Дьявол в поэзии

Перевод со второго, дополненного и переработанного, издания

Вступление

Мир фантазии, равно как и мир действительности, подчиняется известным законам: он возникает, развивается и преображается по неизменным правилам, а населяющие его существа, равно как и люди и существа земные, обладают своею, – вернее, своими историями. Деяния этого фантастического мира, замкнутые в разных мифологиях, преданиях, песнях, поэмах и т. д., очень богаты и составляют одну из важнейших глав гигантской книги человеческого интеллекта, в которую одно поколение, вслед за другим, в течение ряда веков, слагало:

 
«Понятий нити, мыслей ткани
И чувства свежие цветы…»
 

Из этой главы мы попробуем прочитать лишь несколько страниц, касающихся жизни и развития одного из любопытнейших и могущественнейших созданий сверхчувственной области, а именно – сатаны.

Сатана – название это мы употребляем здесь в самом общем значении, как синоним всяческой персонификация зла, – сатана в истории человеческой цивилизации сыграл не последнюю роль; его история так обширна, что сколько-нибудь точное изложение её заняло бы несколько томов; в настоящем этюде мы займемся единственно историей сатаны в изящной литературе, входя в другие области лишь постольку, поскольку это будет необходимо для ясности изложения.

Кто желал бы познакомиться ближе с догматико-религиозной стороной вопроса, тот пусть обратится к произведениям теологов и историков религии, ибо мы не станем разбирать здесь внутренней стороны зла а попытаемся лишь показать, в какие конкретные формы воображение поэтов и народов отливало это понятие в разные эпохи и на различных пунктах земного шара.

Собственно, родина сатаны, – это область религиозных верований; там-то он в незапамятные времена и появился, как антитеза творца и избавителя, как бурный фермент, не дающий человечеству спокойно дремать. Но из этой торжественной страны подвижная и дерзкая фантазия артистов перетянула его в радужную область поэзии, где он и получил полное право гражданства.

Сначала, как в древне-индийских поэмах, или средневековых мистериях, это делалось с ведома и дозволения стражей веры; позже Данте и Мильтон обходились без подобного контроля, хотя всё-таки заботилось о согласии с догматами господствующей церкви; в конце же, у поэтов XVIII и XIX века, олицетворение зла переродилось в один из тысячи многозначащих символов, которыми они пользовались для разнообразных целей.

И всякий поэт, более или менее удаляясь от границ, начерченных традицией, иначе воображал себе фигуру сатаны и вместе с тем иначе воплощал ее. Представить вкратце историю и фазы этой этико-философской эволюции и составляет задачу нашей книги. Для того чтобы избежать возможных и, вместе с тем, неосновательных упреков, мы заявляем с первых же страниц, что займемся исключительно литературой артистической, признавая поэзию народную только сокровищницей, откуда некоторые авторы черпала мотивы и темы для своих произведений.

Народные предания – не только поэмы, но и мифы, и к их исследованию нужно было бы приложить другой критический метод, чем к произведениям, обладающим характером чисто-литературным, – разбор же обоих этих родов творчества в одной и той же книге несомненно смутил бы желательную ясность изложения.

Итак, считаясь с народной «мифологией», точно также как с мифологиями греков, римлян, индусов и т. д., мы всё свое внимание сосредоточим на произведениях, ясно носящих на себе отпечаток индивидуальности их творцов.

Начав с самых древних времен и бегло обозрев письменность всех народов, мы дольше остановимся на литературе Средних Веков, Возрождения и Реформации, а также начала XIX века, – эти эпохи и породили самые выдающиеся типы демонов.

Конец нашего столетия, хоть и не произвел ни одного титана ада, тем не менее по отношению к сатанизму занял положение настолько оригинальное, что мы должны были посвятить анализу демонических произведений современной эпохи отдельную книгу.

В следующей затем книге мы подробно разобрали немногочисленные и неяркие сатанические фигуры польских поэтов и закончили наш труд попыткой определения законов, которым подчинялась эволюция типов дьявола в истории изящной литературы всего мира.

Историю дьявола обрабатывали уже неоднократно; но всегда интересовались или теологически-общественной стороною, или общественно-культурной, почти совершенно пренебрегая поэзией и эстетикой демонизма. И вот, приступая к этому этюду и не имея возможности опереться на предшественников, мы должны были одни не только обрабатывать, но и собирать материал, не всегда легко доступный и вообще мало знакомый большинству.

В настоящем издании мы старались не только увеличить сумму фактов, но вместе с тем расширить и переработать теоретическую часть книги, сделать более рельефною причинную связь между отдельными явлениями, а вместе с тем доказать, каким образом воздействовали на нее перемены, сопряженные с развитием интеллекта разных народов и веков.

Если мы теперь спросим об утилитарной цели подобных литературных попыток, то ответ должен быть таков: всякая подробная сравнительно-историческая монография обогащает наши сведения в области всечеловеческой психологии.

Такую монографию мы и хотели создать; хорошо ли мы решили нашу задачу, – пусть судят критика и читатели.

Книга I
Олицетворение зла в поэзии народов не-христианских

I
Обозрение демонических фигур в письменности народов, признающих политеизм

Религиозный дуализм у диких. – Фрагменты аккадской и ассирийско-вавилонской литературы. – Египетские мифы. – Индийские гимны, легенды, эпопеи и драмы. – От Зороастра и Зенд-Зенд-Авесты до «Книги царей» Фирдоуси. – Демонизм в поэзии Греции и Рима.

Когда первобытный человек начал останавливаться над загадкой мироздания, его должно было прежде всего поразить, сначала в мире физическом, а значительно спустя и в моральном, противоположность двух враждебных друг другу элементов: мрака и света, зла и добра, правды и лжи. А так как столь радикально противоположные вещи, по-видимому, не могли исходить из одного источника, то люди приписывали их начало существам высшим, чаще всего созданным по образу и подобию своему, и называли одно из них богом добра, другое – богом зла.

Этот дуализм более или менее ясно вырисовывается почти во всех мифологиях.

Это не трудно отыскать и у современных нам диких, которые, как утверждают Леббок и Тэйлор, иногда почитают злого духа более, чем доброго, и всё это на основании остроумного и практического предположения, что добрый и без молитвы никому зла не сделает^[1].

В знаменитом поэтико-этнографическом сборнике Гердера «Голоса народов в песнях», мы находим следующий характерный гимн Мадагаскарцев: «Занар и Нианг сотворили мир. О, Занар, мы не будем обращать к тебе своих молитв; о чём мы будем просить доброго бога? Нужно успокоить гнев Нианга!

«Нианг, злой и могучий дух, не дозволяй грому греметь над нашими головами; воспрети морю размывать наши берега; охраняй растущие овощи; не выжигай цветущего риса; не разверзай лона наших жен в несчастные дни и не принуждай мать, чтобы она надежду своей старости топила в пучинах моря!»

«Нианг! не разрушай добрых дел Занара! Ты царствуешь над злыми; их число и так уж достаточно велико:, не мучай же добрых^[2].

В религиях древних народов дуализм проявляется в разнообразнейших видах: то в нескольких обособленных мифических единицах, то в разделенных на ряды добрых гениях с одной стороны, и злых чудовищ и страшилищ, с другой. Соответственно с этим образуется и демонологическая литература всякого народа.

У первобытных обитателей Месопотамии, например, у тех, которые в теперешней науке носят имя Аккадов, большая часть дешифрированных обломков письменности посвящена описанию деятельности злых духов, или магическим формулам заклинаний, очень близко напоминающим наши народные заговоры. Что же делают эти аккадские демоны?

 
Перебегают из края в край,
У невольниц отнимают возможность стать матерью,
Свободную женщину из дома, где она породила детей, удаляют,
Детей из дома отца выгоняют,
Голубям направляться к гнезду мешают,
У птиц, во время полета, крылья искривляют,
Ласточек на воле топят в пропасти,
Волов убивают, ягнят убивают…
 

Природу этих злобных существ другой текст определяет следующим образом:

 
Это не мужчины и не женщины…
Жен они не знают, детей не имеют.
Не знают, что такое хороший порядок,
что такое милосердие.
Ни просьб, ни молитв не слушают;
Они – словно черви, плодящиеся в горах;
Сталкивают с сёдел путников, сидят вдоль дороги…
 

Почему же они таковы и к какой цели направляется их деятельность? Об этом из обрывков аккадской литературы догадаться трудно.

Но тем не менее, кажется, демонология вкладов была очень богата и слагалась в иерархическую систему. Существовал целый мир духов, обладающих ясно определенными атрибутами и положениями.

На вершине лестницы находились гении высшего разряда (по-аккадски – мас или ламма – колосс; по-ассирийски сед или ламас).

О них к нам дошло наименьшее количество сведений.

Лучше нам знакомы низшие степени иерархии, так называемые утуки, которые распадаются на следующие разряды: Алал (истребитель, по-ассирийски Алу), Гигим, Эким (невыясненное до сих пор), Тетал, Галлу – воин, и, кроме того, Максим, по-ассирийски рабиз, то-есть «тот, который ставит западни». Этих последних было семь; они пребывали в глубине земли и могли производить великие перевороты на всём свете (землетрясения и т. п.). Их побеждали заклятиями и призывом к помощи добрых богов, которые одолевали и укрощали злых Максимов.

Аккадцы верили также в наваждение и лечили его, как и другие болезни, при помощи талисманов, заклинаний и магических формул.

 
Пускай выходят злые духи.
Пусть борются друг с другом,
Дух добрый, колосс благожелательный,
Да войдет в тело!
 

Кроме того, известны были упыри, видения и страхи: Уруку, Рапганмешаб-Аххару, Рапганмеа-Лабассу, Рапганме-Лабатру и домашние духи (Киелъ-удда-карру, по-ассирийски ардат).

Одним словом, у аккадских народов не было недостатка ни в одном из известных нам демонических типов.

Духам злым противополагались духи добрые; но этот дуализм имел характер чисто физический, а не моральный. Духи добрые – это были духи полезные, злые духи – духи вредные и надоедливые. Вопроса о добре метафизическом, к которому надлежало бы стремиться ради него самого, там не существовало совсем, и поэтому самому не могло существовать понятия о безотносительном зле, как об отрицании всех идеальных аспираций.

Семитическое племя, которое мало-помалу затопляло страну аккадов, переняло от них не только клинообразные письмена, но и веру в злых и в добрых духов, а вместе с тем и в магическую силу заклинаний. Но то, что у аккадцев являлось настоящим культом, у вавилонян и ассириян стало чем-то вроде вспомогательного фактора религии, чародейски-теургичным ритуалом, или магией.

Это – первое ясное проявление нередкого в истории человечества процесса ассимиляции религиозных понятий одного народа другим народом, при общем понижении этико-философского и иерархического уровня усвоенных мифических вымыслов. Значительно позже это замечается и в Европе, где побежденные языческие верования ютятся до сих пор в легендах, сказаниях и предрассудках народа.

Но над перенятой от туранских аккадцев демономанией, еще носящей яркую анимистическую окраску, в Вавилоне и Ассирии царила другая, гораздо высшая религия, основанная на поклонении силам природы, в особенности света и тепла, а вместе с тем их главных источников – солнца и всех сияющих небесных тел.

Религия, родственная с верой финикиян и многих других мелких семитических племен, в природе прежде всего видела активную и пассивную сторону, оплодотворяющую и рождающую, мужскую и женскую, поэтому дуализм физиологический, половой там господствовал над этическим, однако не обезличивая его окончательно. Всякому богу почти всегда соответствовала какая-нибудь богиня, а независимо от этого, все эти божества выступали в противоположных ролях: раз, как сила благодетельная (например, солнечная теплота весною), другой раз, как сила разрушительная (губительные летние жары).

Отсутствие литературных документов до сих пор не дает возможности выработать ясно определенное понятие о психо-поэтическом характере этой семьи богов.

Разобранные до сих пор клинообразные тексты заключают несколько отрывков эпического содержания, из которых мы узнаем, что тамошние боги и герои вступали в борьбу и побеждали разных чудовищ, между прочим, Тиамата и Була, иначе «пожирателя», питавшегося телом прекрасных дев до тех пор, пока его не убил Саид, сын Издубара (Персей и Андромеда!).

Наиболее интересным для нас фрагментом является сошествие богини Истары (вавилонская Венера, Астарта финикиян) в ад с целью освобождения своего умершего возлюбленного, Таммуза (Адонис). Здесь поражает некоторая – конечно, очень поверхностная, – аналогия между этой до-исторической легендою и «Божественною Комедиею» Данте.

 
К отдаленному царству, откуда никто не возвращается,
К стране уничтожения Истар, дочь богини Син, направила свои желания…
К убежищу, в которое входят, но из которого уже не выходят.
На тропинку, которая ведет вперед, но по которой не возвращаются назад,
К зданию, которое лишено света,
К месту, где пыль служит пищей, а грязь напитком,
Куда не проникнет солнечный луч, где царит мрак,
Где тени, словно птицы, мечутся под сводами…
 

Кто, прочтя это красноречивое определение убежища смерти, не вспомнит знаменитую надпись, иссеченную рукою певца Беатриче над адскими вратами и заканчивающуюся угрюмым:

 
Lasciate ogni speranza, uou ch’entrate!..
[Оставь надежды, всяк сюда входящий!]
 

Не много больше дает нам материала и темная еще до сих пор мифология и не исследованная настоящим образом литература египтян.

Зло в принильской стране обладало ярким представителем в лице Тифона-Сета (Тобху-Сит).

Сет, собственно, принадлежал к старейшим богам Египта, был одним из царей «божественной династии; но, слившись в эпоху нашествия гиксосов с их народным богом, Сутехом (Сутху), в одно лицо, был, после изгнания угнетателей, свергнуть с высот египетского Олимпа и с тех пор олицетворял не только вредные силы природы, но я всё, что было чужим, иноземным, не египетским. Значит, это был бог не только злой, но и антинародный. Всё, что приходило из-за соленого моря, или из-за палящих, песков пустыни, было делом Тифона-Сета, с которым сражался Гор, сын и мститель Узури, убитого бога добра и света (Озирис).

Здесь мы снова встречаемся с примером понижения (сатанизации) божества, по происхождению своему доброго, – собственно потому, что его чтил враждебный народ.

Вообще, в большинстве религий, зло, кажется, не имеет собственного генетического начала, но является только порчей, падением того, что первоначально было добром. Тифон, подлый убийца Озириса, тем не менее, был его родным братом (Диодор Сицилийский I, 21).

Знаменитая «Книга умерших» говорит о сражениях, которые душа после смерти должна вести с чудовищами, подвластными Тифону. Помощь в данной борьбе приносили формулы погребального ритуала, а также талисманы, навешанные на мумиях. Но, кажется, злые духи в египетской мифологии и магии играли меньшую роль, чем у аккадцев и халдейцев.

Египетская письменность и мифология не заключают достаточных данных, касающихся происхождения и природы зла; в этом отношении значительно более богата и благодарна литература индийская, на которой мы и остановимся подольше.

Индусы, как справедливо выразился один ученый, более заботились об истории и генеалогии богов, чем о своих собственных хрониках, – поэтому религиозный элемент в их литературе подавляет все другие стороны. Желая понять художественную красоту и типы письменности индусов, необходимо познакомиться с мифологией этого народа.

Мифология эта не всегда была так запутана и странна, как теперь. Когда-то (об этом нам свидетельствуют древнейшие религиозные книги индусов, Веды), вероятно, перед оставлением первоначального местожительства арийского племени в средней Азии, индийский Олимп не особенно разнился от Олимпа греческого.

Во главе богов стоял Индра, индусский Зевс, господин небес, воздуха и громов; рядом с ним мы видим Агни (огонь), и, кроме того, целую толпу низших богов, олицетворяющих известные благодетельные силы природы, или являющихся просто воплощением эпитетов главного божества.

Боги эти (Суры) сражаются в воздухе под предводительством Индры с демонами (Азуры, вредные силы природы), которыми предводительствуют Аги и Вритра (змей), держащие на привязи небесных коров (облака), чреватых живительным дождем.

Эти сражения, будучи простым олицетворением важных для хлебопашца и пастуха метеорологических процессов, не исчерпывают деятельности Индры. Он не только, как Геркулес, Аполлон, Зигфрид, Феридун и Кран, убивает вредных чудовищ и воздушных змей, но и «поражает своим громом с Востока, Запада, Полудня и Полуночи нечистых ночных духов (Ракшасов), которые в образе сов, собак, волков, коршунов, угрюмых птиц вечера и безбожных зверей устрашают душу в темноте, или стараются похищать и осквернять святые жертвы» (Гимны Вед).

Здесь не трудно сразу узнать свет, рассеивающий угрюмый мрак ночи, которому анимистическая фантазия придала форму видений и страшилищ.

Склонный к спекуляции, ум индусов не ограничился на создании себе богов-покровителей, но жаждал углубиться далее и познать причину причин, которой как люди, так боги и демоны обязаны своим существованием.

В комментариях к Ведам, так называемых Упанишадах, мы встречаем уже следы пантеизма, этой совершенно арийской доктрины, не отделяющей творение от творца и отождествляющей субъект с объектом, действительность с недействительностью. Tat swam asi – ты и мир составляете одно, – к этой простой формуле приводит не только старая ведическая философия, но и весь фантастичный, дикий, роскошный, как экваториальная природа, политеизм позднейшего необраманизма (индуизм).

Все, что существует, не исключая демонов и богов, – все это лишь переходная форма одной первобытной субстанции. «Есть один вечный мыслитель, но мысли, которые он прядет, не вечны: он один, но исполняет желания многих» – гласит Ката-Упанишада.

Этим мыслителем для одних был Индра, для других – Агни, которых впоследствии сверг с престола Брама, являющийся в «Законе Ману» только манифестацией какого-то элемента, лишенного форм и атрибутов (Brahm, Parabrahm – в среднем роде Атман).

«Закон Ману» однако же явился уже после оставления общей колыбели арийцев и после завоевания Индийского полуострова, где обитали полудикие народы, отчасти семитического происхождения (Кушиты), отчасти туранского^[3]. Столкновение с низшими, презираемыми расами вызвало, с одной стороны, суровое разделение на касты чистые и нечистые, с другой же – обогатило первоначальный арийский пантеон новыми божествами, которым поклонялись туземцы, более слабые культурой, но сильнейшие численностью.

Эти божества (Рама, Кришна, Шива) сначала слились, как это всегда бывает, с второстепенными фигурами ведических богов^[4], и лишь значительно позже низвели прежнюю династию неба до положения вассалов. Сделалось это, по всей вероятности, под влиянием развития буддизма, который, выступая во имя справедливости и сочувствуя всем живущим существам, жаждал прежде всего сломать теократическое могущество браминов и сокрушить железные перегородки каст.

Такой демократический лозунг должен был найти громкий отзвук в массах; встревоженные представители теократии начали потворствовать толпе, выдвигая на первый план соответственно модифицированные фигуры, старых популярных народных богов. Кровавый Шива, подобный финикийскому Молоху, а также мягкий и благодетельный Вишну, которого при помощи доктрины «аватаров», то есть воплощений, очеловечили и связали с героическими фигурами Кришны, Рамы и даже самого Будды, – эти два божества заняли в необраманизме доминирующее положение и составили вместе с древним Брамой знаменитую «Тримурти», или индийскую троицу.

Таким образом многочисленная семья индийских богов сложилась как бы в пирамиду, на вершине которой находился неопределенный абсолют Брама; ниже стояла «Тримурти», олицетворяющая три фазы жизни: начало, продолжение и конец, под нею же восемь космических богов (локопала, – охранители мира), сражающихся, как и древле, под предводительством Индры с враждебными свету и жизни силами природы. Каждый из этих богов, подчиняясь влиянию могучей экваториальной природы, выделил из себя женскую половину (Шакти, плодоносная энергия); пространство же между небом и землей наполняли миллионы естеств различной силы и значения.

Зло среди них главным образом представлялось при помощи упомянутых выше Азуров и ведических Данавов, которых побеждал Индра, а порою и Вишну^[5], а также и Ракшасов, поклоняющихся грозному Шиве.

Сам Шива, хотя и покровительствует демонам и олицетворяет уничтожение, смерть, а порою и наказание, не может почитаться божеством безусловно злым, напоминающим демона; этот бог, равно как и одна из его жен, Кали-Дурга, покровительница душителей (тугов) и волшебников, умеет не только уничтожать, но и творить.

В каждой жизни, как бы то ни было, таится зародишь смерти, а смерть, – это основа новой жизни: по этому одним из титулов Шивы является Лингам (Phallus). Пантеистическая фантазия браминов сумела преобразить кровавого и отвратительного божка в глубокий символ бренности реального существования, за изменчивыми формами которого кроется, однако, какая-то неисчерпаемая и творческая сила.

«Храни меня от зла, – читаем мы в одном из шиваитских гимнов, – ты, который есть в одно и то же время плодородие и бесплодие, не замечаемый атом, что пребывает в лоне разлагающихся стихий, единственная сущность тел сложившихся.»

А так как всякая секта считала своего бога за эту скрытую творческую силу (Брама), то в знаменитой песне «Магимна Става» мы читаем обращение поэта к Шиве:

«Твои сады, губитель любви^[6], – суть кладбища. Твоя свита – вампиры; чётки из мертвых черепов, вот твой венец; нрав твой угрюм, как и имя твое. Но всё-таки ты – наивысшая услада тех, которые к тебе взывают, о, источник милостей! Ты – солнце, ты – небо и земля, ты – всеобщая душа! Слава тебе за то, что ты наименьший (атом), слава тебе за то, что ты наивеличайший (бесконечность)» и т. д.

В другом метафизическом эпизоде «Махабхараты» под названием «Бхагават-Гита», мы читаем о Вишну то же самое, только высказанное другими словами. Нужно, однако, прибавить, что этот другой эпизод упомянутой нами религиозной эпопеи, которая есть не что иное, как индийская мессиада, соглашает эти противоречия при помощи способа необыкновенно простого и совершенно согласного с монотеистическим характером браманизма:

Святой бог (Бхагават) Вишну сражался под видом Кришны с богом великим (Магадевою), Шивой. Земля жалуется на это Браме, который мирит могучих соперников.

«Какая цель твоей борьбы с Кришной, – сказал Брама Рудре (эпитеты Шивы)? – Разве ты не знаешь, что Кришна, – это другой ты? И тогда Рудра познал свою тожественность с Кришной и Брамой и праотец миров, а вместе с ним и два божества, враждебные друг другу на время, сливаются воедино, Гаги-Гара, предвечную форму, не имеющую ни начала, ни средины, ни конца».

Весьма понятно, что при такой системе не было и не могло быть места для зла безотносительного и его воплощения. Существовало только зло, понимаемое как переходное состояние, и оно-то выступало в поэзии преимущественно в образах упомянутых выше вассалов Шивы – Ракшасов. С ними преимущественно и борется бог Вишну, воплощаясь по очереди (аватар) в разные звериные и человеческие существа.

Великолепнейший цветок старо-индийской эпики, Рамайана, воспевает собственно войну между индийским Байардом, королевичем Рамой (седьмой «аватар» Вишну) и десятиголовым, двадцатируким чудовищем, Гаваной, царем Ракшасов.

Он похитил жену Раны, прекрасную и добродетельную Ситу, и скрыл ее в глубине своего дворца в Лайка (на острове Цейлоне); после долгих трудов и при помощи разных хитростей Рама уничтожил войско царя демонов, а его самого, убил к великой радости богов, которым этот могучий гигант наделал не мало неприятностей.

Однако, что же такое Рама и его подданные?

В Ведах были, как мы знаем, воплощения ночных страхов, побеждаемых Индрою. В этом образе они часто выступают в Махабхарате, блуждая по кладбищам и пожирая трупы (ср. Малати и Мадава, V; Гандакаузика, IV).

В Рамайане эпитет «ночных бродяг» только этою одною чертою характеризует вампирообразный характер Ракшасов. Помимо этого, они – правда, существа негодные и отвратительные, «с длинными клыками и раздутыми брюхами», – но живущие в совершенно организованном обществе. У них есть царь, министры, войско и т. п., они любят и совершают между собою браки, молятся и приносят жертвы богам, в особенности Шиве, и даже предаются аскетическим занятиям с одинаково благоприятным результатом, как и люди (например, Марича, демон-анахорет, – diable l’hérmite). Их демоничность выражается главным образом в способности принимать неуловимые формы, а также и в удовольствии, которое доставляет им вред и неприятности, наносимые людям.

Это, как говорит брат Раваны, Бара – «надменные и жестокие богатыри, искусившиеся в мучительствах, наивысшим наслаждением которых – терзать всех».

Другую их характерную черту составляет каннибализм. Они пожирают отшельников, обитающих в глубине лесов. Сам Гавана, желая принудить Ситу отдаться ему, говорит: «Если через два месяца – ты не станешь моею женою, то повара мои разрежут тебя на куски и подадут мне на завтрак».

Значит, мы имеем дело скорее с каким-то диким, свирепым племенем антропофагов, с какими-то дагомейцами прошлого, чем с духами зла, искусителями благочестивых.

Вся Рамайана была когда-то обыкновенной эпопеей, (itihasa), воспевающей победы арийцев над варварскими обитателями Цейлона, которые, вероятно, предавались людоедству^[7]. Редакция браминов одухотворила содержание и героев, но первобытных черт совершенно изгладить не могла. Но, однако, выдавая Раму за аватар Вишну, нужно было соответственно возвысить и Равану.

Так, одна из интерполяций рассказывает нам, что Равана, царь духов и ночи, при помощи аскетических деяний дошел до великого могущества и выпросил себе у Брамы привилегию, в силу которой ни один дух, ни одно высшее существо не могли нанести ему смерти.

Самонадеянный титан, ослепленный гордостью, не боялся обыкновенных людей и погиб от руки Вишну, который «для обороны добрых и для погибели злых и обновления справедливости стал человеком».

Другие легенды, применяя к Гаване доктрины метемпсихоза, идеализируют его еще больше. Гавана был одним из привратников при дворе Вишну; за оскорбление двух кающихся святых он присужден, вместе с товарищем, на троекратное возрождение в телах злых титанов. В первый раз он произошел на свет, как сын богини Диты (ночи), в образе безжалостного Гираниакша, наделал много зол и принял смерть от клыков Вишну, воплотившегося в гигантского кабана.

Другим воплощением души грешника и был собственно Гавана; третье же и последнее воплощение кающегося небожителя мы встречаем в Махабхарате под видом гиганта Суспаля, из тела которого в ту минуту, когда Вишну Бришна наносил ему смерть, вылетает ясный луч и проскальзывает в уста бога-победителя. Луч – то была душа гиганта, которая, окончив цикл покаянных воплощений, снова слилась с божеством^[8].

Такою, по мнению браминов, будет последняя судьба всего зла в мире: зло – это только временное отдаление от главного и чистейшего источника жизни.

Падение не вело за собою у Индусов вечного осуждения. Каждый дух, проходя через ряды тел, наконец, очищался и возвращался на лоно божества. Поэтому индийский ад, несмотря на то, что фантазия Востока разукрасила его всеми ужасами, не производить такого впечатления, как ад Данте, ибо он не вечное, а только временное место пребывания осужденных. Ад – это было понятие чисто-экзотерическое, народное. Веды, например, о нём совсем не упоминают.

Для индийской интеллигенции веры в метемпсихоз, подкрепленной глубокой доктриною кармы, было совершенно достаточно. Карма – это был закон причинности, перенесенный из мира физических явлений в морально-религиозную сферу и управляющий переселением душ. «Всякий акт мысли, слова или тела, смотря по тону, злой он или добрый, приносит злой или добрый плод в будущем воплощении».

Карма в достаточной степени объясняет существование зла, боли и горя на свете, – ибо всё, что существует, – есть результат прошлого, и вместе с тем, причина будущего: значит, всякий сам себя карает или награждает, губит или избавляет. Если ты жил добродетельно, твоя душа возродится в теле здорового и счастливого человека; если ты грешил, то в последующем воплощении будешь страдать за содеянные ранее поступки. Всякая жизнь есть расплата за прошлое существование и зародыш будущего.

Закону кармы подчиняются даже индийские боги, в существе вещей такие же бренные, как и люди. Кришна, например, нечаянно погибает от руки охотника Гиары, в теле которого заключена была душа Ангулы, сына Вали, царя обезьян, когда-то убитого Вишну в аватаре Рамы.