С наступлением темноты мы вылезли из холодной ямы, похожей на склеп. Прислушиваясь к каждому шороху и озираясь по сторонам, осторожно пробирались лесом.

Васька шел впереди. В темноте он был больше похож на человекообразную обезьяну, чем на человека. Сутулый, с длинными руками и короткими ногами. Шагал он как универсал-охотник, осторожно, бесшумно. На любую мою неосторожность поднимал кверху левую руку, то есть давал понять – осторожнее.

Шли мы недолго и снова замаскировались в поросшей елью лощине. Васька показал рукой, а затем шепнул: «В двухстах метрах штаб немецкого полка».

На возвышенной боровине с редкой толстой сосной были видны бугры. Под тремя-четырьмя накатами из бревен размещались штабные землянки. Место для штаба было выбрано со вкусом. Лес напоминал старый парк. Каждая сосна с раскидистой кроной хорошо маскировала видимость сверху. Возвышенная боровина не задерживала на себе паводковые воды, а уровень грунтовых вод был низок. Поэтому обжитые землянки должны быть сухими и теплыми. Сквозь ночной сумрак скользили люди, слышалась приглушенная человеческая речь. С наступлением ночи все постепенно стихало. До ушей доносилось насвистывание часовым какой-то арии.

В 12 часов ночи сменились караулы. Подождав еще полчаса, Васька мне сказал, чтобы я бесшумно добрался до насыпи блиндажа и спрятался за ней. «Если часовой окажется рядом и в удобной позе – действуй. Я беру на себя патруль». Васька скрылся в ночной дымке. Я пробрался вплотную к высокой холмистой насыпи землянки и спрятался за ней. Часовой ходил, медленно переступая, все время держал одну ногу в воздухе, как журавль, и что-то напевал себе под нос, почти шепотом. По-видимому, этим он укорачивал время стояния на посту, которое шло очень медленно.

Используя песню часового как глухариную, я перебрался почти к самым дверям землянки, часовой в момент сближения находился в 4-5 метрах от меня. Он снова подошел ко мне на самую короткую дистанцию, и в ту минуту он все свое внимание сосредоточил в сторону патруля. Мне надо было действовать, хотя удобный момент под песню глухаря и журавлиный шаг был упущен.

Не чувствуя своих ног, я подбежал к часовому вплотную. Стоял он ко мне спиной. Я ударил ему в левую сторону груди, одновременно левой рукой зажал рот. Внутри тела часового что-то заклокотало, оно обмякло и, как мешок с зерном, тяжело опустилось на землю. Васька оказался сзади меня и шепнул: «Стой на посту, остальное все ясно». Он скрылся в широком земляном коридоре, беззвучно открыл дверь. Я остался стоять на посту, в груди, как колокол, стучало сердце. Думал, что его стук слышат спящие немцы. Время тянулось настолько медленно, что секунды казались минутами, а минуты – целым часом. Васька находился в штабе пять минут, которые для меня были вечностью.

Васька вошел в землянку, которая была целым сооружением: длинный неширокий коридор, с обеих сторон по нескольку дверей. Идя по коридору, тихонько пробовал открывать все, но без результата. Стучать среди ночи некультурно. Предпоследняя дверь тихо открылась. Васька вошел и осветил помещение фонариком. На кровати под теплым одеялом спал немец. Наставив на него дуло автомата, Васька сказал: «Прошу, поднимите руки вверх и постарайтесь не спеша встать».

У немца расширились глаза, он поднял трясущиеся руки и быстро сел на кровать, спустив ноги на пол. Васька вытащил из-под подушки парабеллум, положил к себе в карман и шепнул: «Получите через час, а сейчас одевайтесь по всем правилам». Немец быстро оделся. Васька сказал: «Прихватите с собой личные вещи и все бумаги и по-интеллигентному выходите наружу. Поднимете шум, и я выстрелю в затылок».

Для безопасности Васька завязал немцу рот полотенцем.

Из землянки вышел долговязый пожилой немец, одетый в парадную форму. Погоны его видны были ночью. За ним с автоматом на плече следовал Васька.

Немец посмотрел в упор оловянными глазами мне в лицо, как бы ища защиты, и, опустив голову, пошел за мной.

Я наготове держал автомат и противотанковую гранату. Васька на ходу проявил заботу о немце. Он снял с его головы полотенце, но обрезал пуговицы и подтяжки на брюках, поэтому немец был вынужден одну руку держать в кармане брюк, а второй обхватил папки с бумагами. Шли не спеша по хорошо знакомой Ваське еле видимой тропинке. Почти незаметно миновали немецкую линию обороны и вошли в знакомый проход в нейтральной полосе, освобожденный минерами от мин.

Немцы для нас стали неопасны. Мы боялись своих секретов. Благополучно достигли первого сектора. Боец в хорошо замаскированной яме был мертв. Тело его было еще теплым, что насторожило нас. Васька шепнул: «Будь начеку, возможна не совсем приятная встреча с немецкими разведчиками. Они воспользовались нашими проходами».

Трещали с той и другой стороны пулеметы, выпуская длинными очередями массу пуль, чередуя невидимые белыми светящимися трассирующими. Пули с визгом пролетали над нашими головами, рядом с нами и даже у ног. На обеих сторонах взвивались осветительные ракеты. Казалось, что все живое освещалось, и нас, как собственный палец, видели дежурные пулеметчики, но мы шли, не обращая на них никакого внимания.

Непривычный к ходьбе по заболоченной местности немец спотыкался, падал и что-то шептал себе под нос, по-видимому, молился. Я попросил у Васьки разрешения взять у пленного папки с бумагами, но он ответил: «Пусть несет сам, мы с тобой рядовые, нам не положено держать бумаги в руках».

По мере приближения к своему переднему краю идти становилось опаснее. Наши станковые пулеметы длинными очередями прощупывали темноту нейтральной полосы.

Васька, бывалый разведчик, нам с немцем велел отдохнуть в большой воронке от тяжелой авиабомбы, наполненной до краев водой, а сам пополз, подавая условные сигналы короткими автоматными очередями. Сигнал расшифровали, взлетели три зеленые ракеты, проход стал безопасен.

Мы с немцем вылезли из воронки и встали на ноги. Он больше не походил на фронтового офицера. Мундир его был весь в грязи, и разобрать было трудно, чей он, лишь фуражка и сапоги говорили о его чине. Немец после принятия грязевой ванны дрожал всем телом. Его ноги в мокрых брюках стали казаться еще длинней, шея вытянулась. Небольшая голова с длинным носом и оловянными глазами напоминала что-то гусиное.

Не успели мы шагнуть и трех шагов, как по нам ударили автоматные очереди. Мы оба упали на землю и снова оказались в воронке.

Васька приполз к нам. Сначала прощупал у немца руки и ноги, а затем спросил: «Вы ранены?» Немец коротко ответил: «Нет» – и повернул от него голову, показывая свое высокомерие.

Васька подполз ко мне и шепнул: «Смотри, не прошляпь» – и снова скрылся. Я наблюдал за немцем и в то же время выпускал из автомата короткие очереди по скользящим теням и шорохам. На нашем переднем крае послышались глухие команды, а затем из-за стены показались тени людей. Это наши пошли в обход отрезать немецкую разведку. Немцы по проходу ринулись на меня. Наш пленный завозился, начал озираться, вращая головой, как гусь в карауле. Я на него прикрикнул, поднялся на ноги, в бежавших на меня немцев бросил две противотанковых гранаты и снова лег в воронку с водой. Растерянные немцы повернули обратно, а затем разбежались в разные стороны на минные поля. С нашего переднего края заговорили длинными очередями пулеметы и автоматы. С воем над головой полетели мины и снаряды. Ночная тишина была нарушена артиллерийской канонадой.

Ползком мы с немцем достигли нашей линии обороны. Васька появился несколько позднее. Оказывается, он за нами наблюдал, не теряя из виду.

Нас встретил лейтенант Неведов. На рассвете мы доставили немца в штаб полка. Дежурный по полку хотел принять и отделаться от нас, но Васька настоял разбудить начальника штаба полка майора Басова и сдал лично ему. Басов с нескрываемым восхищением посмотрел на нас и языком штатского сказал: «Будет вам завтра на чай, а сейчас отдыхайте».

Немец сидел на табуретке, крепко прижав к телу папки с бумагами. Майору Басову отдать отказался. Сказал, что отдаст только командиру полка майору Козлову. Его жидкие плечи в мокром, покрытом грязью кителе поднялись вверх, как у горбуна. Длинная гусиная шея совсем исчезла. Казалось, что голова приросла прямо к плечам.

Мы все трое вышли из землянки. Как красиво майское дышащее прохладой утро. Несмотря на усиленную пулеметно-автоматную стрельбу, пели птицы. Урча, затянули свою песню тетерева. Где-то недалеко басовито, с переливами стонала горлинка, призывая своего супруга. Щебетали синицы и трясогузки. Даже серенький соловей, не стыдясь утра, тянул свои мелодии.

Невдалеке куковала кукушка, но не продолжительно. Поэтому загадывать, много ли мне осталось, не было смысла. Васька три раза выкрикивал: «Кукушка, долго ли я проживу?», но она тут же переставала куковать.

Дышалось легко, в груди при каждом биении сердца невольно чувствовалась радость. Несмотря на усталость и ощущение голода, хотелось петь, прыгать, кувыркаться.

Васька внимательно осмотрел меня с ног до головы смеющимся взглядом и сказал: «Ей богу, ты – копия фрица. Если тебя одеть в немецкую форму, можно представлять самому Гитлеру. Ни один ярый ариец, считающий свою нацию госпожой над всеми, не оттолкнет тебя, признает за своего». Настроение у Васьки стало веселым. Он, задыхаясь от приступа смеха, заговорил: «Если у меня будет неудача, не приведу языка, тебя одену в немецкую форму и доставлю командиру полка. Вот это будет сюрприз, от тебя он точно узнает весь распорядок дня немцев».

Веселью Васьки, казалось, не будет конца. Он издевался надо мной, пока шедший впереди лейтенант Костя Неведов не крикнул: «Перестань издеваться, он не меньше твоего устал».

Васька сделался угрюмым и до самой землянки взвода разведки не проронил ни единого слова.

Проснулись мы поздно. Майское солнце уже пряталось за горизонтом. В землянке были только двое. Остальные ребята ушли на задание. Васька сел к столу и начал писать письмо. Я еще пытался заснуть, так как у солдата такой случай, как сейчас, бывает редко, но не мог. На языке крутились слова, адресованные Ваське. Наконец я не выдержал и спросил: «Сколько лет ты учился?» Он положил химический карандаш на стол. Посмотрел на меня и застенчиво улыбнулся.

«Если тебе так хочется узнать мою биографию, то слушай, расскажу, – ответил он. – Я беспризорник, воспитанник детского дома. Отца и мать я смутно помню. Знаю только, что они меня очень сильно любили и оба были молодыми и красивыми. Жили мы в Одессе. При одном из еврейских погромов в 1918 году, мне в то время было четыре года, родители погибли. Я чудом остался живой. Мать положила меня под кровать и закрыла грязным рваным половиком. Из всех родственников осталась у меня старенькая бабушка, мамина мама. Она меня очень любила, иногда отдавала мне последний кусок хлеба. Продала все свои вещи ради меня. Потеря всех близких на нее очень сильно подействовала. От переживаний она осунулась, сделалась дряхлой и прожила только три года. После смерти бабушки взял меня дальний родственник-аптекарь и превратил в курьера по доставке лекарств на дом. Я убирал аптеку, топил печи. Познакомившись с беспризорниками, от сердобольного родственника и непосильного труда сбежал в трущобы.

Началась голодная и холодная жизнь, но зато вольная. Два года жилищем мне служили пещеры, развалины и кладбищенские склепы. Два года мы странствовали по городам: Одесса, Николаев, Кривой Рог, Херсон и Ростов. Во время одной из облав меня поймали и направили в детскую колонию. Беспризорники звали меня Васька, а фамилию Левин мне присвоили в детской колонии. Настоящие мои фамилия и имя другие.

В детской колонии были созданы хорошие условия. Учился я хорошо и был очень послушным. Учителя часто называли меня примерным воспитанником. Зато мне часто попадало от ребят, которые считали меня подлизой, нытиком и маменьким сынком.

На одном из уроков в пятом классе учитель русского языка дал домашнее задание написать сочинение на вольную тему. Выполняя его, я написал:

«Объявление

Завтра, 21 октября 1928 года, состоится футбольное состязание между командами детской колонии и церкви села Петровское. Команда детской колонии выступает в следующем составе: вратарь – начальник колонии Валявин, в нападении – воспитатели Корнеев, Щеглов, Корниенко, Василенко. В защите – эконом Хоменко и повар Мочаленко.

Команда церкви села Петровское выступает в составе: вратарь – церковный сторож дед Антип, в нападении – поп отец Ипатий, дьяк отец Пантелей, псаломщик Егорий, звонарь старец Яшка. В защите монашки Мария, Евграфия, Фоклиния и просфирня Мелания».

При разборе домашних заданий у учителя русского языка Щеглова в глазах появились круги, руки затряслись, по щекам и шее пошли багровые пятна. Он потерял самообладание, подошел ко мне, схватил меня за ворот рубашки, притащил к начальнику колонии и посадил меня на пол перед его столом.

Начальник колонии, прочитав мое домашнее задание, расхохотался. Он, задыхаясь от душившего его смеха, со слезами на глазах послал меня в класс. Там меня встретили дружным взрывом хохота. Я недоумевал, за что надо мной смеются.

В классе снова появился Щеглов и выставил меня за дверь. С тех пор я больше не учился».

Васька тяжело вздохнул и продолжил писать письмо.

Через два дня мы получили задание пойти в глубокий тыл противника для установления пополнения его частей.

Во главе с Васькой нас отправилось 18 человек. Зашли мы глубоко, до 30 километров, в тыл врага. В течение трех суток вели наблюдение за дорогами, ведущими к переднему краю. Пополнение почти никак не продвигалось по дорогам. Шли редкие автоматчики, везя, по-видимому, продовольствие и боеприпасы. О чем думал Васька, никто не знал. Он был серьезен. Озорной улыбки на его лице никто не видел. Задание выполнено. Пора к своим. Но Васька не спешил.

По дороге шла колонна немецких солдат-строителей. Кроме винтовок они были вооружены кирками, лопатами, топорами и пилами. Мы все лежали почти у самой обочины. Когда колонна поравнялась с нами, их было 69 человек, Васька выпустил над колонной автоматную очередь и крикнул: «Руки вверх, иначе все вы погибнете».

Офицер, шедший в голове колонны, кинулся бежать, но тут же был убит. Немцы подняли руки. Мы с Васькой вышли на дорогу. Левин скомандовал: «За нами шагом марш». Немцы послушно пошли следом, перестроившись в колонну по два. Шли за Васькой с довольным видом. В лесу отняли у них оружие и боеприпасы, всех провели через линию фронта. Выстроили немцев у штаба полка. Это были старики и инвалиды, попавшие под тотальную мобилизацию. Смотреть на них вышло все командование полка. Командир полка майор Козлов сказал: «Зачем вы этих уродов привели. Прекрасно знаете, что в стране карточная система. Голодают наши отцы и матери, жены и дети». Как после выяснилось, многие из немцев были в плену в России в Первую мировую и знали русский язык, но из-за скромности молчали, ибо знали: в таких случаях одно слово может стоить жизни.

За успешную операцию был разрешен трехсуточный отдых. Теплые дни третьей декады мая ему благоприятствовали. Ребята загорали, приводили солдатское имущество в порядок.

Васька пел приятным голосом и хорошо играл на гитаре. Любимым местом его отдыха была вывернутая с корнями старая ель. Он садился на ее ствол, играл и пел старинные украинские и русские песни.

В этот последний роковой день многие ребята крепко спали после обеда в землянке. Васька с гитарой снова уселся на ствол ели и во всю силу своих легких и гортани затянул приятную украинскую песню "Рушник". Послушать ее был большой соблазн, и, не выдержав, я тоже вышел из землянки, направился к злополучной ели. Не дошел и 10 метров, как раздался вой летящей мины, затем взрыв.

С воем и шипением пролетели над моей головой осколки, об меня ударилось несколько комков грязи. Когда я поднял голову, Васьки на дереве уже не было, он лежал навзничь, запрокинув голову. Поломанная на несколько частей гитара находилась далеко от ели. Когда я подбежал к Ваське, глаза его были открыты. Он с какой-то робкой лаской смотрел на меня. Изо рта его шла кровяная пена. Я хотел поднять его, он одними глазами дал понять – не трогай меня. На мой крик «Убит Левин» выбежали разведчики. Глаза его медленно стали терять блеск, затем как бы угасли, нос заострился, губы стали белыми, тонкими. Тело медленно вытянулось, и Васьки не стало.

Так нелепо, чисто случайно погиб храбрый опытный разведчик, примерный воин и отличный товарищ. Через два часа была выкопана глубокая яма рядом с его любимым местом у ели. Тело в одном белье, без головного убора, босиком было погребено под залпы автоматных очередей. У многих на глазах появились слезы, а у лейтенанта Неведова они лились ручьями по обеим щекам. Прощай, друг, больше на планете никто тебя не встретит, никто не услышит твоего голоса, твоих песен.

На второй день после похорон Левина без всяких предварительных вызовов мне поступило распоряжение собраться с вещами. От этих слов у меня в груди что-то оборвалось. В голове роились разные мысли.

Я нашел лейтенанта Неведова и спросил, куда меня забирают. Он смущенно посмотрел мне в глаза, ответил: «Я защищал тебя и боролся за тебя как за товарища, но все тщетно. Пытался выручить поручительством, но командир полка майор Козлов отказался выслушать меня. Сказал, что ты был в плену, тебе доверять нельзя».

Неведов успокоительно сказал: «Не вешай головы. Опала быстро приходит и быстро отходит. Пройдет немного времени, все забудется, и я попытаюсь вернуть тебя обратно». Я с трудом выдавил из себя: «Куда же мне идти?» «Переводят в транспортную роту». Поблагодарил Неведова за внимание, повесил вещевой мешок за спину и хотел взять свой автомат. Неведов смущенно проговорил: «Оставь автомат, там тебе дадут трофейную винтовку». От своих слов ему стало неудобно, он отвернулся от меня и сказал: «До свидания».

Я повернулся, крупными шагами пошел по лесной дороге во второй эшелон в сопровождении бойца. Весь взвод вышел проститься. Ребята сняли пилотки и провожали меня как на тот свет. Я тоже снял пилотку и на прощание крикнул: «До свидания, ребята». Ребята хором ответили: «До свидания».

Шла своей дорогой третья декада мая. Теплые солнечные дни благоприятно действовали на рост всего зеленого мира. Осины и березы были одеты в нежно-зеленую листву. Хвойные деревья: ель, пихта и сосна – из темно-зеленых, сизых тоже превратились в нежно-зеленые, в чистую лесную атмосферу выделяли опьяняющие запахи смолистых эфирных масел. Комары, слепни, оводы и вредители леса молниеносно размножались. Казалось, все они пожрут, все уничтожат, но у них тоже были враги, которые поедали их. Это пернатый мир леса и мир насекомых-наездников.

Идет повседневная неустанная борьба за существование. Слабые не выдерживают, умирают, как одинокие солдаты, ведущие бои с большими силами врага. Сильные побеждают.

Май – красивое название. Май – весенний радостный месяц, месяц любви всего живого. Но май часто заставляет вспомнить старую пословицу «Коню сена дай, а сам на печку полезай». Теплые солнечные дни часто сменяются пасмурными холодными дождливыми.

В тот памятный майский день после полудня южный ласковый ветер прекратил свое дыхание. Арктика начала дышать своими могучими мехами. Тяжелые свинцовые облака поползли гигантскими айсбергами с северо-запада, неся за собой дождь и прохладу.

Сильный порывистый ветер по-осеннему сгибал столетние деревья. Шумел в их мощных кронах. Непослушные больные и гнилые ломал. Стояли шум и треск. Несмотря на резкую смену погоды, в лесу было прекрасно, свои последние дни отсчитывала весна. В просветах между дождливыми тучами небо прояснялось. Пели соловьи, слышался разнообразный птичий говор, куковала кукушка, но не очень долго. Солнце снова закрывали громадные тучи, налетал шквальный ветер. Из дырявых облаков, как из решета, лил дождь. В лесу, кроме шума дождя о кроны деревьев и воя ветра, все стихло. Весь пернатый мир притаился и молчал, ждал прохода незваной тучи. Не успевшая нагреться земля начала дышать сыростью и прохладой.

Натянув отвороты пилотки на уши и подняв воротники шинелей, я и сопровождающий меня боец сидели под кроной гигантской ели и ждали командира транспортной роты или его заместителя.

Я сидел удрученный, убитый, не обращая внимания на резкую смену погоды. Мой сопровождающий весь укутался в шинель и пилотку настолько, что различить можно было один глаз, который, не мигая, наблюдал за мной. Я думал не о себе и не о своей судьбе, а о людях, которые сомневаются в своих товарищах, не верят никому и иногда себе. Язык мой – враг мой, гласит русская пословица. В дружеских беседах как командиру, коммунисту, комиссару, в котором видел старшего товарища, не скрывая ничего из своей короткой жизни, рассказал о плене, побеге и пребывании в партизанском отряде.

В каком виде он передал мой короткий жизненный рассказ командиру полка Козлову, я не знаю, но факт – выражено недоверие, вот и финиш. Воевать буду ездовым на последней подводе и поганой лошади. Война… Законы военного времени. Дальше как командиру роты не пожалуешься, он батька, он судья, он и бог.

Транспортная рота 77 стрелкового полка 80 дивизии была расположена в 5 километрах от переднего края, на опушке леса, в 4 километрах от станции Андреевка и в 3 километрах от реки Волхов, в живописном курортном месте Ленинградской области под Киришами. Глазу открывались луга, пастбища и опустевшие поля, поросшие сорняками, лебедой, осокой и полынью, из-под покрова которых пробивались злаки и клевер.

Первым к нам подошел невысокого роста красноармеец с заспанными глазами, сплюснутым носом и маленьким, почти квадратным ртом. Он очень походил на загримированного циркового клоуна. Ремень с гимнастерки сполз до бедер. Он деловито спросил нас: «Откуда и что вы?» За меня ответил сопровождающий: «Ждем командира транспортной роты старшего лейтенанта Григорьева, в его распоряжение сдать старшину». Он поднял голову, свой мутный взгляд устремил в мои глаза и доверчиво сказал: «Новенький со штрафного батальона?» Я ответил: «Да». Он протянул мне руку и тем же спокойным голосом проговорил: «Будем знакомы. Путро, подчиненный всем подчиненным». Я ответил: «Очень приятно познакомиться, товарищ Петр». «Нет, я не Петр, а моя фамилия Путро, ленинградец. Ветеран дивизии и полка с момента формирования».

После церемонии знакомства Путро предложил нам пройти в рубленую избушку и там дожидаться замкомандира роты лейтенанта Гамальдинова.

В избушке было тепло, но гостеприимный Путро еще затопил печку. Вскоре появился Гамальдинов. На наши приветствия и рапорт тихо ответил: «Садитесь. Откуда прибыл?» За меня ответил сопровождающий: «Из взвода полковой разведки» – и протянул направление. Гамальдинов медленно прочитал вслух, сопровождающему сказал: «Можете быть свободны» – и, обращаясь ко мне, протянул: «За что такая немилость? Вы же прославились на всю дивизию, не только по полку». От его сожалений у меня во рту пересохло, и я с трудом сказал: «Не доверяют».

«Как не доверяют, – громко с татарским акцентом крикнул Гамальдинов. – Что хотел удрать к немцам – не удалось». «Никак нет! – по-военному ответил я. – У немцев мне делать нечего, так как у них в грязных лапах я был два раза. Желаю вам такого счастья».

Моего пожелания Гамальдинов не понял и продолжил допрос. Я коротко рассказал ему о своих приключениях. Он вызвал Путро и приказал найти замполита роты младшего лейтенанта Тихонову. Тихонова явилась и в шутку отрапортовала: «Товарищ лейтенант, младший политрук Тихонова явилась по вашему вызову». Гамальдинов заулыбался, а затем представил меня такими словами: «Не было печали, так черти накачали. Вот полюбуйтесь, послали нам типа, побывавшего два раза в плену у немцев. Сейчас нам придется смотреть за ним в оба. Он способен удрать и в третий раз». Трудно слышать незаслуженное обвинение, да притом от человека, которого встретил впервые. Тихонова внимательно рассматривала меня, как вещь, а затем так же тихо начала задавать вопросы, те же самые, на которые я только что отвечал Гамальдинову.

Я с неохотой, пассивно отвечал. Она это поняла и тут же, ссылаясь на занятость, ушла. На прощание сказала: «Поговорим в следующий раз, времени у нас на это хватит».

Поместили меня в рубленый дом, где размещался весь личный состав роты: ездовые, конюхи, шорники, кузнец и так далее.

Моими соседями по нарам были Путро и цыган Тарновский. Тарновский – 30-летний, хорошо сложенный мужчина. С первого взгляда мы с ним стали друзьями. Привыкший с детства к кочевой жизни и лошадям, он по-особому ухаживал за своей лошадью. Ковал ее только сам, никому не доверяя. Он рассказал мне, что женат, четверо детей. Жена и дети живут в Вологодской области. Ездят небольшим табором, кочуя из деревни в деревню.

Вечером меня вызвал командир роты старший лейтенант Григорьев. Я ожидал беседы и массу вопросов, но Григорьев смерил меня взглядом с ног до головы и сказал: «Очень хорошо, что вас послали к нам. Будете вместе с Путро охранять нас и выполнять разные хозработы».

Время покажет, что делать. Приемом командира я остался доволен. Настроение у меня повысилось, я тут же забыл утренние переживания. Меня и Путро жизнь спарила и сделала неразлучными. Днем мы вместе работали, готовили дрова, ремонтировали домики и одновременно были посыльными. Ночью стояли на посту, меняя друг друга. Днем редко приходилось спать, поэтому Путро частенько дремал на ходу. Повар транспортной роты Аня, как ее звали все, кормила нас по потребности. Путро ростом небольшой, неказистый, но в еде преуспевал. Съедал в три раза больше моего.

Один раз мы застали Аню плачущей. «Что случилось, Аня?» – спросил я. Она вытерла слезы фартуком и рассказала, что к ней пристает, нигде не дает проходу капитан Исаак Брек. Он часто приходит ночью к кухонной избушке и простаивает там часами, прося Аню впустить. Она говорила, что боится его. Путро тяжело вздохнул и сказал: «Вот какой нахал, что ему от тебя нужно». Я послал товарища принести воды и предложил Ане достойно встретить Брека.

Аня сначала колебалась: «Неудобно, а если увидят тебя, будут сплетничать. Потом Брек вооружен пистолетом». Я ей убедительно сказал: «Предлагаю бескорыстную помощь, если не примете ее, это дело ваше». Аня по-мужицки протянула руку и сказала: «Приходи». Моя откровенность подействовала на нее: «Будь уверена, сегодня последний визит к вам Исаака Брека».

После вечерней проверки я сказал Тарновскому, что иду спать на конюшню, где на посту стоял Путро. Озираясь, как заяц, преследуемый стаей гончих, я дошел до кухни и шмыгнул в избушку. Аня закрыла дверь на засов. Мы сидели рядом на деревянном топчане и ждали появления Брека. Меня всем существом тянуло обнять Аню, но мне это показалось кощунством. Брек не заставил себя долго ждать. Сначала послышались шаги, а затем вкрадчивый голос, полушепот у двери: «Аня, открой. Милая моя ласточка, пусти под свое крылышко».

Аня дрожала, как в лихорадке, и шептала: «Что мне делать?» Я толкнул ее к двери и шепнул: «Открой». Она кинулась прочь от дверей, как дикая кошка, залезла в угол. Я открыл засов и встал за дверь. Брек быстро вбежал в избушку, прикрыв за собой дверь. Он ласково зашептал: «Аня, где ты, моя ненаглядная?» «Здесь», – ответил я и ударил его по уху. Брек, как мешок, набитый зерном, упал на пол. Я поднял его за ворот и ударил в правый бок по грудной клетке. Брек снова свалился и застонал, а затем закричал: «Убивают!» Я зажал ему рот, он успел выкрикнуть одно слово. Руки его дрожали и не слушались. Правой он хотел вытащить пистолет, но я его опередил. Сказал: «Не трудитесь, я вам помогу». Вынул из его кобуры оружие и ударил его еще несколько раз в грудную клетку, открыл дверь, пинком в мягкое место помог ему беспрепятственно преодолеть порог со словами: «Если издашь хотя бы один звук, пристрелю, как собаку. Поднимешь шухер – до утра не доживешь, найду под землей».

Брек вскочил на ноги и со скоростью марафонца исчез в ночном полумраке. Я тихо сказал Ане: «Закрывайтесь, больше у него не будет желания посетить вас». Аня просила меня, чтобы я на часок остался, но у меня тоже не было желания оказаться подсудимым. Поэтому я быстро вышел, на прощание сказал: «Закройся и никого не бойся, а я часик посижу в секрете, понаблюдаю за вашей хатой».

Брек тревоги не поднял и никому не пожаловался. На следующий день он пришел к Ане и вежливо попросил вернуть пистолет, не спрашивая об опекуне. Аня грубо ответила: «Кому подарил, с того и требуй, а у меня пистолета нет». Брек вкрадчиво просил держать язык за зубами. Аня ответила, что себя компрометировать не собирается.

Я боялся, что Аня проболтается, и Брек будет подозревать именно меня, поэтому встречи с ним избегал.

На мое счастье Брек по неизвестным мне причинам выбыл из полка. Аня стала смотреть на меня с материнской лаской и разговаривала со мной только на вы. Она меня не только уважала, но и любила, но мне было не до любви.

Я не мог спать на посту как Путро. Он вместо стояния на посту залазил в кормушку и почивал до самой смены, а иногда и до утра, так как часовых никто не проверял.

Приходя сменять Путро с поста, я первое время его искал, кричал. Он просыпался, быстро вылезал из кормушки и громко кричал: «Стой, кто идет, пароль».

Я, кадровый довоенный солдат, приученный к дисциплине, не мог с этим мириться, но и докладывать командиру роты стеснялся. Несколько раз пытался говорить с Путро, но тот пререкался: «Не твоего ума дело». Каждую ночь я четыре часа стоял на посту, постепенно со сном товарища примирился.

Один раз пришел на пост с опозданием на целый час, никто меня не разбудил, а будильник унесла к себе замполит Тихонова и поставила на стол для красоты.

Женщины – народ с причудами, в любых условиях от безделушек, духов, пудры, помад и красок не отказываются. Наводят красоту даже за наспех сделанными столами с крестообразными ножками.

Я подошел к конюшне, лошади за неимением сена грызли деревянные кормушки. На мой окрик никто не ответил. Путро не было. В поисках Путро обнаружил, что лошади по кличке Тембр, на которой ездил Тарновский, в стойле нет. На пост меня разбудил Тарновский. Он спит, а его лошади нет, что-то неладное. Если бы другой лошади не было, я мог бы не обратить внимания, так как ездовые часто ездят по ночам. Путро я разыскал спящим на складе с сеном. Винтовку он держал обеими руками. Привязал к ремню супонью, выдернутой из чьего-то хомута. После пинка Путро вскочил на ноги и протер ладонями глаза.

«Где лошадь Тарновского?» – крикнул я. Путро зашевелил смешно губами, как ребенок, ища соску, а затем, заикаясь, проговорил: «А что, ее нет?» «Нет», – подтвердил я. Путро не спеша отвязал винтовку, унес на место супонь и направился в сторону стойла Тембра. Оно было пусто, в этом Путро убедился. В кормушке лежало несъеденное сено. Тембр исчез еще с вечера. Путро просил меня не докладывать командиру роты Григорьеву, но понял, что просит о невозможном.