Читать книгу: «Героические страницы России. Хрестоматия для внеклассного чтения. 5-9 классы», страница 2

Звезда пленительного счастья

Судьба России в литературе XIX – начала XX века

XIX век характеризуется подъёмом национального самосознания, интересом к родной культуре и истории. Образ страны, народа складывался как бы заново, просвещённые люди эпохи хотели знать – «откуда есть пошла земля Русская». Отрывистые сведения из летописей были уже недостаточны, требовалось переосмысление, исследование феноменов «русский характер» и «русская душа». Литераторы, композиторы, художники обратились к народным темам и мотивам.

В живописи о подъёме национального самосознания заявила группа художников-передвижников, которая организовала мобильные выставки, чтобы познакомить как можно больше народа с искусством. К передвижникам относились В. И. Суриков, И. Е. Репин, И. И. Левитан.

В музыке поиски своих отечественных культурных корней выразился в деятельности «Могучей кучки» – группы композиторов, в которую входили М. А. Балакирев, М. П. Мусоргский, А. П. Бородин, Н. А. Римский-Корсаков и Ц. А. Кюи. Тематика их творчества была связана преимущественно с образами народной жизни, исторического прошлого России, народного эпоса и сказки, древними языческими верованиями и обрядами.

Литература этого периода также характеризуется особенно активным и качественно новым развитием. Не случайно эту эпоху назвали Золотым веком. В это время создали свои произведения непревзойдённые титаны отечественной литературы.

Александр Сергеевич Пушкин

А. С. Пушкин был не только поэтом и писателем, но и историком. Для работы над своими произведениями Пушкин углублённо изучал историю России, отправлялся в дальние регионы, чтобы исследовать архивы и местность, где происходили события, расспросить очевидцев.

Чрезвычайно сильное влияние оказала на него «История государства Российского». Этот труд Н. М. Карамзина и восхищал Пушкина, и вызывал протест. Черпая из книги сюжеты для своих произведений о вещем Олеге, Борисе Годунове, других исторических личностях, поэт не одобрял слишком прямолинейных трактовок. Национальная история представлялась ему не просто вереницей князей и царей, он стремился понять причины событий, какие роли в них играли все классы общества от дворян до простых крестьян.

После смерти Карамзина Николай I назначил Пушкина придворным историографом. Поэт получил доступ в архивы, библиотеку Эрмитажа. Получив одобрение монарха, Александр Сергеевич изучал историю пугачёвского восстания.

Он взялся одновременно писать две книги – документальную «Историю Пугачёва» и художественную «Капитанскую дочку». Также в бумагах Пушкина сохранились наброски истории Камчатки и Украины. Кроме того, он намеревался написать историю Павла I и французской революции.

В этой хрестоматии ты познакомишься с двумя произведениями писателя, в которых ярко прослеживается тема истории России. Это стихотворение «Стансы» и роман «Капитанская дочка».

«Стансы» было написано в начале правления Николая I. Из уроков истории ты знаешь, что вступление нового императора на престол ознаменовалось значимым для истории событием – восстанием декабристов. В первом четверостишии Пушкин сравнивает начало правления двух царей Николая и Петра I, которые начинались с бунтов:

 
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
 

И всё же поэт выражает надежду на процветание государства, как это было во времена Петра Великого. В этом небольшом стихотворении Пушкин отмечает заслуги царя, перевернувшие жизнь всей страны. Обращение к образу Петра Великого не случайно. Прадед поэта Ибрагим Ганнибал был крестником Петра I. «Историю Петра Великого» Пушкину завершить, к сожалению, было не суждено.

В романе «Капитанская дочка» Пушкин показывает сложную судьбу главного героя романа – провинциального дворянина Петра Гринёва, который волею судьбы стал свидетелем Пугачёвского восстания. Пётр Гринёв – это образец благородного русского офицера, который несмотря на тяжёлые испытания был верен своим принципам и своей Отчизне. Даже жестокий, отчаянный смутьян Емельян Пугачёв пощадил его за честность и доброту.

Для Пушкина не было неразрешимых противоречий между общечеловеческим и национально самобытным, гуманистическим и самовластным, личным и государственным. Он глубоко любил свою страну, свой народ, свою историю и писал об этом так: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие».

Михаил Юрьевич Лермонтов

В творчестве М. Ю. Лермонтова много по-настоящему ярких героических строк, продиктованных зачастую его жизнью. Юный поэт отказался от учёбы в Московском университете, выбрал Николаевское кавалерийское училище и военное поприще. Поэт не понаслышке знал, что такое воинская честь и отвага. Во время службы на Кавказе он проявил смелость и хладнокровие, был участником кровопролитных боёв. За доблестное участие в битве на берегу ручья Валери́к, которая была описана им в одноимённом стихотворении, Лермонтов был представлен командованием к ордену Св. Владимира 4-й степени. Однако, как вольнодумец и ссыльный офицер он так и не был награждён.

 
Но вот над брёвнами завала
Ружьё как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но [в] этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп… глядим: лежат рядами,
Что нужды? здешние полки
Народ испытанный… В штыки,
Дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди…
 

Полковое руководство назначило Лермонтова командиром конницы, прозванной «лермонтовским отрядом». Отвага Лермонтова вызывала уважение даже у бывалых кавказских джигитов.

Стихотворение «Бородино», с которым ты познакомишься в хрестоматии, написано в 1837 году в честь 25-летнего юбилея победы в Отечественной войне 1812 года. Лермонтов воспевает героизм русского народа в битве против наполеоновских войск. Восхваляя мужество и стойкость солдат, поэт рисует мощный образ русского войска, сломившего врага, перед которым склонилась Европа:

 
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
 

Примечательно, что в произведении есть слова, которые произнёс настоящий участник сражения: «Ребята! Не Москва ль за нами? Умрёмте ж под Москвой!» Эти строки не выдуманы Лермонтовым. Поэт использовал обращение к армии генерала Д. С. Дохтурова, когда тот получил приказ М. И. Кутузова принять на себя командование левым флангом: «За нами Москва, – крикнул Дохтуров, – умирать всем, но ни шагу назад – ведь всё равно умирать же под Москвою!»

В стихотворении «Родина» М. Ю. Лермонтов показал неповторимую красоту родного края. Лирический герой признаётся, что не только за великие победы и славную историю ценит свою Родину, он привязан к ней всей душой. Жанр элегии, характерный для стихотворения, позволил создать неторопливое медитативное повествование, череду живописных картин и целую гамму чувств – от светлой грусти до любви и надежды.

Лев Николаевич Толстой

В «Севастопольских рассказах» Лев Толстой описывает оборону Севастополя в ходе Крымской войны 1853–1856 годов. Автор сам стал свидетелем этих трагических событий: участвовал в сражении, дежурил под артиллерийскими обстрелами, командовал взводом. Его рассказы напоминают очерки с места событий. Толстой здесь выступает как первый русский военный корреспондент.

В рассказе «Севастополь в мае», который ты прочитаешь в этой книге, писатель делится своими переживаниями, рассуждает об ужасах войны, стараясь показать события наиболее правдиво. Писатель восхищается мужеством русских войск, героически обороняющих город.

«Будь полезен, сколько ты можешь, Отечеству». Эта фраза была для Толстого основополагающей, и он неоднократно подтверждал её на деле. Сослуживцы говорили, что он редкий товарищ и честнейшая душа. За участие в боях Лев Толстой был награждён орденом Святой Анны 4-й степени и медалями.

В зрелые годы писатель осуждал войну как явление противоестественное, чуждое человеческой природе и разуму, сеющее раздор и разобщающее людей. При этом Толстой оправдывал освободительную войну, понимая, что люди вынуждены участвовать в ней. Писатель восхищался патриотизмом народа, солидарностью. В своём романе «Война и мир» Л. Н. Толстой очень точно и образно сказал о партизанском движении и народном характере войны 1812 года, употребив выражение «дубина народной войны». Он показал народную войну как событие, которое объединяет всех русских людей в общем порыве. Победа в войне 1812 года – это победа всего русского народа, всей нации.

Александр Александрович Блок

Александр Блок родился 28 ноября 1880 года в Петербурге в профессорской семье. Лето на протяжении многих лет он проводил в подмосковном имении Шахматово. С детства перед глазами поэта была строгая гармония Петербурга и живописные картины среднерусской природы. Этот контраст проходит через всё его творчество. По словам А. А. Ахматовой, Блок всю свою жизнь посвятил разгадке тайны двух сфинксов: своей души и России.

Раннее творчество поэта было связано с таким литературным направлением, как символизм. В его поэзии образ родины многозначный и ёмкий: это и бесконечные дороги, и бескрайние поля, и вольность, и долгий путь в истории. Блок не только поэт, но и мыслитель. Опираясь на культурное наследие философов В. С. Соловьёва, Ф. Ницше, композитора и философа Р. Вагнера, он создаёт свои стихи. Музыка для него была сущностью мира, воплощением гармонии. Он верил, что только неискушённой народной душе, близкой к природе, и поэту эта гармония легко доступна.

Творчество Блока наполнено неиссякаемой любовью к Родине, горечью за тяжёлые испытания, через которые проходит народ. Особенно мощно эта тема начинает звучать в его лирике во время революционных событий начала XX века. Его поэзия о России очень патриотична и индивидуальна. Чтобы разобраться в настоящем своей страны и предугадать будущее, Блок обращается к историческому прошлому.

В стихотворении «На поле Куликовом», с которым ты познакомишься в хрестоматии, поэт не только описывает исторические события, но и размышляет о судьбе России, её духовных поисках и борьбе. Центральный образ произведения – Куликово поле, ставшее символом героической победы объединённого русского войска над Золотой Ордой. Блок даёт общую картину героического прошлого своей страны. Русь ассоциируется у поэта с образом «степной кобылицы», которая никогда не прекращает свой стремительный бег. В центральной части появляется символ Богородицы, олицетворяющей собой главную защиту России. В финале поэт описывает современное ему состояние России. Революционные настроения он воспринимает с огромной тревогой, они напоминают ему разгорающийся вдалеке «широкий и тихий пожар». Автор надеется, что священные заветы предков помогут русским людям одержать победу над очередным врагом. Залогом победы он считает обращение к вере и заканчивает произведение призывом: «Молись!»

Стихотворение «Россия», также включённое в данную хрестоматию, представляет собой философское размышление Блока о судьбе своей Родины. Оно написано в форме обращения лирического героя к своей стране. В центре произведения – образ России, который достигает невероятной выразительности благодаря сравнению с девушкой, чья «разбойная краса» и «прекрасные черты» затуманены горькой заботой тяжёлых дней. Стихотворение наполнено тревогой о будущем.

А. С. Пушкин

Стансы

 
В надежде славы и добра
Гляжу вперёд я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
 
 
Но правдой он привлёк сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
 
 
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал её предназначенье.
 
 
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
 
 
Семейным сходством будь же горд;
Во всём будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и твёрд,
И памятью, как он, незлобен.
 

Капитанская дочка
(Отрывок)

Глава VI
Пугачёвщина

 
Вы, молодые ребята, послушайте,
Что мы, старые старики, будем сказывати.
 

Песня

Прежде нежели приступлю к описанию странных происшествий, коим я был свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в котором находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года.

Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, признавших ещё недавно владычество российских государей. Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в повиновении. Крепости выстроены были в местах, признанных удобными, заселены по большей части казаками, давнишними обладателями яицких берегов. Но яицкие казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными подданными. В 1772 году произошло возмущение в их главном городке. Причиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-майором Траубенбергом, дабы привести войско к должному повиновению. Следствием было варварское убиение Траубенберга, своевольная перемена в управлении и, наконец, усмирение бунта картечью и жестокими наказаниями.

Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость. Всё было уже тихо или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.

Обращаюсь к своему рассказу.

Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны. Пришли меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился. У коменданта нашёл я Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого урядника. В комнате не было ни Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны. Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным. Он запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана бумагу и сказал нам: «Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что пишет генерал». Тут он надел очки и прочёл следующее:

«Господину коменданту Белогорской крепости

Капитану Миронову.

По секрету.

Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и раскольник Емельян Пугачёв, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени покойного императора Петра III, собрал злодейскую шайку, произвёл возмущение в яицких селениях и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства. Того ради, с получением сего, имеете вы, господин капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и самозванца, а буде можно и к совершённому уничтожению оного, если он обратится на крепость, вверенную вашему попечению».

– Принять надлежащие меры! – сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу. – Слышь ты, легко сказать. Злодей-то, видно, силён; а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч. (Урядник усмехнулся.) Однако делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы да ночные дозоры; в случае нападения запирайте ворота да выводите солдат. Ты, Максимыч, смотри крепко за своими казаками. Пушку осмотреть да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите всё это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно.

Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. «Как ты думаешь, чем это кончится?» – спросил я его. «Бог знает, – отвечал он, – посмотрим. Важного покамест ещё ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.

Несмотря на все наши предосторожности, весть о появлении Пугачёва разнеслась по крепости. Иван Кузмич, хоть и очень уважал свою супругу, но ни за что на свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему по службе. Получив письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну, сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия, которые содержит в великой тайне. Василиса Егоровна тотчас захотела отправиться в гости к попадье и, по совету Ивана Кузмича, взяла с собою и Машу, чтоб ей не было скучно одной.

Иван Кузмич, оставшись полным хозяином, тотчас послал за нами, а Палашку запер в чулан, чтоб она не могла нас подслушать.

Василиса Егоровна возвратилась домой, не успев ничего выведать от попадьи, и узнала, что во время её отсутствия было у Ивана Кузмича совещание и что Палашка была под замком. Она догадалась, что была обманута мужем, и приступила к нему с допросом. Но Иван Кузмич приготовился к нападению. Он нимало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломою; а как от того может произойти несчастие, то я и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом и валежником». – «А для чего ж было тебе запирать Палашку? – спросила комендантша. – За что бедная девка просидела в чулане, пока мы не воротились?» Иван Кузмич не был приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень нескладное. Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но, зная, что ничего от него не добьётся, прекратила свои вопросы и завела речь о солёных огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла совершенно особенным образом. Во всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть и никак не могла догадаться, что бы такое было в голове её мужа, о чём бы ей нельзя было знать.

На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в неё ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления? – думала комендантша, – уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твёрдым намерением выведать от него тайну, которая мучила её дамское любопытство.

Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хозяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва усыпить осторожность ответчика. Потом, помолчав несколько минут, она глубоко вздохнула и сказала, качая головою: «Господи боже мой! Вишь какие новости! Что из этого будет?»

– И, матушка! – отвечал Иван Игнатьич. – Бог милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушку я вычистил. Авось дадим отпор Пугачёву. Господь не выдаст, свинья не съест!

– А что за человек этот Пугачёв? – спросила комендантша.

Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всём признаться, дав ему слово не рассказывать о том никому.

Василиса Егоровна сдержала своё обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и то потому только, что корова её ходила ещё в степи и могла быть захвачена злодеями.

Вскоре все заговорили о Пугачёве. Толки были различны. Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всём по соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи вёрст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идёт неведомая сила. Впрочем, не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать дальше побоялся.

В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение; во всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата. Посланы были к ним лазутчики. Юлай, крещёный калмык, сделал коменданту важное донесение. Показания урядника, по словам Юлая, были ложны: по возвращении своём лукавый казак объявил своим товарищам, что он был у бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал. Комендант немедленно посадил урядника под караул, а Юлая назначил на его место. Эта новость принята была казаками с явным неудовольствием. Они громко роптали, и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!» Комендант думал в тот же день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.

Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с возмутительными листами. По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров и для того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный и правдивый, то и не нашёл другого способа, кроме как единожды уже им употреблённого.

«Слышь ты, Василиса Егоровна, – сказал он ей покашливая. – Отец Герасим получил, говорят, из города…» – «Полно врать, Иван Кузмич, – перервала комендантша, – ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачёве; да лих не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, – сказал он, – коли ты уже всё знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». – «То-то, батько мой, – отвечала она, – не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».

Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочёл нам воззвание Пугачёва, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своём намерении немедленно идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей.

«Каков мошенник! – воскликнула комендантша. – Что смеет ещё нам предлагать! Выйти к нему навстречу и положить к ногам его знамёна! Ах он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые послушались разбойника?»

– Кажется, не должно бы, – отвечал Иван Кузмич. – А слышно, злодей завладел уж многими крепостями.

– Видно, он в самом деле силён, – заметил Швабрин.

– А вот сейчас узнаем настоящую его силу, – сказал комендант. – Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич, приведи-ка башкирца да прикажи Юлаю принести сюда плетей.

– Постой, Иван Кузмич, – сказала комендантша, вставая с места. – Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться.

Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, – мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности. Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые. Итак, приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило. Иван Игнатьич отправился за башкирцем, который сидел в анбаре под ключом у комендантши, и через несколько минут невольника привели в переднюю. Комендант велел его к себе представить.

Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и, сняв высокую свою шапку, остановился у дверей. Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа, ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали ещё огнём. «Эхе! – сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. – Да ты, видно, старый волк, побывал в наших капканах. Ты, знать, не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?»

Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом совершенного бессмыслия. «Что же ты молчишь? – продолжал Иван Кузмич, – али бельмес по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по-вашему, кто его подослал в нашу крепость?»

Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича. Но башкирец глядел на него с тем же выражением и не отвечал ни слова.

– Якши, – сказал комендант, – ты у меня заговоришь. Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его!

Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, – тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.

Когда вспомню, что это случилось на моём веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.

Все были поражены. «Ну, – сказал комендант, – видно, нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа, кой о чём ещё потолкуем».

Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса Егоровна вошла в комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным.

– Что это с тобою сделалось? – спросил изумлённый комендант.

– Батюшки, беда! – отвечала Василиса Егоровна. – Нижнеозёрная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как её брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты в полон. Того и гляди злодеи будут сюда.

Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозёрной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозёрная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать нападения Пугачёва. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло.

– Послушайте, Иван Кузмич! – сказал я коменданту. – Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога ещё свободна, или в отдалённую, более надёжную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.

Иван Кузмич оборотился к жене и сказал ей:

– А слышь ты, матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?

– И, пустое! – сказала комендантша. – Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадёжна? Слава богу, двадцать второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачёва отсидимся!

– Ну, матушка, – возразил Иван Кузмич, – оставайся, пожалуй, коли ты на крепость нашу надеешься. Да с Машей-то что нам делать? Хорошо, коли отсидимся или дождёмся сикурса; ну, а коли злодеи возьмут крепость?

– Ну, тогда… – Тут Василиса Егоровна заикнулась и замолчала с видом чрезвычайного волнения.

– Нет, Василиса Егоровна, – продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. – Маше здесь оставаться не гоже. Отправим её в Оренбург к её крёстной матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром, что ты старуха, а посмотри, что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом.

– Добро, – сказала комендантша, – так и быть, отправим Машу. А меня и во сне не проси: не поеду. Нечего мне под старость лет расставаться с тобою да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать.

– И то дело, – сказал комендант. – Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу в дорогу. Завтра чем свет её и отправим; да дадим ей и конвой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша?

– У Акулины Памфиловны, – отвечала комендантша. – Ей сделалось дурно, как услышала о взятии Нижнеозёрной; боюсь, чтобы не занемогла. Господи владыко, до чего мы дожили!

Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери. Разговор у коменданта продолжался; но я уже в него не мешался и ничего не слушал. Марья Ивановна явилась к ужину бледная и заплаканная. Мы отужинали молча и встали из-за стола скорее обыкновенного; простясь со всем семейством, мы отправились по домам. Но я нарочно забыл свою шпагу и воротился за нею: я предчувствовал, что застану Марью Ивановну одну. В самом деле, она встретила меня в дверях и вручила мне шпагу. «Прощайте, Пётр Андреич! – сказала она мне со слезами. – Меня посылают в Оренбург. Будьте живы и счастливы; может быть, господь приведёт нас друг с другом увидеться; если же нет…» Тут она зарыдала. Я обнял её. «Прощай, ангел мой, – сказал я, – прощай, моя милая, моя желанная! Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о тебе!» Маша рыдала, прильнув к моей груди. Я с жаром её поцеловал и поспешно вышел из комнаты.