По снегу русскому домой. О духовном служении русской эмиграции

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского ВЛАДИМИРА

© Ольшанская И.М., составление, 2006

© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2006

Николай Сергеевич Арсеньев, философ, культуролог, поэт (1888–1977)

Митрополит Евлогий (Георгиевский) (1868–1946)

Епископ Православной российской церкви; митрополит (1922). Управляющий русскими православными приходами Московской патриархии в Западной Европе (с 1921); с февраля 1931 года – в юрисдикции Константинопольского патриархата (Западноевропейский экзархат русских приходов); с конца августа 1945 года считал себя в юрисдикции Московского патриархата (с 7 сентября 1945 года Западноевропейский экзархат Русской православной церкви). Доктор богословия honoris causa (1943).

Член Государственной думы Российской империи II и III созывов от православного населения Люблинской и Седлецкой губерний, (1907–1912).

Георгий Владимирович Иванов (1894–1958). Русский поэт, прозаик и публицист, переводчик, критик. Один из крупнейших поэтов русской эмиграции.

Над нами – Небо

О русской эмиграции с 1920 по 1971 г.) и о духовном ее служении
Н.С. Арсеньев

«Род приходит и род уходит, а земля пребывает», – говорит автор книги «Екклезиаст» в Ветхом Завете. Теперь мы не уверены и в том, что земля пребудет. И Царства рушатся, и империи рушатся, не только меняется строй управления страны, но гибнут и лучшие силы в разных странах, гибнут сокровища национальной культуры; культурные и духовные, драгоценные традиции разных народов, больших и малых, особенно в странах, находящихся под истощающим, обезличивающим, убивающим душу и свободу духа, беспросветным игом коммунизма. Но и там, где есть в стране свобода творчества, свобода духа – надолго ли это? Истоки жизни, живая душа, сила творческого порыва и живая динамическая традиция слабеют, иссякают среди целых народов, как и в отдельных личностях. Царит умирание, обеспложивание духа на фоне загрязненной, обесчещенной, гибнущей природы. «Все проходит» – как это было всегда, но теперь как будто каким-то ускоренным темпом. Каков же смысл истории человечества?

Смысла истории не постичь, если нет опоры в Вечном, Непреходящем и Дающем Жизнь и Творчество. «Свет Истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мир», делает понятным смысл жизни и для каждой отдельной личности, и для народа. Значит, не все проходит, даже если земля и пройдет. В этом – смысл истории и ее событий, в этом, как в одоном из частных ее проявлений, смысл и русской духовной – национальной и моральной – катастрофы, как и смысл русской эмиграции. Найти точку опоры в «Свете Истинном, просвещающем всякого человека»…

Только когда чувствуешь это, осмысляется жизнь.

* * *

Какой же смысл в существовании русской эмиграции? Смысл – в ее служении. И раз «все проходит», то ее смысл в служении как раз тому, что «не проходит».

Пускай многие думают, что все проходит, но лишь внешнее проходит. В том-то и дело, что не все проходит – и этому непреходящему – что живет и в величайших духовных сокровищах русского народа, но что выше этого народа – должны служить и русский народ, и русская эмиграция. «Эмиграция»? Это ведь одна сотая часть русского народа. Но она свободна – и, будучи свободна, она для русского народа и во имя русского народа, питаясь тем, из чего возросло все лучшее, что он произвел и создал – она, повторяю, во имя русского народа может и должна продолжать его духовную традицию, то есть помогать ее сохранению и развитию. Потому те, кто зажигаются атмосферой служения России (а такие и были, и есть – хотя голос их слаб и окружающая среда часто безразлична и равнодушна, а часто и неблагоприятна), – могут свидетельствовать, могут будить, могут даже творить, если им это будет дано; могут смотреть вперед и громко говорить и думать о будущем, могут устремлять свой взор в прошлое России и приближать прошлое к настоящему, могут подымать свой взор к Сверхвременному и Непреходящему Источнику всякого творчества и смысла, и у него – вместе с русским народом – искать помощи, укрепления и силы. Могут свидетельствовать жизнью, служением и проповедью – об этом Непреходящем и Вечном. Вот для чего нужна и русская эмиграция.

* * *

Не хочу – и не могу – писать здесь общей статьи о русской эмиграции, о ее задачах, бедах, трудностях, ошибках, борениях и достижениях. Это очень важная, богатая, хотя и трудная тема. Хочу лишь рассказать о встречах, которые вспоминаю с благодарностью, и о духовной работе и даже духовных подвигах целого ряда членов этой эмиграции. Я жил, в общем, «на отлете» – в Восточной Пруссии, в Кёнигсберге, где с ноября 1920 года, в течение 24-х лет (до ноября 1944 г.) преподавал в Университете на философском факультете в качестве лектора русского языка и приват-доцента, а потом «доцента», потом «сверхштатного профессора) (Ausserplanmassiger Proffesor) по русской культуре и истории русской духовной жизни (Russische Geistesgeschichte), а также по истории религии (главным образом, по истории мистики) вообще.

Одновременно, но в течение лишь 12 лет (с 1926 по 1938 гг.) я был профессором по Новому Завету и по истории религий и сравнительному богословию на православном богословском факультете Польского Государственного Университета в Варшаве (основанном Польским правительством для православного меньшинства, которое было довольно многочисленно – 4,5 миллиона).

В Кёнигсберге я читал лекции по-немецки, в Варшаве сначала по-русски, а потом по-польски и по-русски (на Варшавском православном богословском факультете было от 130 до 170 студентов, которые все знали русский язык и для значительной части которых он был тогда родным, а для другой части – украинский; государственным же языком был польский).

Я ездил в Варшаву из Кёнигсберга (где я постоянно жил) три раза в месяц (иногда 4 раза), то есть почти каждую неделю, и читал в Варшаве 14 часов лекций. В Кёнигсберге в оставшиеся три дня недели – 12 часов.

Дорога была утомительна! Одиннадцать часов по железной дороге, большей частью ночью, с двумя пересадками. Зато были длинные вакации, как и во всех университетах. В Кёнигсберге я был свободен от 20 июля до 1 ноября, в Варшаве – от 1 июня до начала октября и – в обоих университетах с 15 марта до конца апреля. Так как первые 12–13 лет я был в Кёнигсберге один, то на все вакации – летние и весенние (а иногда и рождественские) – я ездил к друзьям и родным: сначала в Баден-Баден (с 1921 до 1924–1925 г.), затем в Париж (с 1924 до 1933 г.).

Кроме того, я много ездил читать лекции в Англию (между 1927 и 1938 гг. 20 раз) и в Швейцарию (Лозанну, Женеву, Монтрё, Берн, Базель, Цюрих) и в ряд университетских городов Средней и Южной Германии, а также Восточной Франции (Гренобль, Страсбург).

Особенно близкий контакт был у меня с русской эмиграцией в Париже, где я жил у близких и дорогих мне друзей, участвовал в ряде съездов русской христианской студенческой молодежи и читал ряд лекций – на Русском Монпарнассе, в Сергиевской Академии – в самом начале ее основания, и т. д. Очень волновали меня различные перипетии тогдашней русской церковной жизни в эмиграции и вся политическая обстановка и радовало общение с русской молодежью и рядом наших ученых (особенно с близким мне еще по Саратову философом С.Л. Франком, который, впрочем, до середины 30-х годов жил еще в Берлине).

Одной из главных причин моего пребывания в Англии было, кроме чтения лекций в ряде английских университетов, интенсивное участие в интересном движении: в православно-англиканских съездах – для выяснения вопроса о сближении обоих Церквей и установления общности и различия их взглядов (Fellowship of St. Sergius and St. Albans – «Братство св. Сергия и св. мученика Албонея^[1]»).

Такова внешняя схема этих годов моей жизни, когда я был долгое время совсем один – несколько близких мне и любимых мной русских семей были мне как бы второй семьей. Через многочисленных членов этих семей я особенно близко влился в жизнь русской эмиграции в Париже и переживал ее основные проблемы и задачи. Мне ясно из личного опыта: в первую очередь, говоря о значении русской эмиграции, нужно думать о русской семейной – религиозной и культурной – традиции и ее роли в русской эмиграции (и для России вообще).

На фоне того перечня некоторых внешних фактов моей жизни, хочу остановиться на том, что я видел и вижу – вблизи и издалека – из работы русской эмиграции в области ее духовного служения России. Работа эта часто была (и отчасти еще есть) и вглубь идущая и, думаю, не пропавшая даром. Помню даже некое внешнее цветение этой культурной работы русской эмиграции до Второй Великой Войны: сначала (до переезда большинства ее участников во Францию в 1923-24 гг.) – в Берлине, потом – в Париже. Были и еще два таких замечательных центра – Прага и Белград, не считая ряда других, второстепенных.

Группировалась эта работа вокруг ряда замечательных людей, и некоторые семьи играли здесь роль. Но семьи имели прежде всего свою особенно важную нравственно формирующую, воспитывающую сердце задачу. Это относится ко всем периодам эмиграции, это и была, и есть до сих пор живая сила. Сколько вырастало кругом замечательных русских семей, сплоченных прежде всего вокруг невидимого внутреннего сияния матери – этого очага семьи! В самые первые времена эмиграции и во все последующие были и есть такие матери. Так, в русском Баден-Бадене (в начале 20-х годов) вспоминается мне с особенной силой сияющий тихим внутренним светом доброты и ласковости к людям и внутреннего стояния перед Богом образ кн. Марии Николаевны Гагариной. Три дочери и сын-подросток. И так много приходило в их дом людей, и одиноких стариков, и одиноких юношей (я сам был еще довольно молод, хотя преподавал уже в Университете^[2]), и веяние теплоты, доброты и преображенной жизни духа исходило от нее и незаметно влияло на окружающих. И было радостно видеть дружбу дочерей с матерью: они чувствовали ее духовную красоту. Я невольно думал о моей матери, когда месяцами жил в течение нескольких лет в этой очаровательной семье. Жили они в чудном нагорном парке над Lichtentaler Alle в двух не очень больших домах, соединенных между собой висячим мостиком; другой мостик вел прямо из гостиной на втором этаже в подымающийся вверх в гору огромный старый сад, поросший рододендронами, сиренью, а еще выше – в персиковую рощу. И чувствовалась Тургеневская эпоха. Вилла была приблизительно времени пребывания Тургенева в Бадене и полна она была старой мебели, старых гравюр, портретов и книг. За парком шла дорога все выше в горы уже по горному хребту. И русская усадьба и Шварцвальд соединялись как-то в одно целое. Какие прогулки вверх, в горы, можно было делать по утрам! Была в гостиной и старая книга с записями бывавших здесь гостей. Бывал здесь, например, в 60-х годах прошлого века поэт гр. А.К. Толстой. В начале 20-х годов XX-го века это место было духовным центром жизни русского прихода в Баден-Бадене. И из этого церковного и просто радушно-человеческого центра много добра разливалось кругом. Это был, вместе с тем, и музыкальный центр высокого уровня, основная ячейка церковного хора – чудные голоса трех сестер и их 18-летнего брата. И мужем одной из сестер был тончайший знаток музыки С.М. Осоргин. Бывали здесь и музыкальные вечера в небольшом кругу – рояль, виолончель. Устраивались и лекции внизу, в помещении под церковью.

Другим центром – тоже церковным, но также и просветительным – был дом кн. Григория Николаевича Трубецкого в Кламаре под Парижем. Огромная доброта, живое пылание духа и чувство культурно-общественной ответственности кн. Григория Николаевича питали духовную энергию многих и сыграли большую роль в жизни Парижской русской эмиграции. Источник этого вдохновения был глубоко христианский, глубоко связанный с жизнью Церкви. Григорий Николаевич основал два прихода в годы эмиграции: Baden bei Wien и в Кламаре. И был этот уютный старинный дом (перестроенный в конце XVIII века из pavilion de chasse Короля Генриха IV, начала XVII века) с большим садом, в двух минутах ходьбы от большого старого Кламарского леса, большим средоточием не только жизни церковной, церковного служения, но, повторяю, и большим культурно-просветительным центром. Русские философы, богословы и общественно-культурные деятели собирались здесь не раз по вечерам за чашкой чая. И живший в Кламаре сравнительно неподалеку Бердяев, и о. Сергий Булгаков, и Карташев, и молодой, тогда еще не священник, доцент богословия г. Флоровский, и Вышеславцев, и Бунаков-Фундаминский, и друг русских мыслителей, руководитель ИМКА-ПРЕСС, очаровательный американец д-р РА. Anderson, и проф. В.В. Зеньковский (тогда еще не протоиерей), и русские ученые из других мест зарубежья, появлявшиеся иногда в Париже, – пражские профессора (П.Б. Струве), философ С.Л. Франк и И.А. Ильин из Берлина, племянник хозяина – высокоталантливый, часто парадоксальный (тогда он был евразийцем, это не нашло сочувствия в Кламаре), но всеми любимый филолог Николай С. Трубецкой, приезжавший из Вены, и еще ряд церковных деятелей; бывал здесь и любитель древней иконописи В.П. Рябушинский.

В отличие от некоторых представителей тогдашних течений русской эмиграции, Григорий Николаевич Трубецкой соединял истинно христианскую направленность и широту духа, глубокую укорененность в лоне

Православной Церкви с непрерывным горением о России, с жаждой послужить России, с жаждой сохранить непрерывность духовной традиции, помочь молодому поколению донести ее до грядущего – хотя бы дальнего – восстановления свободной России.

Но если дом Трубецких был одним из вдохновляющих и потому тем более важных центров духовной жизни эмиграции в Париже^[3], то очередная работа проводилась в небольших, переполненных лекционных залах, устроенных на средства Американской «ИМКИ» (русского эмигрантского юношеского (студенческого) центра на rue Montparnasse).

Впрочем, там были далеко не только юноши, но и зрелые пожилые люди, но, конечно, особенно много юношей, и девушек. Очень много было духовной восприимчивости, и горячих споров, и внутренней объединенное™, но и ряд юношеских эмоциональных преувеличений и довольно сильное расхождение в частных мнениях.