Своё – искаженное фальшивой гримасой улыбки, глаза широко открытые, с безумным, невидящим блеском. Глаза человека, который видит не камеру, а что-то за ней. За ней… или на фоне?

Его взгляд, почти против воли, пополз за спины улыбающихся людей. По глади озера, к тому самому противоположному берегу. К темной стене леса, сливавшейся в сплошную, почти черную массу на снимке, сделанном против света. Он увеличил фото. Качество было неидеальным, телефонный объектив не справлялся с контрастом и расстоянием. Деревья превратились в размытые, пикселизированные силуэты. Вода бликовала белыми пятнами.

И там. Почти в центре кадра, на самом краю берега, там, где лесная чаща отступала, образуя небольшой просвет перед водой… там что-то было.

Элайджа замер. Дыхание перехватило. Сердце, которое только начинало успокаиваться, рванулось в бешеную скачку, ударяя по ребрам с такой силой, что боль отдала в виски. Он снова увеличил. Пиксели стали крупнее, изображение – грубее, но форма…

Это была фигура. Человеческая фигура. Стоящая неестественно прямо, как столб. Слишком прямая. Она находилась в глубокой тени, отбрасываемой деревьями, и сливалась с ними, но контуры… контуры угадывались. Темная одежда? Или просто тень? Фигура была нечеткой, размытой, как будто само пространство вокруг нее дрожало, но…

Но лицо.

Лицо было обращено прямо в камеру. Прямо на него. Оно было не в тени. Оно было… светлее? Или просто фокус, проклятый цифровой фокус, выхватил его из окружающей темноты? Оно было маленьким на экране, крошечным, из-за расстояния, но Элайджа узнал его. Узнал мгновенно, с леденящей душу уверенностью, которая не требовала деталей.

Тот же овал. Та же неестественная гладкость, лишенная морщин или выражения. И глаза. Даже на таком расстоянии, даже сквозь пиксельный шум, он чувствовал эти глаза. Прямые. Немигающие. Устремленные через озеро, через экран телефона, прямо в него. Фиксированные. Лишенные всего, кроме… наблюдения. Присутствия.

Незнакомое лицо.

Оно было здесь. На этом фото. Снятое современной камерой телефона. Здесь, у озера. В его убежище.

Весь воздух вырвался из легких Элайджи с хриплым стоном. Мир вокруг – скрип веранды, запах костра, далекие голоса – исчез. Остался только экран телефона, холодный и яркий в сгущающихся сумерках, и это лицо на нем. Лицо из альбома. Лицо его кошмара. Здесь. Сейчас. Смотрящее на него с другого берега озера в момент, когда он стоял, притворяясь нормальным среди нормальных людей.

«Оно следовало за мной!»

Мысль пронзила мозг, как раскаленная игла. Не крик, а сдавленный вопль изнутри, полный абсолютного, неоспоримого ужаса. Все его надежды, все его попытки убежать, спрятаться, запереть кошмар в сейфе – все это рассыпалось в прах в одно мгновение. Оно не было привязано к альбому! Оно не было призраком прошлого, запертым в коже и бумаге! Оно было… свободным. Оно могло быть где угодно. И оно знало. Знало, где он. Следило за ним. Всегда.

Паника, дикая, неконтролируемая, захлестнула его. Руки затряслись так, что телефон выскользнул из пальцев и с глухим стуком упал на деревянный пол веранды. Элайджа не стал его поднимать. Он отпрянул от стола, как от раскаленного железа, спина ударилась о стену сруба. Глаза, широко раскрытые от ужаса, метались по темнеющему пространству перед домиком. Лес. Озеро. Тени, сгущающиеся у кромки воды. Каждая тень теперь была потенциальным укрытием для него. Каждое движение листвы – его шагом. Он был здесь. Где-то рядом. Смотрел. Всегда смотрел.

«Оно следовало за мной…» – снова прошептали его губы, беззвучно. Слова были липкими, горькими на языке. Он чувствовал его взгляд. Прямо сейчас. Где-то из темноты. Тот же прямой, пронизывающий, лишенный человечности взгляд, который преследовал его в альбоме, который он видел на стене своей комнаты, а теперь – на экране телефона. Взгляд, который не просто видел, а фиксировал. Присутствовал.

Он схватился за голову, сжимая виски пальцами, пытаясь выдавить кошмар, выдавить это изображение из мозга. Но оно горело там, ярче любого экрана. Это лицо. Это проклятое лицо! Оно было реальным. Более реальным, чем лес, чем озеро, чем этот домик. Оно было единственной непреложной истиной его существования теперь.

С диким рычанием, вырвавшимся из самой глубины охваченного паникой горла, Элайджа бросился к упавшему телефону. Не думая, движимый слепым, животным импульсом уничтожить источник ужаса, свидетельство своего безумия (или не-безумия?), он схватил аппарат и швырнул его со всей силы в сторону озера. Телефон описал дугу в сгущающемся сумраке и с глухим всплеском исчез в черной воде у самого края берега.

Он стоял, тяжело дыша, глядя на расходящиеся круги. Физическое свидетельство было уничтожено. Но это ничего не изменило. Ничего! Ужас не утонул вместе с телефоном. Он был здесь. Внутри него. И оно было здесь. Где-то в этой темноте. За ним. Всегда за ним.

Звук шагов заставил его резко обернуться, сердце готово было вырваться из груди. Это был Марк, с озабоченным выражением лица, несущий две кружки с чем-то дымящимся.

– Элайджа? Ты как? Мы там костерок развели, иди… – он замолк, увидев его лицо. – Боже, парень, ты как смерть! Что случилось? Телефон не видел? Я его тут оставил…

Элайджа попытался что-то сказать. Объяснить? Сказать, что видел на фото? Что оно здесь? Слова застряли в горле комком. Он лишь покачал головой, дико глотая воздух, его глаза все еще сканировали темноту за спиной Марка, за его плечом, в глубине сада, ведущего к лесу.

– Я… – он выдавил хрип. – Я уронил. В воду.

– В воду? Серьезно? – Марк присвистнул. – Ну ты даешь! Новый же был! Ладно, ничего, страховка, наверное… Эй, да ты реально плохо выглядишь. Иди к огню, согрейся. На, выпей.

Он протянул кружку. Элайджа машинально взял ее. Руки тряслись так, что горячая жидкость расплескалась, обжигая пальцы. Он не чувствовал боли. Он чувствовал только одно: оно здесь. Сейчас. Смотрит. И никакое расстояние, никакой сейф, никакая попытка бегства не имели значения. Альбом был не клеткой, а… маяком? Или дверью, которую он открыл, и теперь оно могло свободно ходить по миру. По его миру.

Он поднял глаза от кружки и посмотрел через озеро, туда, где на фото стояла фигура. Теперь там была сплошная черная стена ночного леса. Непроницаемая. Безмолвная. Но он знал. Оно там. Или здесь. Или везде. Его тень в современности не просто следовала за ним. Она окружала его. И взгляд… этот прямой, незнакомый, нечеловеческий взгляд… он ощущал его на своей спине, даже когда смотрел в пламя костра, к которому его вел Марк. Это был взгляд из самой глубины нарушенной реальности, и сбежать от него было невозможно.

Пламя костра плясало перед глазами Элайджи, но не согревало. Холод проник глубже костей, в самую сердцевину, туда, где гнездился невыразимый ужас. Он сидел на складном стуле, сжимая пустую кружку так крепко, что пластик трещал. Пар от напитка, который принес Марк, давно рассеялся, оставив лишь влажный холод на ладонях. Шуточки друзей Марка, треск поленьев, даже запах дыма и сосны – все это казалось происходящим за толстым, звуконепроницаемым стеклом. Он был внутри своего пузыря паники, и единственной реальностью в этом пузыре было лицо на фотографии. Лицо, которое следовало за ним.

«Оно следовало за мной!» – эта мысль билась в его черепе, как пойманная птица, нанося удары по разуму. Альбом был далеко, заперт в стальной коробке в запертой квартире. А оно – здесь. Свободное. Осязаемое через призму цифрового снимка. Доказательство! Ему нужно было доказательство. Не для них – для себя. Чтобы убедиться, что он не окончательно спятил. Чтобы понять, что этот кошмар – внешний, а не порождение его больного мозга.

– Марк, – его голос прозвучал хрипло, неестественно громко в вечерней тишине, перебивая чей-то анекдот. Все взгляды у костра устремились на него. – Фото… групповое. Ты скидывал. Оно… оно на твоем телефоне?

Марк, с полным ртом зефира, удивленно поднял брови.

– Э? Да, скинул. Ты же видел? Красота же! Озеро, мы… – он замолк, заметив выражение лица Элайджи. – Что-то не так? Ты там не вышел? Да ладно, все норм!

– Нет! – Элайджа резко встал, стул грохнулся назад. – Телефон! Дай мне телефон! Мне нужно посмотреть еще раз!

В его тоне была такая отчаянная, животная настойчивость, что Марк, не говоря ни слова, полез в карман куртки, висевшей на спинке его стула. Остальные переглянулись, смешки стихли. Воздух у костра сгустился от неловкости и зарождающейся тревоги.

– Держи, – Марк протянул свой новенький смартфон, разблокированный. – Галерея, папка «Озеро». Там оно, самое первое вчерашнее.

Пальцы Элайджи дрожали так сильно, что он едва не выронил аппарат. Он промахнулся мимо иконки галереи, открыл что-то другое, с проклятьем закрыл. Наконец, нашел нужную папку. Эскиз группового фото. Солнечный блик на воде, улыбающиеся лица… и темный берег напротив.

Он коснулся экрана. Фото открылось во весь экран. Его собственное лицо, искаженное гримасой, снова бросилось в глаза. Он быстро провел пальцем, сдвигая изображение. Вот оно – озеро. Вот темная полоса противоположного берега. Лес. Густой, мрачный на фоне закатного неба.

Сердце колотилось, громко, как барабан в тишине. Он мог слышать его стук в собственных ушах. Он приблизил изображение двумя пальцами, растягивая его. Качество, и без того неидеальное, резко ухудшилось. Деревья превратились в размытые зеленовато-коричневые пятна. Вода бликовала белыми квадратиками цифрового шума.

Он искал. Водил дрожащим пальцем по экрану, увеличивая и уменьшая, сканируя каждый сантиметр той зоны, где оно было. Где он видел его вчера! Тот просвет у воды, где темная масса леса отступала…

– Вот! – вырвалось у него, хриплый, торжествующий звук. Он ткнул пальцем в экран, туда, где должен был быть силуэт. – Видишь?! Вот оно! Смотри! Прямо здесь! – Его голос срывался на визгливый шепот, полный отчаянной надежды и ужаса.

Марк наклонился, прищурился. Остальные тоже подтянулись, любопытство победило неловкость.

– Что? Где? – Марк всматривался в указанное место. На экране было хаотичное нагромождение пикселей: темно-зеленые, коричневые, серые, с вкраплениями белого шума. Никакой внятной формы. – Элайджа, я… я вижу только деревья. Или кусты. И много цифрового мусора. Ты о чем?

– Как деревья?! – Элайджа почти закричал. Он снова увеличил изображение, тыча пальцем. Теперь на экране была лишь абстрактная мозаика из квадратиков. – Вот же! Смотри! Фигура! Стоит прямо! И лицо! Лицо! Оно смотрит прямо сюда! Оно следовало за мной! Оно здесь!

Он показывал на экран, затем тыкал пальцем в сторону темного берега озера, невидимого теперь в кромешной тьме за световым кругом костра. Его движения были резкими, истеричными.

– Элайджа, успокойся, – Марк осторожно положил руку ему на плечо. Элайджа вздрогнул, как от удара током, и отшатнулся. – Там ничего нет. Серьезно. Я вижу просто размытость. Шум из-за плохого света и зума. Обычные артефакты. Ты же знаешь, камеры на телефонах…

– Нет! – Элайджа отшвырнул телефон, как раскаленный уголь. Аппарат упал на песок рядом с костром. – Ты не понимаешь! Я видел! Вчера! Ясно! Оно было там! То самое лицо! Из альбома! Оно не может быть артефактом! Оно настоящее!

Его голос сорвался. Он задыхался. Весь мир качнулся. Лица вокруг костра – Марка, его друзей – смотрели на него не с насмешкой, а с пугающей, леденящей душу жалостью и… настороженностью. Взглядами, которые говорят: «Бедняга. Он не в себе. С ним что-то не так».

– Элайджа, – Марк поднял телефон, отряхнул песок, голос его стал мягким, как при разговоре с ребенком или сумасшедшим. – Послушай. Ты очень устал. Стресс, город… Может, тебе нужно просто выспаться? Или… я не знаю… поговорить с кем-то? Со специалистом?

Слово «специалист» повисло в воздухе, как приговор. Оно обожгло Элайджу сильнее пламени костра. «Они думают, что я сумасшедший. И самое ужасное… А вдруг они правы?»

Сомнение, ядовитое и разрушительное, вползло в его сознание, как змея. Оно разъедало уверенность, которую дало вчерашнее видение. Что если Марк прав? Что если это действительно были просто артефакты? Цифровой шум? Игра света и тени, которую его измученный, пропитанный страхом мозг интерпретировал как знакомый кошмар? Что если оно никогда не покидало страницы альбома? Что если все эти дни – тень на стене, ощущение взгляда, а теперь и это – лишь плод его больного воображения? Галлюцинации параноика?

Отчаяние, глухое и всепоглощающее, накрыло его с головой, как ледяная волна. Оно было страшнее ужаса. Ужас был направлен вовне, на угрозу. Отчаяние – это крах внутреннего мира. Это потеря опоры под ногами. Если его восприятие лживо, если его разум – ненадежный свидетель, то где тогда реальность? Где грань между тем, что есть, и тем, что ему кажется? Между угрозой и безумием?

Он посмотрел на свои дрожащие руки. Они были реальны? Песок под ногами? Пламя костра? А ощущение того взгляда? Оно было таким же реальным! Он чувствовал его! На своей спине, даже когда смотрел в костер! Прямой, немигающий, лишенный всего человеческого… Но если этого нет на фото… если другие не видят…

– Я… – он попытался говорить, но голос предательски дрогнул. – Я, наверное… устал. Пойду… в домик.

Он повернулся и пошел, не глядя на них. Спиной он чувствовал их взгляды – тяжелые, полные беспокойства и смущения. Взгляды на того, кто вышел за грань нормального. Кто видит то, чего нет.

Дорога к домику сквозь сад, освещенная лишь отблесками костра, превратилась в кошмарный коридор. Каждый куст шевелился не от ветра, а от скрывающегося присутствия. Каждая тень была глубже, чем должна быть. Он не видел лица, но ощущал взгляд. Сильнее, чем когда-либо. Он шел, ускоряя шаг, почти бежал, спотыкаясь о корни. Паранойя, которую он пытался заглушить рациональным сомнением, вернулась удесятеренной. Что, если оно реально? И просто невидимо для других? Или… что если оно – часть его самого? Проекция его страха, обретшая силу и форму?

Он ворвался в домик, захлопнул дверь, повернул ключ. Прислонился спиной к дереву, скользя вниз, пока не сел на холодный пол. Темнота. Полная, кромешная. Лишь слабый отсвет костра дрожал в щели под дверью.

«Я сумасшедший?» – мысль пронеслась, острая и режущая. «Или меня преследует нечто реальное, но невидимое для других?»

Оба варианта были невыносимы. Оба вели в бездну.

Он закрыл глаза, но под веками немедленно всплыло лицо. Нечеткое, как на размытом фото, но с теми же глазами. Прямыми. Смотрящими. Из глубины его собственного разума? Или из темноты комнаты?

Он открыл глаза, вглядываясь в черноту. Ничего. Только очертания мебели. Или… там, в углу… движение? Тень? Форма? Его дыхание участилось. Сердце бешено колотилось. Он напряг зрение до боли. Это была тумбочка? Или… фигура? Стоящая неестественно прямо?

Он не знал. Он больше не мог доверять своим глазам. Своему разуму. Реальность исказилась, как изображение на экране телефона при сильном увеличении – рассыпалась на хаотичные пиксели, в которых можно было разглядеть все, что угодно. Особенно – самое страшное.

Отчаяние перешло в тихую, безутешную панику. Он схватился за голову, сжимая виски. Тихий стон вырвался из его груди. Он был в ловушке. Заперт не в домике у озера, а в собственной черепной коробке, где стены были ненадежны, а окна открывались в кошмар. Альбом был далеко, но его тень, тень незнакомого лица, легла не на окружающий мир, а на самое его восприятие этого мира. Исказила его. Сделала ненадежным. Ядовитым.

Он сидел на полу в темноте, прислушиваясь к стуку собственного сердца и к тишине дома, которая казалась зловещей, насыщенной незримым присутствием. Он больше не мог различить, было ли это присутствие внешним или внутренним. Оно было везде. В пикселях фото, которые превратились в артефакты. В тенях в углу комнаты, которые могли быть мебелью, а могли и нет. В самом его страхе, который теперь казался единственной достоверной вещью в искаженной, рассыпающейся реальности.

Внезапно, сквозь тишину, донесся звук. Тихий, но отчетливый. Щелчок. Как будто… как будто защелкнулся замок маленькой коробочки. Или перелистнулась страница тяжелой книги.

Элайджа замер. Кровь застыла в жилах. Он знал этот звук. Он слышал его сотни раз, листая страницы альбома. Тот самый звук старой, толстой бумаги.

Но альбом был далеко! Заперт! В сейфе!

«Воображение. Паранойя. Ненадежное восприятие», – шепнул ему измученный разум.

И тогда, в полной темноте, он почувствовал его. Тот запах. Сладковато-затхлый, пыльный, с ноткой тления. Запах старинной кожи. Запах альбома.

Он вжался в дверь, глаза, широко раскрытые, безуспешно пытались пронзить тьму. Запах был здесь. В комнате. Реальный. Осязаемый. Как и тот леденящий, прямой взгляд, который он чувствовал на себе сейчас, направленный из черноты, из того угла, где могла быть тумбочка… или могло стоять Оно.

Отчаяние достигло апогея. Он больше не знал, что реально, а что – порождение его сломанной психики. Граница стерлась. И в этой безграничной, искаженной тьме, пропитанной запахом прошлого и пронизанной невидимым взглядом, Элайджа понял самое страшное: неважно, сумасшедший он или нет. Кошмар был здесь. С ним. И сбежать от него было невозможно. Особенно если он жил внутри его собственной, ненадежной головы.

Дорога домой была не путешествием, а бегством сквозь кошмар наяву. Каждый километр, удалявший его от озера, не приносил облегчения, а лишь сгущал гнетущее ощущение ловушки. Лес, поля, промзоны за окном автобуса – все это казалось декорациями, за которыми пряталось Оно. Незнакомое лицо. Его тень. Его проклятие. После той ночи в домике, после запаха старой кожи в темноте и щелчка страницы, которого не могло быть, граница между реальностью и безумием истончилась до предела. Он не знал, что страшнее: что Оно преследовало его физически, или что его разум окончательно раскололся, порождая галлюцинации всех чувств. Но одно он знал точно: бегство было иллюзией. Убежища не существовало. Оставалось только одно место, куда он мог пойти. К источнику. К альбому.

Он вернулся в город под покровом серых, низких туч, обещавших дождь. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом асфальта и выхлопов, который теперь казался чужим, враждебным. Его собственная квартира, когда он отпер дверь, встретила его ледяным молчанием и запахом затхлости – запахом пустоты и страха, который успел здесь застояться за несколько дней. Но под этой затхлостью, едва уловимо, витал другой аромат. Сладковатый, пыльный, с ноткой тления. Запах старинной кожи. Он был здесь. Везде. Как будто альбом, запертый в сейфе, дышал сквозь сталь и бетон, наполняя квартиру своим ядовитым присутствием.

Элайджа не стал включать свет. Сумеречный городской свет, пробивавшийся сквозь грязные окна, был достаточен. И безопаснее. Слишком яркий свет мог ослепить, сделать уязвимым. Он сбросил сумку у двери, не раздеваясь, и прошел в гостиную. Его шаги гулко отдавались в тишине. Казалось, само пространство сжималось вокруг него, давя, наблюдая. Он чувствовал взгляд. Тот самый. Прямой. Немигающий. Где-то из темноты спальни? Из угла за диваном? Или… изнутри него самого? После озера он больше не мог быть уверен.

Он остановился перед стеной, где висел тот безвкусный пейзаж. Картина, сдернутая им в спешке перед отъездом, все еще лежала на полу, стекло треснуло звездой, отражая тусклый свет. За ней – сейф. Его последний бастион. Его тюрьма для кошмара.

Трепет, ледяной и всепроникающий, пробежал по его спине. Руки вспотели внутри перчаток (он неосознанно надел их в автобусе, боясь прикосновений к чему бы то ни было). Сердце, которое всю дорогу колотилось как бешеное, теперь замерло в груди тяжелым, болезненным комком, прежде чем снова забиться – медленно, гулко, как похоронный колокол. Обреченность. Это слово висело в воздухе, тяжелее запаха старой кожи. Он пришел сюда не за спасением. Спасения не было. Он пришел за… пониманием? За подтверждением? За тем, чтобы посмотреть в лицо (в буквальном смысле) тому, что разрушило его жизнь. Даже если это лицо убьет его.

Сквозь одежду он почувствовал холодок от металла сейфа. Он ввел код – дата рождения матери, цифры, которые казались теперь кощунственными, связывая его начало с его, возможно, концом. Электронный замок щелкнул. Звук был необычно громким в тишине квартиры. Шипение открывающейся дверцы напомнило шипение змеи.

И запах. Он ударил с новой силой, волной, как из открытого склепа. Сладковатая затхлость, пыль веков, тление бумаги и… что-то еще. Что-то органическое, чуть резковатое. Запах самого кошмара. Элайджа закашлялся, глаза застилали слезы. Он зажмурился, пытаясь перевести дух.

Когда он открыл глаза, он увидел Его.

Альбом лежал там, в черной пасти сейфа, на металлическом дне. Темно-коричневая, почти черная кожа. Потертая, с глубокими царапинами, как шрамами. Стёртые углы. Тусклая металлическая окантовка. Он выглядел так же, как и до отъезда. И в то же время… иначе. Казалось, он пульсирует в полумраке. Казалось, он вобрал в себя всю тьму комнаты, всю тяжесть отчаяния Элайджи, и теперь излучал ее обратно, холодным, мертвенным сиянием. Он был не просто предметом. Он был сущностью. Живой. Дышащей. Ждущей.

Элайджа протянул руку. Перчатка скользнула по холодной стали края сейфа. Его пальцы зависли над альбомом. Казалось, от книги исходит холод. Не просто прохлада старого предмета, а настоящий, физический холод, как от глыбы льда. Он коснулся кожи переплета.

Лед.

Он едва не отдернул руку. Кожа была невероятно, неестественно холодной на ощупь, даже через тонкую ткань перчатки. Как будто альбом пролежал не в комнатной температуре сейфа, а в морозильной камере. Этот холод проникал сквозь перчатку, обжигал пальцы, полз вверх по руке, вливаясь в уже ледяную пустоту внутри него. Это было необъяснимо. Это было невозможно. Это было… зловещим.

Он сглотнул комок ледяного страха, застрявший в горле. Необходимость понять. Это было сильнее ужаса, сильнее инстинкта бегства. Он должен был знать. Что Оно такое? Почему преследует? Почему именно он? Альбом был единственной нитью, единственной зацепкой в этом безумии. Даже если эта нить вела в бездну.

Он обхватил альбом обеими руками. Холод мгновенно просочился сквозь перчатки, обжег ладони. Вес… он был еще тяжелее, чем помнилось. Не просто тяжелый – непомерный. Как будто он держал не книгу, а кусок гранита или сгусток черной, холодной тьмы. Он с усилием вытащил его из сейфа. Металлическое дно глухо звякнуло.

Элайджа стоял посреди гостиной, держа в дрожащих руках источник всех своих бед. Альбом казался живым, пульсирующим в его руках, излучая холод и этот удушливый запах. Ощущение обреченности сомкнулось над ним, как стальные тиски. Он не сбежал. Оно следовало за ним. Или… или альбом притянул его обратно? Как магнит? Как черная дыра, засасывающая свет? Возвращение не было его выбором. Оно было неизбежностью. Фатальной необходимостью.

Он подошел к старому дубовому столу, единственному прочному месту в квартире. Поставил альбом с глухим стуком. Звук эхом отозвался в тишине. Он не садился. Он стоял над ним, как над гробом, в котором был заключен его прежний, нормальный мир. Его тень падала на темную кожу, делая ее еще чернее, еще глубже.

Мысль промелькнула, быстрая и яркая, как вспышка молнии: «Сжечь. Сжечь его сейчас же! Пока не поздно!» Он оглянулся, ища глазами зажигалку, спички… Но тут же мысль угасла, задавленная тяжестью понимания. Огонь? Что, если он не уничтожит его? Что, если пламя лишь выпустит Оно на свободу окончательно? Или… что если альбом был лишь фокусом, а само Оно было уже снаружи, независимо? Сжигание было бы бессмысленным жестом. А главное – он не мог. Не мог уничтожить единственное, что связывало его с загадкой, пусть и смертельной. Необходимость понять была сильнее инстинкта самосохранения.

Он снял перчатку. Его рука дрожала. Воздух казался еще холоднее. Он должен был прикоснуться. Напрямую. Почувствовать холод кожи, текстуру, правду этого предмета. Без посредников. Он медленно, с бесконечной нерешительностью, опустил кончики пальцев на переплет.

Холод был шокирующим. Он обжег кожу, как сухой лед. Он шел не от поверхности, а из самой глубины книги, из ее ядра. Элайджа ощутил слабую… вибрацию? Или это билось его собственное сердце, передавая дрожь рукам? Кожа альбома под пальцами была гладкой, но неживой, как шкура рептилии. И в то же время… пульсирующей. Налитой скрытой силой. Он водил пальцем по потертому корешку, по металлической окантовке угла. Каждое прикосновение усиливало чувство вторжения в запретное. Он нарушал границу. Между мирами? Между здравомыслием и безумием?

Его взгляд упал на застежку альбома. Простой металлический крючок, входящий в петлю. Он помнил этот звук – тихий щелчок при открытии и закрытии. Звук, который он слышал в темноте у озера. «Воображение», – пытался убедить себя разум. Но запах здесь был реален. Холод – реален. Вибрация под пальцами – реальна.

Необходимость понять. Она горела в нем теперь ярче страха. Что ждало его внутри? Те же старые фото, с Ним, ставшим еще ближе, еще отчетливее? Или… что-то новое? Что-то, связанное с его бегством? С озером? С ощущением преследования? Он должен был посмотреть. Это был единственный путь. Путь в сердце тьмы.

Рука Элайджи, все еще ледяная от прикосновения к переплету, потянулась к застежке. Пальцы нащупали холодный металл крючка. Дрожь усилилась, прокатилась по всему телу. Он замер. Последний миг перед прыжком в бездну. Перед открытием двери, за которой могло быть окончательное безумие или непостижимый ужас истины.

Он почувствовал, как взгляд усилился. Направленный на него из темноты комнаты? Из глубины альбома? Или из его собственной, искалеченной души? Неважно. Он был здесь. Оно было здесь. И альбом был ключом. Проклятым ключом.

С тихим, едва слышным щелчком, похожим на сдавленный вздох, Элайджа отстегнул застежку.

Он не открыл альбом сразу. Он просто стоял, глядя на темный прямоугольник обложки, чувствуя, как холод и запах усиливаются, вырываясь наружу из-под тяжелых крышек. Его рука лежала на верхней крышке. Он чувствовал под ладонью скрытую мощь, древность, зловещее ожидание. Он понял, что переступил черту. Возврата не было. Он вернулся не в свою квартиру. Он вернулся к Источнику. И теперь Источник требовал своей платы. Платы вниманием. Платы рассудком. Платой, возможно, самой его душой.

Чувство обреченности достигло абсолютной, кристальной ясности. Он был обречен с того самого момента, как взял альбом в руки впервые. Все попытки бегства, запирательства, отрицания – были лишь тщетной отсрочкой неизбежного. Кошмар не был снаружи. Он был здесь. Внутри этой книги. И теперь Элайджа должен был заглянуть ему в лицо. Снова. Возможно, в последний раз.

С глубочайшим, леденящим душу предчувствием, он поднял верхнюю крышку альбома. Старая кожа скрипнула. Запах хлынул волной – пыль, тление, сладость гниения. Он заглянул на первую страницу, туда, где обычно был старинный дагерротип или пожелтевшая фотография неизвестных предков.

И замер. Дыхание остановилось. Глаза, широко раскрытые от нового витка абсолютного ужаса, впивались в изображение. Его мозг отказывался верить. Его разум, уже подточенный сомнениями и страхом, трещал по швам.

Там, на первой странице, в пожелтевшей, казалось бы, вековой карточке, под стеклом или защитной пленкой времени, было изображено… озеро. То самое озеро из его несостоявшегося отпуска. С темным лесом на дальнем берегу. И на переднем плане, не вдалеке, а здесь, четко, недвусмысленно, стояла группа людей. Марк, его друзья… и он сам. Элайджа. С фальшивой улыбкой и безумным блеском в глазах. Групповое фото, сделанное Марком на телефон. Но стилизованное под старинный снимок. Сепия, царапины, потёртости времени.

А на дальнем берегу, среди деревьев, там, где на цифровом снимке были лишь артефакты, здесь, в альбоме, было видно идеально четко. Фигура. Стоящая прямо. И лицо. Незнакомое лицо. Смотрящее прямо на него. С тем же прямым, нечеловеческим взглядом. Улыбка. Тонкая, едва заметная, ледяная улыбка торжества.