Читать книгу: «Когда фотографии лгут», страница 4

«Ну…» – ее голос прозвучал тогда как гонг нормальности в его мире, треснувшем по всем швам. «Я вижу окно. Довольно темное. Может, просто глубокая тень? Или пятно на эмульсии, старые фото часто такие. Выглядит как… ну, просто черное пятнышко, Элайджа. Ничего особенного.»

Он не поверил. Он не мог поверить.

«Но смотри внимательнее!» – его собственный голос сорвался, стал визгливым, отчаянным. «Вот здесь! Видишь? Глаза! Они черные, без белка! И рот! Этот прямой, тонкий рот! Оно смотрит прямо на нас! Прямо на камеру!»

Он толкал лупу в ее руке, пытаясь сфокусировать ее именно на том месте. Его палец тыкал в картон, оставляя жирный отпечаток на пыльной поверхности.

Клара вздохнула, терпеливо. Она снова посмотрела, покрутила лупой. Потом отодвинулась.

«Элай, дорогой…» – ее тон стал мягче, но в нем зазвучала тревога. Тревога за него. «Я вижу темное пятно. Нечеткое. Может, силуэт человека в окне? Но никаких деталей, никаких глаз… и уж точно не „прямого взгляда“. Просто человек, смотрящий в окно, а камера его случайно поймала. Или, скорее всего, дефект пленки. Такое бывает. Ты слишком много копаешься в этом альбоме, знаешь ли? Зациклился.»

Он почувствовал, как земля уходит из-под ног. Буквально. Ему пришлось ухватиться за край стола. «Зациклился?» Это слово прозвучало как приговор. Как диагноз.

Он схватил альбом, лихорадочно перелистнул страницы. Нашел школьное фото. Тот самый глаз за спиной Петрова. «А здесь? Вот! За спиной высокого парня в очках! Видишь? Глаз! Один огромный, черный глаз!»

Клара наклонилась. Ее взгляд скользнул по знакомым детским лицам. Она улыбнулась при виде себя маленькой. «О, боже, какие мы все смешные были! Петров… да, помню этого дылду. А где глаз? За ним? Элай, там просто темное пятно. Может, пуговица на чьей-то куртке? Или… не знаю, блик? Ничего похожего на глаз.»

Отчаяние, холодное и липкое, как смола, начало заливать его изнутри. Он перевернул на страницу с парадом 1865 года. Его пальцы бегали по изображению, тыча в то место в толпе, где для него сияло, как черное солнце, Лицо Наблюдателя. «Здесь! В толпе! За кузнецом! Оно! Точно такое же! Смотри! Глаза! Рот! Оно смотрит прямо в камеру!»

Клара взяла лупу, изучила указанное место. Она даже прищурилась. Потом покачала головой. «Вижу мужчину в фартуке. А за ним… толпа. Лица неразборчивые. Тени. Опять же – никаких деталей. Просто старинная фотография с плохой резкостью на заднем плане. Элайджа, ты меня пугаешь. Ты выглядишь… нездоровым. Может, тебе отдохнуть? Сдать альбом куда-нибудь? Или сходить к врачу? Ты не спал, наверное?»

«Не спал?» – мысль пронеслась с горькой истерикой. Да он не дышит уже неделю! Но слова застряли в горле. Он видел ее взгляд. Не просто непонимание. Сомнение. Сомнение в его адекватности. Тревогу. Жалость. Именно то, чего он боялся больше всего. Она не видела. Она не видела ничего из того, что было для него кричаще очевидным, ужасающе реальным.

Он попытался еще раз. С фото своего семилетия. С тем глазом в дверном проеме. «Здесь! В дверях! Огромный глаз! Он висит в темноте!»

Клара взглянула и… рассмеялась. Коротко, нервно. «Элай! Это же просто тень в коридоре! Или отражение лампы на чем-то! Ну что за чушь! Глаз? Прямо скажу, у тебя разыгралась фантазия. Ты всегда был впечатлительным, но сейчас…» Она не договорила, но ее жест – легкое пожатие плечами, взгляд, полный беспокойства – сказал все.

Это был конец. Последняя соломинка, за которую он цеплялся в отчаянной надежде на спасение от безумия, сломалась. Она не видела. Не могла видеть. Для нее это были пятна, тени, дефекты, случайные силуэты. Ничего больше.

Он замолчал. Просто смотрел на нее, чувствуя, как стены его внутреннего мира рушатся окончательно, погребая его под обломками непонимания. Его изоляция была теперь абсолютной. Не физической – Клара была здесь, рядом, теплая, живая, дышащая. А экзистенциальной. Он был один. Совершенно один в своей реальности, населенной этим безвременным, всевидящим Ужасом.

И самое страшное – он не мог доказать. Никому. Ничего. Его слова были бредом. Его указания – пустотой. Его страх – истерикой. Он был заперт в своей камере восприятия, а ключ был выброшен.

Он медленно сполз по стене на пол, свернувшись калачиком. Альбом на столе был открыт на фото парада 1865 года. Там, в толпе, Лицо смотрело на него. Оно смотрело всегда. Оно видело его сейчас. Оно видело его панику, его отчаяние, его полную, абсолютную изоляцию.

И оно было довольно.

Он закрыл глаза, пытаясь заглушить навязчивый образ, но он горел на сетчатке. Черные глаза. Прямой рот. Взгляд. Всегда взгляд.

«Ты реально?» – прошептал он в пустоту, голос сорвался на плач. «Или я… я просто сумасшедший?»

Ответом была только тишина. Густая, наблюдаемая тишина. И всепроникающее чувство, что оно здесь. С ним. И всегда будет. А мир вокруг, с его законами, людьми, утешениями – это лишь декорация, скрывающая истинный, невыносимый Узор из Взглядов, в котором он был теперь навеки пойман. Один.

Тишина после ухода Клары не рассеялась. Она затвердела, как смола, наполняя квартиру до самых потолков. Не просто отсутствием звука, а наличием чего-то иного – тяжелого, внимательного, затаившего дыхание. Элайджа сидел за кухонным столом, спиной к темной гостиной, как будто пытаясь защитить себя от невидимого присутствия, нависшего за его спиной. Альбом лежал перед ним, открытый на роковой парижской странице. Фонарь уличного фонаря за окном отбрасывал длинные, искаженные тени, но свет настольной лампы, тусклый и желтоватый, выхватывал из полумрака только альбом и его дрожащие руки.

Он не хотел смотреть. Каждая клетка его тела вопила, чтобы он захлопнул эту проклятую книгу, запер ее, выбросил, сжег. Но сила, более сильная, чем страх, чем отвращение, чем сама воля к самосохранению, приковывала его к стулу. Это была потребность убедиться. Убедиться, что он не сошел с ума. Что оно все еще там. Что Клара просто… не видела. Что его изоляция, его проклятие – реальны.

Его пальцы, холодные и влажные от пота, скользнули по пыльной поверхности картона. Они обошли улыбающуюся прабабушку, проигнорировали величие Башни, как будто эти детали больше не имели значения в новом, извращенном ландшафте его реальности. Лупа лежала рядом. Он взял ее. Деревянная ручка была холодной и неживой в его ладони. Сердце колотилось где-то в основании горла, учащенно, неровно, как барабанная дробь перед казнью. Каждый удар отдавался в висках, пульсировал в кончиках пальцев.

Он поднес лупу к глазу. Мир сузился до крошечного поля увеличенного изображения. Пылинки на картоне превратились в булыжники, текстура бумаги – в лунный рельеф. Он медленно, с мучительной осторожностью, повел лупой вверх, мимо знакомых очертаний зданий, мимо затемненных окон. Его дыхание замерло. Вот оно. То окно. Маленький, темный квадратик на огромном фасаде далекого здания.

Сначала – просто чернота. Глубокая, непроницаемая. Как чернильная клякса. Но его взгляд, заточенный неделями кошмара, цеплялся за эту черноту, впивался в нее. И постепенно, как изображение на фотобумаге, проявляющееся в проявителе, из глубины теней стали проступать очертания. Сначала – смутные, размытые. Потом – все четче.

Глаза.

Те самые. Абсолютно черные. Без белка. Без ресниц. Без блеска. Два бездонных колодца, выдолбленных в лице реальности. Они были там. В Париже. В 1900 году. В окне здания, которого, возможно, уже нет.

Но что-то было… не так.

Элайджа наклонился ближе, почти касаясь лупой бумаги. Его дыхание стало поверхностным, едва заметным. Сердцебиение, казалось, остановилось на мгновение, замерло в ледяном ужасе.

Раньше этот взгляд был… статичным. Застывшим. Как у чучела. Пустым и всевидящим одновременно. Но сейчас…

Сейчас он казался… сфокусированным. Не просто направленным в объектив камеры столетней давности. Не просто устремленным наружу, сквозь время. Он был сфокусирован здесь. Сейчас. На нем. На Элайдже, сидящем за кухонным столом в своей квартире, дрожащем под тусклым светом лампы.

Это было не просто ощущение. Это было знание, пронзившее его, как ледяная игла. Взгляд Лица изменился. В этих черных, безжизненных глазах появилось… осознание. Осознание его. Осознание того, что Элайджа смотрит на него именно в этот момент. Как будто сама акт его пристального, отчаянного вглядывания пробудил что-то в этом запечатленном образе. Как будто взгляд, застывший во времени, ожил и встретился с его взглядом. Узнал его. Признал.

Он почувствовал, как взгляд Лица упирается в него. Не просто пассивно присутствует, а давит. Пристально, неумолимо, с холодной, безжалостной концентрацией. Как взгляд хищника, замершего перед прыжком. Как взгляд ученого, увидевшего в микроскопе нечто долгожданное и ужасающее.

«Нет…» – вырвалось у него шепотом, больше похожим на стон. – «Не может…»

Но могло. И было. Он чувствовал это всем своим существом. Этот взгляд проникал сквозь лупу, сквозь бумагу, сквозь десятилетия. Он прожигал его кожу, проникал в кости, в мозг. Он был здесь, в комнате. Тяжелый. Осязаемый. Наполненный немым, леденящим вопросом или… приказом.

Он попытался оторвать взгляд. Не мог. Его собственные глаза, широко раскрытые от ужаса, были прикованы к этим двум черным точкам на старом снимке. Его воля парализована. Он был пойман. Заперт во взгляде. Не он смотрел на Лицо. Лицо смотрело на него. И требовало… чего? Признания? Повиновения? Или просто наслаждалось его ужасом, его полным, абсолютным бессилием?

И тогда он почувствовал холод.

Он накатывал волной. Не просто снижением температуры. Это было вторжение. Физическое ощущение ледяного дыхания, дующего из самого сердца фотографии. Сначала кончики пальцев, сжимавших лупу, заледенели. Потом холод пробежал по рукам, плечам, сжал грудную клетку ледяным обручем. Он почувствовал, как мурашки, острые, как иглы, побежали по спине, по задней поверхности шеи. Воздух в легких стал обжигающе холодным. Он задрожал – не мелкой нервной дрожью, а глубокой, судорожной, сотрясающей все тело. Зубы выбивали дробь.

Комната действительно стала холоднее. Значительно. Тусклый свет лампы, казалось, не давал тепла, а лишь подчеркивал морозную стерильность пространства вокруг стола. Его собственное дыхание превратилось в белые клубы пара, танцующие в желтом свете. Тени на стенах сгустились, стали резче, зловещее. Казалось, сам воздух кристаллизовался, наполнился невидимыми ледяными осколками.

Это был не сквозняк. Не сбой отопления. Это был холод его присутствия. Холод бездны, откуда смотрело это Лицо. Холод вечности, сконцентрированный в одном немигающем взгляде.

Паника, чистая и первобытная, наконец прорвала паралич. Инстинкт самосохранения, заглушенный ужасом и любопытством, взревел внутри. С громким, хриплым воплем, вырвавшимся из пересохшего горла, Элайджа рванулся назад. Стул с грохотом опрокинулся на пол. Лупа выпала из его окоченевших пальцев и покатилась по столу. Он не обратил на это внимания.

Его руки, не слушаясь, дрожащие от холода и ужаса, набросились на альбом. Не листать. Не рассматривать. Закрыть. Навсегда. Пальцы скользнули по холодной коже обложки, нащупали металлическую застежку. Она щелкнула с громким, решительным звуком, заглушив на мгновение бешеный стук его сердца.

Но он не остановился. Просто закрыть было недостаточно. Надо запереть. Спрятать. Изгнать из своего поля зрения. Из своей жизни.

Он схватил альбом. Тяжесть его теперь казалась не просто физической, а зловещей, наполненной вековой злобой. Он понес его, спотыкаясь, к старому дубовому письменному столу в углу комнаты. Ящик. Глубокий, с массивной деревянной фаской и старомодным металлическим замком. Он дернул ручку. Ящик со скрипом открылся, пахнув пылью и старым деревом.

Элайджа сунул альбом внутрь, не глядя на него, словно бросал в могилу горящую головню. Толкнул ящик. Дерево скрипнуло, сопротивляясь. Он навалился всем телом. Со стуком, похожим на удар гроба о дно могилы, ящик задвинулся. Его пальцы лихорадочно нащупали маленький ключ, торчавший в замке. Поворот. Твердый, металлический щелчок замка прозвучал как выстрел в тишине.

Заперто.

Он отшатнулся от стола, прижавшись спиной к холодной стене. Дышал он так, словно пробежал марафон – часто, прерывисто, с хриплым присвистом. Сердце колотилось где-то в горле, бешено, неистово, угрожая разорвать грудную клетку. Холод не ушел. Он все еще сковывал его, пробирал до костей. Его тело продолжало бить крупная дрожь. Он обхватил себя руками, пытаясь согреться, но тщетно. Холод шел изнутри. От осознания.

Он сделал это. Запер взгляд. Но чувство облегчения не пришло. Вместо него накатила новая, еще более страшная волна ужаса.

Потому что холод остался. И чувство взгляда – тоже.

Оно не исчезло, когда альбом захлопнулся. Оно не рассеялось, когда ящик заперли на ключ. Оно висело в воздухе комнаты. Тяжелое. Пристальное. Живое. Как будто, заперев физический носитель – альбом – он не запер само явление. Само присутствие. Само наблюдение.

Он стоял, прижавшись к стене, и чувствовал, как этот взгляд скользит по его лицу, по его дрожащим рукам, по его сгорбленной спине. Он исходил не из ящика. Он был везде. В холодном воздухе. В тенях, сгустившихся в углах. В самом свете лампы, который вдруг казался тусклым и враждебным. Альбом был лишь… окном. Окном, которое он открыл, и которое теперь, захлопнув, он не мог закрыть до конца. Щель осталась. И сквозь нее оно все еще смотрело. Или… или оно теперь было здесь, в комнате, освобожденное от бумаги и эмульсии его отчаянным вниманием?

Он посмотрел на запертый ящик стола. Дубовая фаска казалась ненадежной защитой. Он представлял, как из щелей ящика сочится тот самый запах – старой кожи, пыли и могильного холода. Он представлял, как на обратной стороне дерева, в темноте запертого пространства, лежит альбом, и на его обложке, или на любой случайно открывшейся странице внутри, проявляется то самое Лицо. Смотрящее прямо сквозь дерево и металл. Прямо на него. С еще большей осознанностью. С еще большей… голодом?

Запертый Взгляд был страшнее открытого. Потому что теперь он был не локализован. Он был свободен. Он наполнял комнату. Он наполнял его. Холод был его дыханием. Тишина – его голосом. А чувство неусыпного, всевидящего ока – его невыносимой реальностью.

Элайджа медленно сполз по стене на пол. Он подтянул колени к груди, обхватив их руками, пытаясь стать меньше, незаметнее. Но это было бесполезно. Взгляд нашел его. Он знал, что он здесь. Он знал его страх. И он не собирался отводить глаз. Никогда.

Ключ от ящика торчал в замке, маленький, металлический, бесполезный. Он запирал только дерево и бумагу. Но не Взгляд. Не Холод. Не Ужас.

Элайджа сидел на холодном полу, дрожа всем телом, и чувствовал, как ледяное око бессмертного Наблюдателя приковано к нему из непостижимой дали веков и расстояний, а теперь – и из темноты запертого ящика всего в двух шагах. Он запер альбом. Но взгляд остался. И теперь он знал: он заперт вместе с ним. В этой комнате. В этой жизни. В этом вечном, безмолвном Узоре из Взглядов, от которого не было спасения. Только холод. Только страх. И немигающие черные глаза, смотрящие из каждой тени, из каждой мысли, из самой глубины запертого ящика его души.

Глава 3

Солнечный свет, резкий и безжалостный, ворвался в комнату, разрезая пыльные лучиками воздух. Он упал на Элайджу, сидевшего на краю кровати спиной к окну, и не принес тепла. Только подчеркнул восковую бледность его кожи, синяки под глазами, глубокие, как вмятины, и дрожь в руках, сжимавших колени так крепко, что кости белели сквозь кожу. Ночь была долгой. Бесконечной. И оно вернулось. Не в альбоме. На стене. Тень, не отбрасываемая ничем в комнате, сгустившаяся в углу, приняла очертания того самого лица. Очертания, и только. Но Элайджа знал. Знавал этот прямой, немигающий взгляд, устремленный в упор, в самую глубину его черепа. Знавал эту ледяную пустоту, веявшую от фигуры. Он просидел так, застывший, пока первые птицы не нарушили предрассветную тишину и тень не растворилась с приходом солнца. Не исчезла – растворилась. Как всегда.

Теперь солнце било в спину, но холод внутри был глубже, чем в самую морозную ночь. Паранойя, липкая и ядовитая, обволакивала его, как паутина. Каждый шорох за стеной – шаги? Каждая тень, скользящая по полу, – движение? Каждое отражение в темном экране выключенного телевизора – намек на него? Он боялся повернуться. Боялся увидеть в окне, в этом проеме в мир, который внезапно стал враждебным и пронизанным невидимыми угрозами, его. Незнакомое лицо. Прижатое к стеклу. Смотрящее. Всегда смотрящее прямо на него.

«Хватит, – прошептал он, голос хриплый, сорванный. – Хватит!»

Слово, брошенное в тишину комнаты, прозвучало неестественно громко и… беспомощно. Но оно стало искрой. Искрой действия в оцепенении ужаса. Бежать. Надо бежать. Уехать. Подальше от этого города, от этой квартиры, от этого… кошмара. Пусть на время. Пусть на пару дней. Просто вырваться из этого вакуума страха, где воздух густеет от незримого присутствия.

Он вскочил резко, как будто его ударило током, и тут же схватился за спинку стула, чтобы не упасть. Голова закружилась, в висках застучало. Адреналин, грязный и жгучий, влился в кровь. Собираться. Надо собираться. Быстро. Мысли скакали, сталкивались, распадались. Что взять? Куда ехать? Неважно. Куда угодно. На север, к лесу. Или к морю. Главное – движение. Расстояние.

Он рванул чемодан из-под кровати – старый, потертый кожаный саквояж, пыльный и забытый. Открыл его с таким треском, что сам вздрогнул. Начал швырять вещи внутрь почти наугад: футболки, свитера, джинсы – скомканные, не глядя. Рубашка зацепилась за молнию, он дернул – раздался неприятный звук рвущейся ткани. Плевать. Все плевать. Зубная щетка, паста, бритва – все летело в чемодан. Лекарство от головной боли (он схватил почти пустую упаковку). Зарядки. Ноутбук? Нет. Нет ноутбука. Никаких экранов. Никаких возможностей… увидеть.

Каждые несколько секунд его взгляд непроизвольно, как натянутая тетива, дергался в сторону окна. Он не мог остановиться. Паранойя грызла изнутри. Казалось, что стоит ему отвернуться на мгновение дольше – и оно появится. Прильнет к стеклу. Застынет в своем немом, прямом наблюдении. Он задернул шторы резким, нервным движением, но это не помогло. Тонкая ткань лишь приглушала свет, но не скрывала очертаний оконного проема – потенциального портала для вторжения. Он чувствовал его взгляд сквозь ткань. Воображал? Наверное. Но воображение было сильнее реальности. Оно жило в его черепе, питаясь страхом.

Пот стекал по вискам, хотя в комнате было прохладно. Руки дрожали так, что он с трудом застегивал молнию на саквояже. Она заедала. Он дернул сильнее – молния соскочила с бегунка. Тихий стон вырвался у него. Казалось, сама Вселенная, сама материя сопротивляется его бегству. Он сжал зубы; пальцы, скользкие от пота, нащупали бегунок, с трудом вставили его обратно. Застегнул. Чемодан готов. Небрежно, почти грубо.

Теперь главное. Оно.

Его взгляд упал на комод. Верхний ящик. Там, под грудой носков, которые он уже давно не носил, лежал источник. Ключ к его безумию. Старинный кожаный альбом.

Сердце Элайджи бешено заколотилось, как птица, бьющаяся о клетку. Он подошел к комоду медленно, словно к краю пропасти. Каждый шаг давался с усилием. Воздух вокруг ящика казался гуще, тяжелее, пропитанным тем самым запахом – сладковатой затхлостью старинной кожи, пыли и чего-то еще… чего-то органического, чуть тленного. Запах памяти, ставшей кошмаром. Он ненавидел этот запах. Он боялся его. И все же… он чувствовал его даже сейчас, сквозь дерево ящика.

Рука дрогнула, прежде чем коснуться ручки. Он глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожь. Просто предмет. Кусок кожи и бумаги. Ложь. Голая, очевидная ложь. Он знал истину. Альбом был не просто предметом. Он был дверью. Дверью, которую он открыл и через которую в его мир вползло нечто неописуемое.

Он резко выдвинул ящик. Запах ударил в нос сильнее, окутал его. Он задержал дыхание. Среди хаотично скомканных носков лежал Он. Тяжелый. Массивный. Темно-коричневая, почти черная кожа, когда-то дорогая, теперь потертая, с глубокими царапинами и следами времени. Углы были стерты, металлическая окантовка на углах – тусклая, местами поцарапанная. Он лежал там, как спящий зверь, как древний артефакт, хранящий проклятие.

Элайджа протянул руку. Пальцы коснулись холодной, слегка липковатой поверхности. Мурашки пробежали по спине. Ему показалось, что альбом пульсирует под его пальцами, как живой. Ему захотелось отдернуть руку, швырнуть ящик, закричать. Но он сжал зубы. Надо избавиться. Спрятать. Запереть.

Он схватил альбом. Он был невероятно тяжелым, как будто вылитым из свинца. Гораздо тяжелее, чем просто кожа и картон. Вес вины? Вес ужаса? Он потащил его к сейфу – небольшому, но прочному огнеупорному ящику, вмурованному в стену за картиной. Картину – безвкусный пейзаж, доставшийся от прежних хозяев – он сдернул, не глядя. Она упала на пол, стекло треснуло. Плевать.

Сейф был его последним бастионом. Его надеждой. Он ввел код дрожащими пальцами – дата рождения матери, единственное, что он мог вспомнить в панике. Электронный замок щелкнул, дверца открылась с тихим шипением. Черная пасть.

Элайджа посмотрел на альбом в своих руках. На его обложку, лишенную каких-либо надписей или украшений. Гладкую и зловещую в своей простоте. Он знал, что внутри. Знакомые лица родственников, незнакомые люди в старинных одеждах… и Оно. Незнакомое лицо. Появляющееся все чаще. Приближающееся. Взгляд… этот прямой, пронизывающий, лишенный всего человеческого взгляд. Он чувствовал эти страницы. Чувствовал, как Оно там, внутри, ждет. Смотрит сквозь слои бумаги и времени.

«Оставайся там, – прошипел он, голос сорвался на шепот. – Оставайся в своем проклятом прошлом».

Он швырнул альбом в сейф. Тяжелый предмет глухо стукнул о металлическое дно. Звук был окончательным. Решительным. Элайджа захлопнул дверцу. Она закрылась с гулким, металлическим щелчком, который отозвался в тишине комнаты. Он ввел код еще раз, чтобы заблокировать. Зеленый светодиод подтвердил – закрыто. Заперто.

Он прислонился лбом к холодному металлу сейфа. Дышал тяжело, прерывисто. Это было сделано. Кошмар заперт. В стальной коробке, вмурованной в бетон стены. Он был свободен. Должен был быть свободен.

Но облегчение не пришло. Вместо него – пустота. И странное, гнетущее чувство… как будто он только что запер часть самого себя. Или совершил святотатство. Запах старой кожи, казалось, все еще висел в воздухе, цепкий, несмотря на все.

Он оттолкнулся от стены. Нет. Он сделал правильно. Альбом заперт. Оно заперто. Теперь надо уезжать. Быстро. Пока… пока не стало поздно.

Он схватил чемодан, ключи от квартиры, кошелек. Огляделся по сторонам в последний раз. Комната казалась чужой. Обиталищем призраков, которые он оставлял здесь. Шторы были задернуты, но свет просачивался по краям, рисовал на полу длинные, искаженные полосы. В одной из них, у комода, ему почудилось движение. Тень? Или просто игра света? Он не стал всматриваться. Паранойя, – сказал он себе. Только паранойя.

Он выскочил из комнаты, чуть не споткнувшись о порог. В прихожей натянул куртку, не застегивая. Руки все еще дрожали. Он открыл входную дверь и замер на мгновение. Коридор подъезда был пуст. Тускло горела лампочка где-то в конце. Обыденно. Скучно. Безопасно?

Он шагнул за порог, дернул дверь на себя. Замок щелкнул. Он повернул ключ дважды, до упора. Звук металла, входящего в паз, был громким в тишине подъезда. Теперь квартира заперта. Альбом заперт в сейфе в запертой квартире. Двойная защита. Должно хватить.

Элайджа повернулся и почти побежал к лифту. Его шаги гулко отдавались в бетонном колодце лестничной клетки. Казалось, за каждым поворотом, в каждой нише, может таиться оно. Незнакомое лицо. Ждущее. Смотрящее. Он нажал кнопку вызова лифта с такой силой, что палец заболел. Лифт медленно, мучительно медленно, поднимался с первого этажа. Элайджа прижался спиной к холодной стене, сканируя пространство вокруг. Пусто. Тишина. Только гудение мотора лифта. И стук его собственного сердца в ушах.

Двери лифта открылись с глухим лязгом. Пусто. Он вскочил внутрь, тыча кнопку первого этажа. Двери закрывались так же медленно. Он ловил взглядом ускользающий вид коридора – пустого, залитого тусклым светом. Ничего. Никого.

Лифт тронулся вниз. Падение. Элайджа закрыл глаза. «Я уезжаю. Я уезжаю. Я уезжаю». Мантра, произносимая в такт стуку сердца. Он вырвется из этого города. Из этой тюрьмы страха. Солнце, воздух, дорога… они очистят его. Они должны очистить.

Лифт остановился. Двери открылись на первый этаж. Яркий свет из стеклянных дверей подъезда ударил по глазам. Уличный гул – машины, голоса, жизнь – ворвался внутрь. Элайджа сделал глубокий вдох. Запах асфальта, выхлопных газов, ближайшей кофейни. Запах реальности. Настоящей, шумной, неискаженной.

Он шагнул из подъезда на тротуар. Солнце ослепило. Он зажмурился. Люди спешили мимо, погруженные в свои дела, в свои телефоны. Никто не смотрел на него. Никто не видел того, что видел он. Никто не чувствовал того леденящего присутствия.

Он стоял на тротуаре, чемодан у ног, и вдруг почувствовал себя невероятно уязвимым. Как будто вышел на открытое пространство под прицелом невидимого снайпера. Каждый прохожий мог быть… маской. Каждое окно в домах напротив – потенциальной точкой наблюдения для незнакомого лица. Паранойя, как холодный туман, снова поползла изнутри, пытаясь затмить солнце.

«Такси, – пробормотал он. – Надо вызвать такси. На вокзал».

Он достал телефон. Экран был черным. Он нажал кнопку питания. Ничего. Батарея села. Совсем. Вчера, в кошмаре, он забыл поставить его на зарядку. Проклятье! Паника, острая и жгучая, кольнула под ребра. Он огляделся. Автобусная остановка. Автобусы ходят до вокзала. Он схватил чемодан и зашагал к остановке, почти бегом. Его спина горела под воображаемыми взглядами из окон, из проезжающих машин.

Оно осталось там. В альбоме. В сейфе. В квартире. Он повторил это про себя, как заклинание, пытаясь унять дрожь в коленях. Оно не могло следовать за ним. Не могло. Он закрыл дверь. Закрыл сейф. Закрыл прошлое.

Он подошел к остановке. Несколько человек ждали. Молодая мама с коляской, старик с газетой, пара подростков, смеющихся над чем-то в телефоне. Никто не смотрел на него. Никто не видел его внутреннего ужаса. Мир был нормален. Только он один знал, какая бездна открылась под ногами у этой нормальности.

Автобус подъехал, шипя тормозами. Элайджа втиснулся внутрь, нашел свободное место у окна. Он уставился в стекло, но видел не улицу, а отражение салона. Отражение своего лица – изможденного, с безумным блеском в глазах. И за своим отражением, в толчее стоящих пассажиров… не мелькнула ли на мгновение другая голова? Незнакомая? Слишком прямой взгляд? Он резко обернулся. Люди стояли, болтали, смотрели в телефоны. Ничего необычного. Никакого лица.

«Паранойя. Только паранойя», – снова прошептал он, оборачиваясь к окну. Автобус тронулся. Дома поплыли мимо. Город отступал. Каждый метр, каждое удаление от своей квартиры, от запертого сейфа, должно было приносить облегчение. Но вместо этого в груди Элайджи лишь сжимался холодный комок страха. Он закрыл глаза, пытаясь заглушить навязчивую мысль: а что, если дверь сейфа – не преграда? Что если оно не в альбоме? Что если альбом был лишь… зеркалом? Отражающим то, что уже было в нем самом? Или то, что следовало за ним неотступно, вне зависимости от стен, замков и расстояний?

Автобус набирал скорость, увозя его из города. Но Элайджа уже не был уверен, что бежит от кошмара. Возможно, он просто везет его с собой. Запертый в сейфе или свободно бродящий в его разуме – какая, в сущности, разница? Тень в современности оказалась длиннее, чем он мог себе представить. Она тянулась за ним, неотвязная, по асфальту уезжающей дороги.

Первые два дня у озера были… обманчивыми. Как тонкая пленка льда на темной воде, скрывающая холодную бездну. Элайджа выбрал это место наугад – небольшое озерцо в лесистой местности, километрах в трехстах от города. Домик-сруб, арендованный через сомнительный сайт, пахнул смолой и сыростью, но он был здесь. Вдали. Воздух, напоенный хвоей и влагой, казалось, вымывал из легких городскую пыль и привкус страха. Шум листвы, плеск воды, крики чаек – все это создавало плотный, живой кокон, заглушавший назойливый шепот паранойи.

Он почти поверил. Почти. Утренний туман, стелющийся по воде, казался просто туманом, а не дымкой, скрывающей нечто невидимое. Тени под густыми елями на противоположном берегу были просто тенями, а не потенциальными убежищами для него. Он пытался читать, сидя на скрипучей веранде, но слова расплывались. Он бродил по лесу, ощущая под ногами упругий мох и хруст веток, и старался не оглядываться слишком часто. Каждый раз, когда он ловил себя на этом – быстром, нервном взгляде через плечо – в груди сжимался холодный комок, но… ничего. Только лес. Только озеро. Только тишина, нарушаемая естественными звуками.

На третий день приехали другие. Не то чтобы компания – пара знакомых его старого университетского приятеля, Марка, который и узнал про этот домик. Марк, громкий, жизнерадостный, с вечно включенной камерой на телефоне. Элайджа внутренно съежился при их появлении. Шум, смех, вопросы – все это вторгалось в его хрупкое перемирие с реальностью. Но отказаться было неловко. Да и часть его, та, что еще помнила себя нормальным человеком, жаждала этой самой нормальности. Показать себе: «Смотри, ты можешь. Ты среди людей. Тебе не мерещится ничего».

Они устроили что-то вроде пикника на небольшом песчаном пляжике у воды. Холодное озеро блестело под редким солнцем, пробивавшимся сквозь облака. Марк, как всегда, был центром внимания, разливал что-то крепкое в пластиковые стаканчики, громко смеялся над своими же шутками. Элайджа сидел чуть в стороне, на коряге, пытаясь раствориться в фоновом шуме, в плеске волн. Он чувствовал себя чужим. Актером, играющим расслабленного отдыхающего, в то время как внутри все струны были натянуты до предела. Каждый слишком громкий звук заставлял его вздрагивать, каждое движение в периферии зрения – замирать. «Паранойя», – шептал он себе. «Только паранойя. Альбом заперт. Далеко».

– Элайджа, ну ты чего кислый? Иди к нам! – крикнул Марк, размахивая рукой. – Групповуху сделаем! На память об этом диком отдыхе!

Элайджа почувствовал, как желудок сжался в ледяной узел. Фото. Камера. Экран. Мысль о том, чтобы смотреть на мир через цифровую линзу, на которую могло просочиться оно, вызывала почти физическую тошноту.