Петербургский сыск. 1874 год, февраль

– Семь говоришь, – повторил Иван Дмитриевич, – а убиенных—то восемь.

Глава четвертая. Убиенный под номером восемь

Дворник указал каждого из семейства Степана Ивановича, а вот о восьмом поведал, что видит—де в первый раз и никогда ранее не встречал. Околоточный пожал плечами: «Не доводилось встречать», хозяйка долго думала то ли вспоминая, то ли от нервического состояния, бросала взгляды на разбитую голову и подносила платок к лицу.

«Лишь бы чувств не лишилась», – подумал Иван Дмитриевич, глядя на побледневшую госпожу Панову.

Судебный следователь так и остался стоять во дворе, только, когда уходил, громко, чтобы слышали окружающие, произнёс:

– Господин Путилин, рапорты пришлите с посыльным не позднее трёх, нет, пожалуй, не успеете, четырёх часов.

Паспорта и иных бумаг, указывающих на личность убиенного, при трупе найдено не было. Он так и остался в бумагах, как «неизвестный мужчина сорока пяти – пятидесяти лет».

Чиновники по поручениям сидели на стульях – Соловьёв у стола, а штабс—капитан Орлов у окна, закинув ногу за ногу, коллежский асессор Волков порывался подняться, но так и остался сидеть рядом с Иваном Ивановичем.

Сам же Путилин прохаживался по кабинету медленным шагом, заложив руки за спину. Выражение лица выдавало признаки озабоченности. В такие минуты сотрудники сыскного отделения старались не мешать Ивану Дмитриевичу.

Раздался стук в дверь.

Путилин остановился, но не успел произнести ни слова, как дверь отворилась и в образовавшейся щели появилось лицо Миши Жукова.

– Разрешите, Иван Дмитрич!

Начальник сыскного только махнул рукой и продолжил вышагивать по кабинету, словно пытался что—то наверстать.

Младший помощник почти на цыпочках подошёл к свободному стулу у начальственного стола, но не посмел сесть, так и остался стоять, взявшись обеими руками за спинку.

– Господа, в данном деле много неясностей, – без предисловий начал Иван Дмитриевич, – восемь убитых, восемь, – он остановился, – притом неизвестный. Если о пропаже его не будет заявлено участковым приставам, то я боюсь, он так и останется неизвестным, хотя… Впрочем давайте по порядку, господа. Да, куда отвезли убитых?

– В Александровскую, – ответил Орлов.

– Почему не в Обуховскую?

– Иван Дмитриевич, распорядился доктор Рихтер, ведь он служит в Александровской и делать вскрытие будет там именно он.

– Понятно.

– Наверное, продолжу я, – кашлянул в кулак Жуков, прежде чем начать говорить, – убитые трудились в скорняжной артели, что находится на Бумажном канале. В артели шестнадцать человек, все из Княжевской волости Ямбургского уезда, но разных деревень. Образовали артель четыре года тому. Работали, как сказали каждый день, когда не пришёл Степан Иванович Морозов с семейством заподозрили неладное, но пришли на квартиру только на третий день.

– Чем объяснили? – нахмурился Иван Дмитриевич, так и продолжавший стоять посреди кабинета.

– Поначалу справлялись с работой сами, подумали, мало ли что могло произойти, а вот на третий день решили навестить.

– Так.

– Пришли, а там закрыто. Они сперва к дворнику, а уж потом к госпоже Пановой, владелице доходного дома.

– А дальше вам известно. Да, – спохватился Жуков, Иван Дмитриевич предпочитал не торопить сотрудников сыскного, но строго спрашивал за забывчивость, – убитый Степан Иванович Морозов, шестидесяти двух лет от роду, православного вероисповедания, как я говорил, Княжевской волости, деревни Ильеши. Приехал шесть лет тому, последние пять лет проживал в доме госпожи Пановой вместе с сыновьями Степаном, тридцати семи лет, и Иваном, тридцати двух.

– Далее.

– Жена Степана Марфа, тридцати четырёх лет, и трое сыновей: Ваня – десяти, Степан – восьми и Гриша – семи лет.

– Н—да, – Путилин прошёл к столу и сел в кресло, – восемь душ, насильственно лишённых жизни, топор с почти сгоревшей рукояткой и более ничего.

– Иван Дмитрич, – почесал нос штабс—капитан и, словно бы в издёвку, добавил, – восьмой вообще неустановленная личность.

Путилин положил руки на стол, но тут же убрал их и сам откинулся на спинку.

– О земляках что выяснил в артели? – начальник сыскного отделения повернул голову к Жукову, тот пожал плечами:

– Об этом ничего, – покраснел Миша, прикусив губу.

– Ты спрашивал?

Миша потупился:

– По чести говоря, нет.

– Вернёшься туда и разузнаешь, – Путилин нацелил в Жукова указательным пальцем, – заодно спросишь, не имел ли Морозов желания уйти из артели.

– Так точно, разрешите?

– Господин Жуков, – жёстко сказал Иван Дмитриевич, – когда же ты научишься внимательно слушать. Поначалу получи полную картину, а уж потом спеши выполнять. Иван Иванович, чем закончились ваши расспросы?

– Мне добавить, Иван Дмитриевич, к сожалению нечего, – Соловьёв поднялся с места, хотя Путилин не требовал от своих сотрудников такого, – все пять лет, что Морозовы занимали квартиру, жили особняком. Поздороваются и к себе, а иной раз и на приветствие не отвечали. Дети постоянно с ними были то в артели, когда уходили работать, то дома. Им не позволялось на улицу выходить.

– Значит и здесь ниточка обрывается. В прочем… А вы чем порадуете, Иван Андреич?

– Мне добавить нечего, – развёл руками Волков.

– Что ж, – подытожил Путилин, – нет, как говорится, худа без добра. То, что наши Морозовы были такими нелюдимыми, есть определённое преимущество.

Миша вздёрнул вверх брови, на языке вертелся вопрос, но стерпел и не стал выказывать интерес.

– У них мало знакомых и чужого они бы к себе не пустили, так?

– Так то оно так, это верно, – штабс—капитан перебил Ивана Дмитриевича, но тот даже не взглянул на Орлова, – но с другой стороны напоминает поиски иголки, прошу прощения, в стоге сена.

– Не знаю, – постучал по столу пальцем Иван Дмитриевич. – может и напоминает, но за пять, нет шесть лет жизни в столице Морозов мог и обзавестись знакомствами в Петербурге, но что—то мне подсказывает – не тот человек. Поэтому надо начинать с приезжих из деревни. Как, Миша, она прозывается?

– Ильеши.

– Вот с неё и надо, а уж потом и со всей Княжевской волости.

– Я готов, – подтянулся Жуков.

– Нет, Миша, ты не исправим, – погрозил Путилин, – я тебя на Сенной отправлю, там мне шепнули Сенька Кургузый объявился.

– Я и туда готов.

– А вы, что нам поведаете, Василий Михайлович?

– Мне кажется, Морозов действительно знал своего убийцу. Помните, что дворник говорил: Степан Иваныч похвастался переездом на квартиру и открытием своего дела? Вот, я думаю, первая ниточка, за не стоит и дёрнуть, но тау, чтобы не оборвалась. Морозов собирался что—то покупать, копил деньги, именно поэтому жил в такой нищете, откладывал каждую полушку.

– Продолжайте.

– Вот я и думаю, а не является ли продавцом тот, маленького роста в черном овчинном полушубке мужичок?

– Вполне может быть.

– И топор продавец, если его можно так окрестить, мог принести с собою.

– А как же он их обухом—то? – произнёс Соловьёв, – они, что очереди своей ждали, как быки на бойне?

– Нет, – продолжил штабс—капитан, поднимаясь со стула, – я думаю, убийца их поджидал дома и там по одному, потом оттащил кого в кровать, кого под стол, а сам хозяин вернулся последним.

– Но убийца мог украсть деньги, если знал о них.

– Мог, но подозрение в первую очередь пало бы на него, ведь вероятнее всего сделка держалась в тайне. Морозов не стал бы о ней рассказывать, то, что сказал дворнику, ради красного словца, скорее всего, вырвалось от похвальбы, что, мол, не смотри на наше нищенство, скоро, как люди заживём. Барином прозываться буду. Не более.

– В ваших словах есть здравый смысл, но это не исключает, что продавец совсем незнакомый человек Морозову.

– Нет, Иван Дмитриевич, исключает. Посудите сами, Степан Иваныч по трактирам и кабакам не ходил. В артель и домой, значит, знакомый либо волостной, либо, что вероятнее всего, деревенский.

– Может быть, вы правы, Василий Михайлович, мы можем установить в Адресной экспедиции всех приехавших из Княжевской волости.

– Можем.

– Тогда вы займитесь экспедицией, Жуков артелью, а вас я прошу заняться, – Путилин обратился к Волкову и Соловьёву, – Сенькой Кургузый, думаю, не просто так он снова вернулся в столицу. Как мне стало известно, он иногда бывает в поздние часы в небезызвестном Заведении на Сенной.

– Мадам генеральши?

– Совершенно верно.

– Сведения верны? – спросил Иван Иванович.

– Я всецело доверяю лицу, поставившему меня в известность. Только не вспугните, у него нюх волчий на засады. Господа, я прошу предельной осторожности. Убийцы – люди непонятные и им терять нечего, что душегубу с Курляндской, что Сеньке. Я же к доктору Рихтеру в Александровскую.

Александровская больница занимала несколько зданий в два и три этажа на набережной Фонтанки, выкрашенные в жёлтый цвет с белыми полосками по проёмам окон. Парадный вход находился со стороны Троицкого проспекта, маленький садик перед ним огорожен металлической решёткой, окрашенной в чёрный цвет.

Иван Дмитриевич поправил воротник пальто, который поднял во время езды, чтобы холодный ветер не хлестал колючими иголками по щекам.

Темнеет в Петербурге рано, поэтому зимняя луна серебрила упавший снег, не убранный дворниками. Проспект был пустынен. Стены Троицкого собора высились сурово и строго, потемневшими куполами сливаясь с небом, но оттого только волшебнее становился маленький палисадник, с деревьями, покрытыми белоснежными шапками, теперь приобретавшими сероватый оттенок. Причудливые переплёты окон освящались изнутри лампадами и свечами, казалось, что там, в темноте есть кто—то, зорко надзирающий за тем, что делается снаружи.

Путилин перекрестился на собор и пошёл ко входу немного неуклюжей медвежьей походкой, размахивая тростью.

Стоящий у входа привратник указал, что господин Рихтер, как привезли с Курляндской убитых, так находится в прозекторской, и вызвался проводить Ивана Дмитриевича, хотя тот и знал, где располагался кабинет, но от провожатого не отказался.

– Благодарю, – произнёс Путилин и шагнул в прозекторскую, в нос шибануло едким запахом формалина, что защипало в глазах и появились слезы.

Доктор был одет в синий халат, поверх которого накинут клеёнчатый фартук, на руках перчатки.

Иван Дмитриевич приложил руку с платком к лицу.

– Рановато вы, Иван Дмитрич, рановато, – обернулся к нему доктор Рихтер и, увидев на глазах старого сыщика слезы, криво улыбнулся, – пройдёмте, любезный, в мой кабинет.

– С превеликим удовольствием, – выдавил из себя Путилин и быстрыми шагами покинул прозекторскую.

Кабинет самого доктора был небольшим, но из—за обилия книг, занимавших три стены, казался совсем крохотным.

– Прошу, – Рихтер указал рукою на стул, – не хотите чаю? – Спросил у Ивана Дмитриевича.

Путилин покачал головою, после запаха в прозекторской он не мог вымолвить ни слова, горло стиснуло, не иначе железными тисками.

– Иван Дмитриевич, вы ждёте от меня каких—то результатов?

Путилин кивнул головой, только сейчас он смог убрать руку с платком от лица.

– Отчёт, если не возражаете, представлю завтра, все—таки восемь человек.

– Нет, господин Рихтер, мне хотелось бы узнать ваше мнение.

– Что ж? Поделиться могу своими соображениями, но добавлю, Иван Дмитриевич, что это мои соображения.

– Конечно.

– Судя по характеру ран на головах убиенных, убийца был один.

Путилин кивнул головой.

– Нанесены все в височную часть головы, смерть наступила сразу, никто из убитых никаких мучений не испытывал. Убийца, исходя из силы ударов, крепкий и при том небольшого роста. И что для вас важно, Иван Дмитриевич, левша.

– Это из каких соображений?

– Бил злоумышленник дубинкой с острым краем…

– Обухом топора? – перебил доктора Иван Дмитриевич.

– Совершенно верно, – стукнул себя по лбу Рихтер, – вылетело из головы, всю дорогу гадал, но так про топор и не вспомнил. Совершенно верно, обухом. Обычно человек бьет сверху вниз и с лёгким уклоном вправо. А здесь все нанесены с левым.

– Может, удобнее замахиваться было?

– Вот именно, – улыбнулся доктор, – ему было так сподручнее.

– Вы говорите маленького роста, а это из чего вытекает?

– Тоже из удара, у взрослых мужчин нижний край раны более вдавлин в череп, чем верхний.

– Вы хотите сказать, что они нанесены одной рукой.

– Я думаю, даже могу с полной уверенностью утверждать, что это так.

– Значит, убийца был все—таки один? – спросил вслух Иван Дмитриевич.

– Это не в моем ведении знать, – Рихтер откинулся на спинку стула с зажатой в пальцах папиросой.

– О нет, – отмахнулся Путилин, – это я себе.

– Я всегда вам готов помогать, Иван Дмитриевич, что в моих силах. На телах более ран не обнаружено, только…

– Я вас слушаю.

– Либо сам Морозов—старший, либо его сыновья с невесткой, не очень жаловали детей.

– Бедные дети, – посетовал Путилин.

– Родительская рука тяжела.

– Да. Это точно, – улыбнулся Иван Дмитриевич, припоминая детство. – Благодарю, – наклонил голову в знак прощания начальник сыскного отделения и направился к двери, – да, господин Рихтер мне хотелось бы посмотреть платье, в которых были убитые.

– Хорошо, Иван Дмитриевич, я распоряжусь, чтобы вас провели.

Глава пятая. Мелочи сыскных мероприятий…

На берегу Бумажного канала стоял деревянный двухэтажный дом, принадлежавший купцу Матвею Сутугину. Его построил в начале века его дед, который купил у екатерингофского управляющего Лукина земли, простиравшиеся вдоль канала до Петергофской дороги и включавшие в себя кроме дома и небольшой сад. К западу от особняка находились службы, а с востока – прямоугольный пруд.

За этим—то сутугинским и находился дом, в котором располагалась скорняжная артель, в которую во второй раз за сегодняшний день направился губернский секретарь Жуков, сетуя на судьбу, что приходится в свете масляный фонарей тащится, черт знает куда, и на себя за то, что сразу не догадался расспросить старшину обо всем.

И «ваньки» отказывались везти за Обводный, боязно, там то и дело пошаливали разбойнички, особенно когда стемнеет. Понаехали из волостей, хоть и пошло больше десяти лет со дня Манифеста, в столицу, а здесь их никто не ждёт, тёплых мест на всех не хватает. Что остаётся, как не за кистень или нож и на большую дорогу, кушать всем—то хочется, а жить хорошо, тем паче.

Через Ново—Калинкин мост прошёл быстро. Вдоль канала гулял ветер, то и дело бросавший в лицо поднятый с парапета колючий снег. Жуков на некоторое время остановился в раздумье – идти по Старо—Петергофскому или по набережной Обводного до Бумажной улицы, а там и до канала рукой подать.

Миша решил пройтись по набережной. Оставив по левую руку доходный дом Матвеева, с обшарпанным фасадом и кое—где с отвалившейся лепниной. Пошёл, засунув руки в карманы, где в одном нащупал рукоять пистолета. Мало ли что. Дальше саженей сто не было фонарей, только вдалеке на Лифляндской виднелся столб с круглым пятном жёлтого цвета, словно месяц спустился на землю и указует дорогу одинокому путнику.

Скоро шаг перешёл в бег, под ногами хрустел нетронутый за день снег. Только у дверей артели Миша перевёл дыхание, чтобы не выглядеть испуганной вороной, все ж таки сотрудник сыскного, каждый день с разбойниками и злодеями дело имеет.

Вытер со лба пот рукавом и постучал.

Через некоторое время его провели к старшине.

– Здравия желаю, – произнёс старшина, на его лице хотя и появилась улыбка, но какая—то вымученная, словно сквозь силу, – не с новостями ли к нам о Степане?

– К сожалению – нет, – Жуков снял с головы шапку и пригладил ладонью волосы, от чего показался старшине взъерошенным воробушком.

– Чем могу помочь? Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет, – старшина указал на деревянную скамью.

Миша посмотрел на дверь, старшина прикрыл её.

– Ежели вам так спокойнее.

– Скажи, Степан собирался уходить из артели?

– О таком не слышал, хотя чужая душа – потёмки, а Степан ещё тот был, от него лишнего слова не допросишься.

– А работником каким он был?

– Вот только хорошее сказать и могу, что сыновья, что сам, мастеровые, рукастые. У них всякое дело спорилось.

– Все—таки что—то он рассказывал?

– Ну, я говорю, что от его зимой снега не допросишься, не то, что слова.

– Так ничего не рассказывал?

– Нет, вот помню в один раз мы с ним в трактир зашли, прижимистым Степан был, каждую копейку считал, вот говорю, зашли в трактир, тогда он много зелья принял. Так вот поведал он мне, что мечта у него трактир купить и стать хозяином.

– Трактир, говоришь?

– Так, а больше все молчком.

– Земляков княжевских в столице много?

– Не так, чтобы очень, но есть немножко. Вот у нас вся артель из волости.

– А ещё?

– Дак мы не встречаемся, а в деревнях давно не были, кто знает, может, и приехали.

– Из тех, что давно сюда перебрались?

– Не могу сказать.

– К вам в артель мужичок маленького роста с темной бородой с проседью не приходил?

– Мил—человек, – засмеялся старшина, – да так полгорода ходят, каждого не приметишь.

– Он ещё ногу подволакивает.

– Нет, не припомню.

– Хорошо, – Жуков, так и не присевший на скамью, пошёл к выходу, одевая на ходу шапку.

– Вот что, мил—человек. – раздался голос старшины, когда Миша взялся за ручку, – вспомнил я. У нас из земляков, кто пораньше приехал, знаю одного, так он трактир содержит на петербургской стороне.

– И как его зовут, – заинтересовано произнёс Жуков.

– Дорофей Дормидонтыч Ильешов.

– Говоришь трактир на Петербургской?

– Так точно, называется «Ямбург».

– Давно его видел?

– Так почитай года три—четыре, у нас общих дел нет так, что… А к нему ездить далеко и времени не хватает.

– Понятно, а больше таких нет знакомых?

– Больше нет, как на духу.

– Значит, Степан замкнутым был?

– Я ж говорил, как перст, кабы не сыновья…

Будь Миша повнимательней, он бы заметил, что на Бумажной улице за ним пристроился человек, перебегавший от дерева к дереву тихими шагами, не одна льдинка под ним не треснула, словно парил над землёю.

Губернский секретарь остановился на Обводном в нерешительности: до Лифляндской ближе, но там никогда «ваньку» не словишь, а до Старо—Петергофского хоть и подальше, но он более оживлённый. Жуков повернул направо и заспешил. Ему хотелось исправить сегодняшнюю оплошность и ему хотелось самому отправиться в трактир «Ямбург», присмотреться, где стоит, как хозяин выглядит и чем дышит. Может, что и узнать удастся, глядишь и кончик верёвочки в руках почувствуешь.

Человек сзади, сперва схоронился, а потом побежал к Жукову.

Иван Дмитриевич, не взирая на поздний час и суетливый день, решил наведаться на Большую Морскую, в сыскное. Туда непременно должен явиться Миша, тот после очередных неприятных слов не то, что копытом землю рыть будет, а постарается достать из—под неё даже черта лысого.

Поднимаясь в кабинет, Иван Дмитриевич попросил дежурного чиновника принести ему стакан горячего чаю. Сейчас он жалел, что не выкроил времени и не зашёл в трактир, где мог бы и отобедать.

Дежурный чиновник принёс стакан на блюдце.

– Вестей нет? – спросил после того, как кивнул головою, мол, благодарю.

– В столице спокойно, из участков о преступлениях сведений не поступало, – ответил чиновник, – распоряжения будут?

– Если явятся господа Орлов, Волков или Соловьёв, то пусть не мешкая ко мне. Передайте, непременно жду.

– Хорошо, – чиновник повернулся и вышел.

Иван Дмитриевич поднялся с кресла со стаканом в руках и подошёл к окну.

Большая Морская в отличие от окраинных улиц освещена была хорошо. Газовые фонари стояли через каждые пятнадцать саженей, да и спокойнее здесь. Преступники стороной обходили такие места, это ж не Лиговка, где и трактиров, и питейных заведений хватает, а где человек лишнего зелья принимает, там и лихих, падких на чужое людей имеется в достаточном количестве. Перед входом прохаживался городовой.

«Вот кому чаю не хватает», – подумалось Ивану Дмитриевичу, но тут же мысли вернулись к сегодняшнему кровавому преступлению.

Привыкнуть к крови нельзя и на войне, не то что в мирном городе, а к убийству детей тем паче. Вот злодей где—то ходит по земле, сидит в трактире и на украденные, политые людской смертью, деньги пирует.

Иногда не укладывалось в голове. Ну, ладно украл, кто не без греха. Может, человеку кусок хлеба купить не на что, вот и вышел на тернистый путь, а когда ради денег (а были ли они у Морозовых? Вон как жили!) идёшь детей жизни лишать, Здесь зверем надо быть. Вот звери и те детишек своих не едят в голодное время, а наоборот оберегают.

Потом мысли перескочили к доктору Рихтеру. Нового ничего не узнал. Однако новость, что убийца – левша, стоит поездки и тайник в платье, Морозов— старший, видимо, деньги носил при себе, никому не доверял. А слова дворника о маленьком человеке в овчинном тулупе и подволакивающем ногу, тоже кое—чего стоят. Столица велика, по таким приметам только потерянную монету в городе искать. Никогда не найдёшь, а голова для чего, перебил себя же Путилин, надо искать все места, где Степан Иваныч бывал, если он такой, как говорили жильцы дома, то он глава семейства и незнакомец приходил к нему, а это хорошая зацепка, очень хорошая. Земляки – это раз, это установить не составит труда, если конечно приезжий сдал паспорт в канцелярию участкового пристава, а не стал таиться. Не задумывал же злодей преступление давно, скорее всего, узнал что—то, топор за пояс и к Морозовым, иначе… Иван Дмитриевич остановил руку со стаканом на полпути. Вот убийца и решился на такую дерзкую выходку. Старший Морозов ходил всегда с сыновьями, и обокрасть его возможности не было.

Штабс—капитан Орлов слыл человеком настойчивым и иногда слишком уж жёстким. Из—за чего и страдал на статской службе. Ещё в бытность в юнкерском училище при 4 армейском корпусе в Воронеже Василий Михайлович проявил себя не только исполнительным, но и человеком, у которого на плечах умная и думающая голова. Не сложилась в дальнейшем служба – завистливый и недалёкий командир полка невзлюбил Орлова и сделал все, чтобы в чине штабс—капитана Василий Михайлович подал в отставку. Случайным образом он приехал в столицу, где пришёлся ко двору сыскному отделению и в особенности господину Путилину, который сразу оценил офицера.

Вот и сейчас Василий Михайлович явился в дом надворному советнику Пригаро. Тот в эту минуту благодушествовал в гостиной у камина, с хрустальным фужером в руке, наслаждаясь запахом подаренного ему пятидесятилетнего коньяка и сигарой в три рубля штука.

Когда ему доложили о приходе некоего штабс—капитана, Михаил Алексеевич сперва поморщился, словно съел дольку кислющего лимона, но потом подумал и произнёс:

– Зови!

Сам поднялся из кресла. Господин Пригаро, сам маленького роста с круглым брюшком, запахнутым на нем бархатным халатом бордового цвета с золотыми кистями, предстал перед Орловым, каминный огонь отражался от лысой головы Михаила Алексеевича.

После приветствия Василий Михайлович произнёс:

– Я приношу глубокие извинения за нарушенный покой, но обстоятельства вынуждают меня прибегнуть к вашей помощи.

– Я слушаю вас, э… – надворный советник позабыл даже фамилию потревожившего его покой человека.

– Штабс—капитан Орлов, – по старой привычке щёлкнул Орлов каблуками, – сыскная полиция.

Господин Пригаро поморщился и поставил фужер на низкий столик.

– Чем могу служить?

– Господин Пригаро, в городе произошло кровавое злодеяние…

– А я какое отношение имею к этому, – перебил надворный советник, показывая своё нетерпение, ему так хотелось вернуться к креслу, фужеру и спокойствию.

– В ваших силах нам помочь.

– Каким образом?

Михаил Алексеевич терял самообладание, мало, что какой—то там чиновник тревожит в неприсутственный день, но и давняя неприязнь к сыскному играли не последнюю роль.

– Нам необходимы адреса некоторых приехавших в столицу людей, которые могут быть причастны к кровавому преступлению.

– Вот что, голубчик, приходите в часы приёма и ….

– Господин Пригаро, вы не понимаете всей сложности нашего положения, ведь преступники могут пойти на новые злодеяния.

– Господин э…

– Орлов.

– Да, да, я помню, господин Орлов, присутствие закрыто, чиновники заняты домашними делами, а вы… мягко говоря, не совсем вовремя.

– Господин Пригаро, я бы никогда не позволил себе потревожить ваш покой в такой день и такое время, но чрезвычайные обстоятельства требуют вмешательства в столь неприятное дело.

Лицо и лысина надворного советника начали покрываться красными пятнами, которые стали видны и в свете немногочисленных свечей, горящих в гостиной.

– Сударь, вы позволяете себе слишком много вольностей, экспедиция закрыта, завтра неприсутственный день.

– Михаил Алексеевич, преступники, к сожалению, не чтут ни праздничных дней, ни присутственных, ни тем более ночи, которую мы используем для сна. В вашей власти написать записку господам либо Матвиенко, либо Григорьеву…

Надворный советник был не рад, что согласился принять наглого штабс—капитана, указывающего ему, выше чином и рангом, что необходимо делать.

– Завтра же, господин Орлов, – теперь господин Пригаро вспомнил имя наглеца, – мой рапорт о вашем бестактном поведении я представлю господину Трепову.

– Ваше высокоблагородие, я готов нести наказание и принести вам свои искренние извинения, но сейчас соблаговолите помочь в поимке преступника.

Несмотря на нервическое состояние, надворный советник держал себя в руках, ссориться с сыскным отделением не хотелось, хотя бестактное поведение этого Орлова заслуживало порицания:

– Прошка, – крикнул господин Пригаро, на зов явился слуга, ранее доложивший о пришедшем штабс—капитане, – чернильный прибор!